ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Что мне передать моему повелителю? — с ядовитой усмешкой спросил ширни князя Воротынского. — Разво­дить костры или повелеть кэшиктэнам110 обнажить сабли и пустить их в дело?

— Погоди, — буднично, словно речь шла о сущей без­делице, ответил Воротынский. — Дай подумать.

Каких усилий потребовалось князю, чтобы вот так спо­койно ответить наглому вельможе ханскому, только он один знал. Пойти на предложенное унижение, стало быть, уже загодя поставить себя в рабское положение. Не посол великой России, а проситель нищенствующий, вымалива­ющий снисхождение, готовый принять любые условия.

А что делать? Разве не в тяжелейшем положении оказа­лась Москва и большая часть удельных вотчин князей и бояр? Разве не грянет еще более страшное наказание за гордыню и недомыслие тех, на кого надеялись россияне, кому отдавали они добрую долю своего труда и дохода лишь ради того, чтобы рать крепко оберегала порубежье. А он, Воротынский, разве не пытался вразумить и самого царя, и воеводу-юнца Вельского?! И, наконец, князя Анд­рея, так и не решившего поставить царев полк заслоном.

«Сами, видишь ли, с усами. Ума палата! Только даль­ше носа ничего не видят и мыслить с мудростью не жела­ют! Теперь вот отдувайся за их недомыслие и трусость! Принимай позор на себя!»

Князя Воротынского так и подмывало бросить дерзко в ядовитое лицо ханского советника: «Великая Россия — не раба крымскому хану!» — но он не спешил сказать ро­ковое слово.

Смерти князь не страшился. Любой, самой лютой. Принял бы ее с таким же достоинством, как и предок его, князь Михаил Черниговский111 , и боярин его, Федор. Од­но останавливало: пойдет ли на пользу Москве и державе его мученическая смерть?

Поступок князя Михаила Черниговского и боярина Федора достоин и почитания и подражания, только время теперь не то и условия иные. Князь, бежавши в Венг­рию от батыевского нашествия, вернулся в вотчину, ког­да объясачили112 все русские княжества монголы-языч­ники, но чтобы править уделом на законном основании, утвержденном завоевателями, нужно было получить на то разрешение золотоордынского хана. Пройти через унижения. У него выбора не было.

Многие князья проходили через огонь, кланялись солнцу и монгольским божкам-идолам, кто ради личной корысти, а кто, как Александр Невский113 , чтобы спасти половину, почитай, России от разорения. И вот тут рассу­ди взвешенно, кто проявил больше мужества и разумнос­ти, Михаил ли Черниговский, Александр ли Ярославич?

Церковь возвела в ранг новосвятых мучеников и князя Михаила, и боярина Федора, ибо Господь назидал: «Тот, кто хочет душу свою спасти, тот погубит ее, а кто погубит душу свою ради меня, тот спасет ее». Поклонение любому идолу — смертельный грех. Поклоняться можно лишь од­ному — Господу. И еще говорил Господь, что нет пользы че­ловеку, если он приобретет царство мира сего, а душу свою погубит. И какой выкуп даст человек за душу свою?

Тем же, кто будет чтить Христа и признает его перед людьми, он обещал признать того перед отцом своим не­бесным.

Новосвятые мученики стали знаменем борьбы христи­ан с язычниками. Их мученическая смерть, их мужест­венный поступок вдохновляли на сопротивление, явное и тайное, вселяли надежду на скорое освобождение от ига басурман. Это, конечно, важно. Духовный настрой нации — не пустячок. Только не менее важно и действие. Рассу­дительное, с глубоким осмыслением обстановки. Что пре­красно знал князь новгородский Александр, не понятый поначалу своими современниками, осуждаемый ими, ос­тававшийся порой без верных соратников. И лишь годы рассудили, кто был достоин большего уважения.

Александр Невский остался в памяти народной, цер­ковь приняла его в лоно святых; яркий же подвиг Миха­ила Черниговского время подернуло пеплом забвения.

Время — мудрый судья.

А ширни Мухаммед-Гирея поторапливает:

—  Так какое слово, князь, я передам моему повелителю?

—  Погоди, — вновь отмахнулся Воротынский и — к боярам и дьякам, его сопровождавшим: — Ваше мнение, други мои, каково?

Будто искрой от кресала угодил в пороховой заряд. Вспыхнула перепалка. Яростная. Неуступчивая. Боль­шая часть посланников за то, чтобы подчиниться хану-захватчику, ибо, как они утверждали, положение безвы­ходное, меньшинство же, но настроенное решительно, требовало от Воротынского отказа. Они были готовы при­нять вместе с ним мученическую смерть, но не посрамить . России, не предавать Господа своего Христа-спасителя. Стйвили в пример и святого мученика Михаила Черни­говского, принявшего смерть за веру.

Слушал спор сотоварищей своих князь Иван Воротын­ский, и казалось ему, что правы и те, и другие. Еще более заметался он душой, никак не находя верного решения. И только когда услышал из уст дьяка запалистое:

— Епитимью потом примем! Да и простит нас, греш­ных, Господь, ибо не своей жизни ради пойдем на позори­ще, но людишек для. Иль не видали, сколь их в Кремле, а того более снаружи к стенам прилипших?!

Верно, перво-наперво посекут их всех либо заставят впереди себя лезть на стену, смастерив из бричек и оглоб­лей лестницы.

«За что им-то страдать?! Гордыне службу служить или несчастного люда ради принять грех на душу? А Господь, если истово помолимся ему всем миром, поймет и про­стит…»

Не подумал тогда князь Воротынский, как воспримет такое решение своих подчиненных царь. Не до того в тот миг было Воротынскому, и не мог знать он, что вскорос­ти понесется со своими туменами Мухаммед-Гирей на за­щиту родовых улусов от набега астраханских татар. Не ведал, что унижение, какое он пройдет, ему же во вред обернется. Сказал, словно рубанул:

— Кто не согласный, вольны воротиться! — И к хан­скому первому советнику: — Всё. Что принято у вас на церемонии приема послов, мы исполним. Так и передай­те своему хану.

