"Башевис Зингер. Шоша (Текст не вычитан)" - читать интересную книгу автора

одновременно и кладбищем. Умершие девушки, одетые в саваны, сопровождали
нас. Они водили хороводы и пели. Девушки кружились, скользили, иногда парили
в воздухе. Я прогуливался с Шошей по лесу среди деревьев, достигавших неба.
Диковинные птицы, большие, как орлы, и пестрые, как попугаи, водились в этом
лесу. Они говорили
на идиш. В сад заглядывали какие-то чудища с человеческими лицами. Шоша
была как дома в этом саду, и не я приказывал ей и объяснял, что делать, как
когда-то, а она рассказывала мне о чем-то, чего я не знал, шептала какие-то
тайны на ухо. Ее волосы теперь доставали до талии, а тело светилось будто
жемчуг. Я всегда просыпался после такого сна со сладким вкусом во рту и с
ощущением, что Шоши больше нет на свете.
Несколько лет я скитался по деревням и местечкам Польши, пытаясь
зарабатывать преподаванием древнееврейского языка. Я редко теперь думал о
Шоше, когда просыпался. Влюбился в девушку. А родители ее не позволяли мне и
приблизиться к ней. Я начал писать по-древнееврейски, позже - на идиш, но
издатели отвергали все, что бы я ни предлагал. Я никак не мог найти свой
стиль и свое место в литературе. Сдался и занялся философией, но и здесь мне
не везло. Я чувствовал, что надо вернуться в Варшаву, но снова и снова
неведомые силы, что правят человеческой судьбой, влекли меня вспять, на
грязные сельские проселки. Не раз я был на грани самоубийства. В конце
концов мне удалось устроиться в Варшаве, получив работу корректора и
переводчика. Затем меня пригласили в Писательский клуб: сначала как гостя, а
позже - приняли в члены Клуба. И я ощутил тогда, как чувствует себя
человек, выведенный из состояния комы.
Проходили годы. Писатели моего возраста достигали известности и даже
славы, но я по-прежнему был начинающим писателем. Отец умер. Его рукописи,
как и мои, валялись где-
то или были потеряны, хотя ему и удалось издать одну небольшую книгу.
В Варшаве у меня началась связь с Дорой Штольниц - девушкой, у которой
была одна цель в жизни: поехать в Советский Союз, страну социализма. Как я
узнал потом, она была членом компартии, активным партработником. Ее
несколько раз арестовывали и сажали в тюрьму. Я же был антикоммунистом и
вообще противником любых "измов ", но пребывал в постоянном страхе быть
арестованным за связь с этой девушкой. Потом я даже возненавидел Дору с ее
напыщенными и трескучими лозунгами вроде "светлого завтра " или "счастливого
будущего". Те еврейские кварталы, где я бывал теперь, находились недалеко от
Крохмальной улицы, но ни разу не прошел я по Крохмальной. Я говорил себе,
что у меня просто не было повода пойти в эту часть города. На самом же деле
причины были другие. Я слыхал, что многие из прежних обитателей умерли от
эпидемий тифа, от инфлуэнцы, от голода. Мальчишки, с которыми я бегал в
хедер, были мобилизованы в польскую армию в двадцатом году и погибли в войне
с большевиками. Затем Крохмальная стала очагом коммунизма. Там происходили
все коммунистические митинги и демонстрации. Юные коммунисты стремились
водрузить красные флаги всюду: на телефонных будках, на трамваях, даже в
окне полицейского участка. На площади, между домами No 9 и No 13, раньше
обитали воры, наводчики, проститутки. Теперь там мечтали о диктатуре
товарища Сталина. Как и в прежние времена, здесь часто бывали
полицейские облавы. Это не была больше моя улица. Никто не помнил здесь
ни меня, ни моих отца и мать, ни наших родных. Размышляя об этом, я думал,
что живу не так, как все, что моя жизнь проходит в стороне от жизни всего