"Герман Леонидович Занадворов. Колыбельная, Молитва, Сливки, Была весна, Дума о Калашникове, Увертюра (Рассказы) " - читать интересную книгу автора

дав одеться. Ни того, что хочет от нее этот откормленный немец. Нешто
вправду из-за молока? Да где ж взять его больше? Разве кто подглядел, что
порой тайком нальет полкварты ребятишкам?
Переводчик равнодушно играл новенькими часами. Барон, не мигая,
по-бабьи, глядел на заляпанные свежей грязью жилистые ноги женщины, на
круглые следы пяток по навощенному полу. Брезгливо оттопыривал нижнюю губу.
Вот они, русские, то бишь украинцы! Дикари! Страх на них нагнать! Стукнул
кулаком о стол.
- Она что, не признает немецкий закон?!
Женщина передернула плечами. Что-то быстро сказала старосте. Переводчик
шепнул:
- Спрашивает, почему пан кричит?
- Смеет спрашивать? Молчать! Кто такая?
Марфа глядела, не опуская глаз, как даже немка не смогла бы.
- Сам поди видит, не пани. Селянка.
Барона охватило благородное древнеарийское негодование.
- Кто такая? Коммунистка? Кто муж? Комиссар?
Староста выступил вперед, пришептывая, заспешил:
- Муж с красными ушел. Активистом был. В колхоз из первых побежал.
Другие пришли, он все воюет.
Опять настойчиво, как ледяной призрак, мелькнула перед Циммерманом
мерзлая земля, перепаханная артиллерией. Русская, плодородная, ненасытная.
Если б не такие - наверно, кончили бы давно.
Сквозь зубы процедил:
- Вон как... муж у большевиков, а ты воду вместо молока.
Женщина сказала угрюмо:
- У меня ж дети.
- Дети? Какое мне дело до советских щенят.
Смотрел в упор. Ждал, когда упадет на колени, потянется к руке. Видел
потрескавшиеся, зло сжатые губы. Они дернулись резко.
- Что она сказала?
Переводчик поколебался. Все же передал:
- Говорит, если такое немецкое право, пусть пан-барон возьмут корову,
доят сами.
Тренированный, увесистый Циммерманов кулак ударил в запрокинувшееся
лицо Марфы.
- В жандармерию!
Левой рукой вынул из кармана платок с нежно-голубой каемкой. Аккуратно
обтер правую. Потребовал коней. Объезжал села и чувствовал свою силу, и
радовался: так послушно текли навстречу мирные, безлюдные, ничем не
угрожающие поля.
Марфин же день прошел по комнатам, по подвалам жандармерии. Ее били.
Кулаком. Резиной. Снова кулаком. Требовали признаться, что подмешивала в
молоко известь, что к тому же подбивала других. Она отупела от боли, голода,
окриков. Не понимала ничего. Просила пожалеть, потом вновь дерзила.
Уже ночью втолкнули в погреб. Полицай сказал в напутствие:
- Дочекалась. Повесят тебя.
Спочатку она поревела. Потом успокоилась. Пугают, сволочи! Разве такое
бывает, чтоб за молоко вешали. Подержат, ну и выпустят, конечно. Только вот
дома как?