"Башевис Зингер. Шоша (Текст не вычитан)" - читать интересную книгу автора

пола до потолка вдоль стен стояли книги. Игрушек у меня и Мойше, моего
брата, совсем не было. Мы играли отцовскими книгами, сломанными перьями,
пустыми пузырьками из-под чернил, обрывками бумаги. В большой комнате - ни
дивана, ни мягких стульев, ни комода. Только кивот для свитков Торы, длинный
стол, скамьи. Здесь по субботам молились. Отец весь день проводил стоя перед
кафедрой, смотрел в толстую книгу, что лежала раскрытой на стопке других. Он
писал комментарии, пытаясь разобраться в противоречиях, которые один автор
находил в работах другого. Невысокий, с рыжей бородой и голубыми глазами,
отец всегда курил длинную трубку. С тех самых пор, как я себя помню, вижу
отца повторяющим одну фразу: "Это запрещено". Все, что мне хотелось делать,
было нарушением. Мне не дозволяли рисовать людей - это нарушало вторую
заповедь. Нельзя было пожаловаться на кого-то - это означало злословить.
Нельзя подшутить над кем-нибудь - это издевательство. Нельзя сочинить
сказку - такое называлось ложью.
По субботам нам не позволяли прикасаться к подсвечникам, монетам и
другим интересным для нас вещам. Отец постоянно напоминал нам, что этот мир
-- юдоль плача, путь к
загробной жизни. Человек должен читать Тору, совершать подвиги
добродетели. А награды за это следует ожидать на том свете. Он часто
говаривал: "Долго ли живет человек? Не успеешь оглядеться вокруг, как все
уже кончено. Когда человек грешит, грехи его превращаются в чертей, демонов
и прочую нечисть. После смерти они находят тело и волокут его в дикие дебри
или в пустыню, куда не приходят ни люди, ни звери ".
Мать сердилась на отца за такие разговоры, но и сама частенько любила
порассуждать о том же. Худая, со впалыми щеками, большими серыми глазами,
резко очерченным носом - такой помню я свою мать. Она часто задумывалась, и
тогда взгляд ее был и суров, и печален: к тому времени, как я родился, мои
родители потеряли уже троих детей.
А у Баси еще прежде, чем я успевал открыть дверь, было слышно, что там
что-то жарят или пекут. Блестели медные кастрюли, чугунки и сковородки,
стояли красивые тарелки, ступка с пестиком, кофейная мельница, какие-то
картинки, разные безделушки. У детей была корзинка, а там куклы, мячи,
цветные карандаши, краски. На кроватях - красивые покрывала, на диване --
подушки с вышивкой.
Ипе и Тайбеле были значительно младше меня, но Шоша и я - одного
возраста. Мы не ходили играть во двор, потому что там верховодили хулиганы.
Они обижали всех, кто послабее. Меня выбрали еще и потому, что я был сыном
раввина, ходил в длинном лапсердаке и бархатной ермолке. Придумывали мне
клички:
"раввинчик", "клоунские штаны" и разные другие. Если услышат, что
говорю с Шошей, то передразнивают и обзывают: "маменькин сынок". Надо мной
потешались и из-за моей внешности: за то, что у меня рыжие волосы, голубые
глаза и необычайно белая кожа. Иногда в мою сторону летело что-нибудь:
булыжник, чурка или ком грязи. А то еще кто-нибудь ставил подножку, да так,
что я летел в сточную канаву. Или могли натравить на меня собаку часовщика:
знали, что я ее боюсь.
У Баси же никто меня не обижал. Бывало, только я приду к ним, Бася
ставит передо мной тарелку борща или овсяной каши, либо угощает печеньем.
Шоша достает из своей корзинки с игрушками кукол, кукольную посуду, одежду
для кукол, блестящие пуговицы, лоскутки. Мы играли в жмурки, в прятки, в