"Александр Звягинцев. Русский Рэмбо для бизнес-леди " - читать интересную книгу автора

придут на зону три московских блатаря-мокрушника по его, Ворона, жизнь...
Заплачено им, мол, за нее серьезными людьми выше крыши. Ворон догадался,
откуда у малявы уши растут - визави даже на полосатом режиме пас его, боясь
своего разоблачения. Ворон принял маляву всерьез и стал готовиться к
встрече.
Когда по весне пришел этап, он наметанным взглядом сразу вычислил
ссученных блатарей, всех троих.
Одного пришлось ему завалить заточкой из напильника, ссученный
отморозок уж больно напролом буром пер... Двое других на правеже бухнулись
перед авторитетами на колени: приезжал, мол, в СИЗО серьезный ментовской
генерал, обещал от сто второй мокрушной статьи всех троих отмазать и срок
пересмотреть, если Ворона по-тихому на зоне замочат...
- Ноги тебе надо делать, Ворон, - сказал тогда пахан зоны, старый вор
по кличке Нафт. - Не выпустят тебя мусора отсюда, уроют.
А ноги сделать из полосатого режима в ту пору было не так-то просто...
Выручили московские кореши: по неведомым Ворону каналам устроили они ему
перевод в Ухталаг.
Не успел Ворон оглядеться на новом месте, как проломили кирпичом
голову хозяину зоны, полковнику по кличке Барон, и взяли заложников. Кипеш
красные околыши быстро утихомирили, а за проломленную голову Барона
притянули к ответу двух бакланов по первой ходке.
"Пропадут желторотые, - с жалостью подумал Ворон и неожиданно для всех
взял вину на себя. - Мне, чахоточному, так и так гнить здесь, а желторотые,
может, еще небо в алмазах увидят..."
Барон был мужик не вредный, он хоть и знал, кто ему кирпич на голову
опустил, но за такой поступок зауважал Ворона и не настаивал на крутой
статье. Накинули Ворону еще пятерик и по ходатайству Барона оставили его на
зоне.
Авторитет Ворона у зеков после того случая стал непререкаемым. Воры
выбрали его хранителем общака и патриархом, то есть судьей зоны.
После восемьдесят пятого года железное здоровье Ворона резко пошло на
убыль, открылся туберкулез в отбитых на допросах легких. Он понимал, что
земная юдоль его заканчивается, и с философским спокойствием ждал смертного
часа.
"Всю жизнь по зонам, а вот лежать на тюремном кладбище с ворьем,
насильниками и мокрушниками чего-то мне не в масть, - иногда думал он и
тяжко вздыхал:
- Не в масть, да жизнь не кино - обратно не перемотаешь".
Оживлялся Ворон лишь тогда, когда по другую сторону колючей проволоки
появлялись дети вертухаев и вольнонаемной лагерной обслуги. Часами он мог
не шелохнувшись сидеть у окна, наблюдая за их играми и проделками. По ночам
на него стала вдруг навадиваться стариковская маета. Наглотавшись чифиря,
лежа на своих паханских нарах, он стал мысленно прокручивать всю свою
жизнь, и чаще всего память уводила его в далекие годы войны. Перед ним
возникали, как живые, лица его фронтовых побратимов-разведчиков и лицо
единственной любимой им женщины, его косоглазенькой казашки из Гурьева. Он
живо, до родинки на теле, представлял детей, не рожденных ими, и особенно
внуков от тех своих нерожденных детей.
Тоска по своим нерожденным детям заставила Ворона приглядеться к
уголовному молодняку, валившему в последние годы в зону косяком.