"Исаак Башевис-Зингер. Шоша" - читать интересную книгу автора

собой. Я начал читать. Людомирская девица возмущалась тем, что Бог все
милости предпочел предоставить мужчинам, а женщинам оставил самую малость:
обряды, связанные с рождением ребенка, ритуальным омовением и возжиганием
свечей на субботу. Она называла Моисея женоненавистником и утверждала, что
все зло в мире происходит оттого, что Бог - мужчина. Напихать сюда еще любви
и секса? Кого она должна любить? Доктора? Казака? Девицу можно бы сделать
лесбиянкой, но варшавские евреи еще не созрели для таких тем. Она могла бы
влюбиться в дибука, который сидит в ней. Ведь он мужчина. Сделаю-ка его
музыкантом, атеистом, циником, распутником. Девушка будет говорить его
голосом. Она может представлять себе его внешность до мельчайших
подробностей. Может даже обручиться с ним. Он станет обижать ее, разочарует,
и она разведется с ним.
Я почувствовал, что должен все это немедленно обсудить с Бетти. Я знал,
что она живет в "Бристоле". Но нельзя же ввалиться к женщине в гостиницу без
предупреждения. А у меня не хватало храбрости позвонить ей. Надо пойти в
клуб. Может, Файтельзон уже там. Тогда я смогу с ним все обсудить. Хотя я
ужасно устал, искорка интереса к Бетти все же тлела во мне. Я принялся
фантазировать, как мы станем знамениты вместе: она как актриса, а я как
драматург. Но Файтельзона в клубе не было. Два безработных журналиста играли
в шахматы. Я остановился поглазеть. Выигрывал Пиня Махтей, маленький
человечек с одной ногой. Он раскачивался, теребил усы и пел русскую песню:
Была бы водка
Да хвост селедки,
А остальное -
Трын-трава.
Он сказал:
- Можешь посмотреть, только не лезь с советами.
Пиня выигрывал. Он пошел конем так, что вынудил своего противника,
Зораха Лейбкеса, разменять королеву на ладью. Иначе Лейбкес получал мат в
два хода. Лейбкес заменял корректоров в еврейской прессе, когда они были в
отпуске. Маленький, кругленький, он тоже склонился над доской и сказал:
- Махтей, твоя ладья просто дура. Она опасна мне не больше, чем
прошлогодний снег. А ты халтурщик и останешься им до десятого колена.
- Куда же пойдет королева? - спросил Махтей.
- Пойдет. Пойдет она. Пусть твою дурацкую башку это не волнует. Уж если
пойдет, все твои дурацкие фигуры разнесет вдребезги.
Я прошел в следующую комнату. Там сидели трое. За маленьким столиком -
Шлоймеле, народный поэт. Он подписывал свои поэмы только именем. Стихи писал
набело в бухгалтерской книге, вроде тех, что используют в бакалейных лавках.
Писал мелкими буковками, которые только сам и мог разобрать. А когда писал,
напевал себе под нос что-то заунывное. За другим столом сидел Даниэль
Липчин, по прозвищу "Мессия". Он участвовал в первой русской революции 1905
года, был сослан в Сибирь. Там он стал религиозным и начал писать
мистические рассказы. Наум Зеликович - тощий, длинный, черный, как цыган, -
расхаживал по комнате. Он принадлежал к тому меньшинству Писательского
клуба, которое полагало, что Гитлера скинут и войны не будет. Зеликович
опубликовал десятка два рассказов, и все об одном - о своей любви к Фане
Эфрос, которая обманула его и вышла замуж за профсоюзного лидера. Фаня Эфрос
уже лет десять как умерла, а Зеликович все переживал ее неверность. Он
постоянно воевал с варшавскими критиками, а они его дружно ругали. Одному из