"Анатолий Знаменский. Хлебный год " - читать интересную книгу автора

В семнадцатом, как только хуторского атамана свергли, Паранька
Бухвостова немедля свой плетень раскачала да и перенесла на двенадцать сажен
подальше от своей хаты, под самые окна соседа, богатого казака Аверьянова.
- Вы пользовались, - говорит, - а теперь мы попользуемся! Не век и нам
горевать!
Мужик у нее был сапожником, пил горькую беспробудно, и она так
полагала, что пьет он от земельной ограниченности.
Только плетень переставила, еще и пользы никакой не ощутила, а тут
белые в хутор прискакали.
Атамана восстановили, Параньку Бухвостову вывели на майдан. Заголили
подол, двадцать пять плетей всыпали на первый раз, а огорожу вкачали на
старое место.
Тут как раз сплошные бои начались, с переменным успехом. У Параньки вся
спина в волдырях, а на гори - зонте - красные. Атамана скинули, баба
схватилась, поволокла плетень под Аверьяновы окна. Не успела как следует
закрепиться, на бугре белые шашками размахивают. Выбили красных, дали
Параньке пятьдесят плетей. Городьбу опять восстановили в правах на старом
рубеже. И стоял он долго, пока у бабы не наросла новая кожа. Все уже думали,
что никакого нового передела не состоится, когда из Сальских степей налетел
Жлоба со Стальной дивизией. А Жлоба этот бил так, что у белых салазки
вылетали в стороны, а зубы сыпались на десять сажен в окружности.
Утром глядят хуторяне, Паранька опять свой плетень на горбу тянет к
Аверьянову дому.
- Смотри, Паранька! - говорят. - До сотни плетей дойдет - не выживешь!
Жди, дура, местного декрету!
Декрет скоро вышел, а земель в хуторском юрте не прибавилось. Когда
поделили, вышло по две десятины на едока. Отец же, как это исстари водится в
нашей фамилии, вовсе к дележу не поспел, но нимало этому не огорчился,
поскольку еще до службы прошел военно-ремесленную школу, умел шить штаны и
казачьи мундиры. Покрой, правда, был теперь новый, но соседи обносились,
волокли старые суконные одеяла и какие-то австрийские мундиры, работы хоть
отбавляй. При материной хате была еще приусадебная левада с вербами у речки,
травы корове хватало. Начали жить-поживать и добра наживать.
В январе двадцать третьего года, в самое морозное безвременье являются
в хату трое соседей. Фоломка Чикин, Финоген Топольсков и Захар Иванович
Зарубин, председатель Совета. За ними Паранька Бухвостова несет под полой
четверть самогону. Расселись чинно за столом, шапки на коленях мнут. А
Паранька платок на шее распустила, сделала губы в нитку и ввертывает такой
политический вопрос:
- Ты, Митрий, у нас в хуторе самый грамотный, писарем у Буденного был.
Так вот ты и скажи: за что мы три года сражались и кровь свою проливали?
- За землю и волю, - отец говорит, - а еще - за интернационал.
- Ну, воли у нас хватает, верно, - кивает Паранька. - Интер-на-цанал
тоже вроде бы поем по праздникам. А вот насчет земли - где она, земля?
- Какая есть - вся ваша, - отец отвечает резонно.
Не поймет, к чему весь этот служебный разговор, когда на столе полная
четверть, а мать уже и соленых огурцов из погреба достала. Мужчины тоже со
смущением покашливают, пустые граненые стаканы по столу пальцами
проворачивают влево-вправо.
- Мы вот Захара Ивановича с собой захватили, потому у него в кармане