"Владимир Заяц. Дорожные разговоры (Авт.сб. "Тяжелые тени")" - читать интересную книгу автора

восхищаться. Вот где беспредельность, превосходящая космическую. Душа
человека - микрокосм, как говаривали древние.
- Но ведь я не... - попробовал возразить я.
- Или, скажем, кибернетика... Да... - пробормотал задремавший Кибер.
- Вот послушай, расскажу тебе самую вроде бы обыкновенную историю, что
случилась со мной, самым обычным человеком, здесь, на Земле. Слушай, может
пригодится для какого-нибудь рассказа. А дело было так. - Взгляд Леонида
стал отрешенным, будто сквозь мутное вагонное стекло он вглядывался в
глубины своего прошлого. - После войны организовали в Киеве детдом на
Святошино. Нас поселили в двухэтажном кирпичном доме - облупившемся,
осевшем, но еще вполне приличном. Хорошо помню фасад со слоноподобными
серыми колоннами, подпирающими высокий фриз, основательно загаженный
голубями.
На первом этаже располагались классы, оборудованные партами самых
различных размеров, окрашенными в разнообразнейшие оттенки классических
школьных цветов - желтого и черного. По одному, а то и по два окна в
каждом классе было забито фанерой, потемневшей и расслоившейся от дождей.
На втором этаже - спальни. Левое крыло отвели девочкам, правое -
ребятам. Там, где кончалась последняя наша комната и начиналась их,
пролегала нейтральная полоса. Если днем с оговорками и соблюдением ряда
условий, типа "вражеского" эскорта из нескольких человек, проходить на
чужую сторону не возбранялось, то в вечерние сумерки (а электричества
тогда часто не было) граница становилась священной и неприкосновенной. Но
нарушалась, нарушалась священная линия. И с лихим уханьем мчались на
прорыв самые отважные, а навстречу неслись визг, вопли, суматошный шум. И
взвивались под самый потолок перья из подушек, разящих "врага".
Ели мы хоть и не совсем досыта, но и не голодали. Старшее поколение
помнит, как тяжело было с продуктами в первые послевоенные годы, но нам
доставляли и мясо, и масло, и консервы, оставшиеся от ленд-лиза, иногда,
по субботам, белый хлеб. Мы его тогда уважительно называли булкой.
В глубине двора стоял ветхий дощатый флигелек, побеленный сероватой
известкой. Его плоская, крытая прогнившим рубероидом крыша поросла травой,
и зимой из-под снега, укрывающего ее, торчали высохшие жесткие стебли
полыни, дрожащие под порывами холодного ветра. Флигелек использовали под
склад, и громоздились в нем две огромные кучи хлама, состоящие из обломков
той многострадальной мебели, которая зовется школьной.
Котельная находилась метрах в тридцати от флигелька у забора,
отделяющего двор детдома от дворика чьей-то запущенной дачи. Котельная
представляла собой приземистое, со вздувшимися стенами здание и была
всегда окружена клубами пара, усеяна вокруг ржавым, хрустящим под ногами
угольным шлаком. Вот о ней, об этой котельной, и пойдет дальше речь.
Это случилось ясным морозным днем. В глубине двора что-то глухо и
сильно ухнуло, лопнуло, заскрежетало; потом из глубины низких звуков
стремительно взвился напористый высокий звук, и тотчас же коротко
задребезжали оконные стекла.
В следующую же секунду разом хлопнули крышки парт, и весь класс
оказался у окон. Мы увидели, как вырвался из открытой двери котельной
багровый язык дымного пламени. Истопник, покуривающий рядом, сидя на
поленнице дров, отшатнулся. Поленница рассыпалась, и он упал на спину,
вытянув палку-протез и дергая здоровой ногой в заплатанном валенке. Через