"Степан Злобин. Пропавшие без вести, часть 4 " - читать интересную книгу автора

Но когда поставят меня под пытки, когда поведут на расстрел или палач
потащит меня по лестнице к заранее приготовленной петле, я буду помнить вас,
самый близкий и дорогой мне кусочек родины. И я буду знать, что в вас я еще
буду жить, и грустить, и радоваться, и бороться вместе со всем нашим
народом...
Юрка, мой мальчик! Как мало в жизни тебе пришлось знать отца! Как мало
я передал тебе из всего, что должен вложить в сердце сына отец...
Когда в первые минуты я оказался здесь, за железной дверью этого
каземата, преддверия казни, у меня промелькнула мысль, что я могу оставить
фашистов в дураках, покончив с собою, прежде чем они успеют подвергнуть меня
мучениям.
Тонкое и острое стальное лезвие "безопасной" бритвы не было обнаружено
при обыске. Вскрыть вены было бы так легко, прежде чем растянуться на нарах
одиночки. Но меня остановила от этого мысль о том, что мною еще не все в
жизни познано, что радость жизни в новом и новом познании до последней
минуты, пока человек способен чувствовать и мыслить. Да, меня ждет впереди
только боль, и горечь - лишь ощущение приближения конца. Но разве
человечество счастливо только yлыбками? Счастлив тот, кто, даже умирая,
чувствует себя победителем. У стены Коммунаров не было улыбок. Борцы
умирали, но многие из них чувствовали себя победителями, они кричали: "Да
здравствует..."
Мальчик мой Юрик, кричи во что бы ни стало: "Да здравствует..." Если
придется, сквозь боль и муки, погибая в борьбе, провозглашай: "Да
здравствует..."
Да здравствует человечество, познающее, творящее и побеждающее! Я люблю
в тебе, Юрик, мою чудесную Ганну, твою мать, но я люблю в тебе и мою, нашу
будущую землю, молодое человечество с горячим сердцем, с ясным умом и
сильными руками, которое через муки и кровь, через все страдания, ошибки и
промахи придет-таки к правде мира и созидания...
Может быть, мои слова кажутся тебе слишком напыщенными, Ганна? Но разве
человек не заслужил перед смертью права на несколько минут лирической
декламации, тем более перед такой скромной аудиторией, как ты и Юрик?..
Я говорю с тобою сейчас не от ума, а от сердца. Сердце же всегда
несколько сентиментально, в нем, вероятно, таится память о музыке...
Я так хотел бы еще перед смертью услышать хотя бы только раз музыку. С
какой жадностью я ее слушал бы! Я слишком мало ее слушал в жизни...
Но музыка будет только после войны.
На рассвете - ты помнишь когда, Ганна? - в деревне пастух играл на
свирели. Какие это были простые, прозрачные звуки!.. Впрочем, не нужно об
этом. Ты сама тогда была музыкой...
Человек имеет право не только на радость борьбы, но и на тихое,
идиллическое наслаждение, когда он видит кормящую ребенка мать, озаренную
блеском рассвета, слышит щелканье пастушеского кнута, прозрачные звуки
свирели и тихое мычанье коров, блаженно погружающих морды в траву, которая
поседела от утренней росы... Какое в этом щедрое великолепие покоя и мира!
Только пошляки могут это отвергнуть, как на каждом шагу пытаются они
отвергнуть человечность.
Разве любовь к тебе и Юрику может заставить меня ослабнуть в борьбе!.."
Лица Ганны и Юрика были так близко, что хотелось коснуться их, ощутить
теплоту их кожи. Казалось, так легко дотянуться до них... Ганна сказала