"Сергей Залыгин. Два провозвестника" - читать интересную книгу автора

другие ее факты". Вот так: все другие!
Наша множественность, наша неопределенность нас поглощала (и
поглощает), а Достоевский искал некую основу в этой множественности, потому
что он был не просто русским, но русским, страдательно-ответственным за свою
страну. Страдая этой ответственностью, он никогда от нее не уходил.


* * *

Достоевский не принимал Европу так, как она принимала и понимала сама
себя.
Достоевскому в Европе было скучно, узко и однообразно: из любого
населенного пункта существует дорога в любой другой населенный пункт и негде
заблудиться. За границей Достоевский играл в рулетку, скрывался от долгов,
ждал, не мог дождаться, когда же обстоятельства позволят ему вернуться
домой.
Еще бы: "Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль
(которая плотно спаяна с православием (...)), и это совершится в
какое-нибудь столетие - вот моя страстная вера". Такая вот, не без
странностей, вера: Россия страна непонятная, то и дело страшная, но спасение
всего мира - в России. Надо было искать логики, и логика определилась такая:
Россия страдает как никто другой, как никто другой ищет Истину, ищет Бога,
как никто она разноплеменна, а все это и есть светлая перспектива будущего!
Истина дается страданием, в это можно верить, но доказать - нельзя.
Нельзя по известной причине: средства могут и не оправдать цели, средства
могут уничтожить идущего к цели раньше, чем эта цель будет достигнута. Но
Достоевский так много искал, страдал и изменялся, что уже не мог поверить в
такой исход. Ему казалось, что он уже сам перестрадал все возможное. Он
выслушал на эшафоте смертный приговор за покушение на царский трон - и он же
преподносил императорскому двору свои книги. Он знал, что такое бесы, что
такое мертвые дома, что есть преступление, а что - наказание. Столь
многознающего писателя, может быть, не бывало никогда.
Вера Достоевского и на Западе находила в душах, алчущих истины, отклик
искренний (Томас Манн, Гессе). Разуверившийся западник находил себя в
России, в ее литературе, в ее страсти к поиску через литературу же. Через
Достоевского - прежде всего.


* * *

Но всему высоконеопределенному возникает противовес - ограниченность,
узость, стремление к дважды два - четыре.
Таким примитивом явилось черносотенство - национальное и политическое,
правое и левое.
Ленин был тот же черносотенец, такой же радикал.
Черносотенец-националист провозглашал: "Бей жидов, спасай Россию",
Ленин по-другому: "Бей капиталистов, спасай Россию!" (а заодно опять-таки и
весь мир). Все дело в том, чтобы кого-нибудь бить, бить тех, кто мешает
завтрашнему счастью и справедливости, бить капитализм, интеллигенцию,
религию или иноверцев, инородцев - все и вся, что есть "иное".