Вроде бы все, но ширни кобенится:

— Или все идите сквозь огонь, или всем одна участь — смерть.

И улыбочка ядовитая на губах. Знайте, мол, наших. Князь Воротынский не полез на рожон. Склонил голо­ву и молвил просительно:

— Прими от нас дар соболями и куницами. Не жалеючи поднесем, только не неволь тех, кто о душе своей пе­чется более, чем об Отечестве.

Понравилась ширни покорность князя, да и подарки получить худо ли? Кивнул покровительственно.

— Хорошо. Пусть будет так. Они, — кивнул на про­тивников унижения, — не посланники. Они — сопро­вождающие обоз с подарками светлому хану моему Му­хаммед-Гирею и брату его Сагиб-Гирею.

Долго ожидали послы встречи с ханом. С версту дви­гались они пеши, сквозь перелески. Впереди ширни гар­цует на статном аргамаке в доброй сбруе; позади, за обо­зом, полусотня свирепых крымцев, от одного взгляда на которых оторопь может взять. Вот наконец и луг. Боль­шущий и истоптанный уже, бедняга, изрядно. Как вся Земля Русская. И только у шатра ханского сохранилась девственная прелесть лугового разнотравья.

«Ишь ты, бережет себя чистотой, — ухмыльнулся князь Воротынский и остановился, подчиняясь подня­той руке ханского советника. И тут же подумал: — А где же костры?»

На лугу не видно не только костров, но даже приготов­ленных для них дров или хвороста.

«Чертовщина какая-то. Должно, не станут неволить через огонь. Опомнились, может?»

Увы. Унижать так унижать. Ширни с непроницаемым лицом гарцевал перед посольством, чего-то явно ожидая. Стояли в недоумении и послы. Пока наконец не открылся полог одной из юрт и не вышагал из нее чинно низкорос­лый и кривоногий татарин в островерхом колпаке и в на­гольном овчинном полушубке, вывернутом наизнанку; лицо татарина было размалевано черно-синими красками и выглядело не столько свирепым, сколько потешным — ни бубна у шамана, ни колокольцев.

«Скоморошничают, — подосадовал князь Воротын­ский, но потом даже порадовался: — Оно и лучше так-то. Не столь грешно».

Пройдя полпути от ханской юрты, новоиспеченный шаман принялся кривляться, но так неумело, что послы московские, хоть и находились в трудной ситуации, не могли не заулыбаться.

Долго он крутился на одном месте, пока от дальней опушки не подрысил к нему воин с заводным конем, на­вьюченным вязанками хвороста. Шаман торжественно указал место, где укладывать для костра хворост. Отша­гав пяток вихлястых шагов, он принялся вновь вихлять­ся на пятачке, приплясывать и что-то выкрикивать. От той же дальней опушки порысил новый всадник с вязан­ками хвороста на заводном коне. Все повторилось. Когда же в третий раз шаман принялся топтаться, определив место для следующего костра, князь Воротынский не вы­держал:

— Долго ли, уважаемый ширни, протянется эта морока?

— Может, семь костров. Может, девять, — ответил ширни. — Шаман знает обычаи наших предков. Но мож­но и три костра. Как скажет шаман. Его воля.

«Вымогатели! — гневно про себя выругался Воротын­ский. — Без мзды измотают душу!!» но вполне спокойно спросил ширни:

— Спроси, не согласится ли он поскорее зажечь кост­ры и что для этого потребно?

Ширни порысил к шаману и тут же вернулся.

— Нужно жертвоприношение. Боги не готовы к очи­щению гяуров.

Ясно стало — целую повозку придется отдавать шама­ну. В придачу к ней еще и бочку меда хмельного.

«А, один черт, что хану, что шаману, — успокоил се­бя князь Воротынский и повелел передать вымогателю мзду. — Пусть с ширни поделится. И этот добрей сдела­ется».

И сразу же все встало на свои места: древние монголь­ские боги смилостивились моментально, костры запыла­ли, шаман торжественным жестом открыл путь послам московским. Он даже не принудил их поклониться солн­цу. Прошли между кострами и — ладно.

В ханском шатре мягко от обилия ковров. Сам Мухам­мед-Гирей полулежал в «красном углу» на возвышении, словно налобном месте, на подушках, закрытых шкурой мо­лодого жеребчика, служившем троном. Справа от него, тоже на лошадиной шкуре, сидел, скрестив ноги, брат его Сагиб-Гирей. Вся остальная знать крымская и казанская распола­галась по периметру шатра. Все — на одно лицо. Лишь одеж­дами разнились, да и то не особенно. Только белочалмовые головы двух священнослужителей резко бросались в глаза.

Князь Воротынский и спутники его, оказавшиеся как бы в конце бесстрастно сидящих идолов, поклонились ханам-братьям поясно; Воротынский, стараясь сохра­нить достоинство, заговорил было:

— С миром мы к вам, царь крымский и царь казан­ский, — но замолчал, подчиняясь властно поднятой руке Мухаммед-Гирея.

Гневно и надменно заговорил сам хан:

— Почему князь Василий, раб наш, возомнивший се­бя царем, не пожаловал к нам на поклон?!

Воротынский нашелся быстро:

—  Воля господина неведома его подданному. К тому же великого князя нет в стольном граде…

—  Так вы не от его имени?! Тогда нам не о чем гово­рить. Мы станем говорить-только с князем Василием. В нашей воле оставить его на княжении или не оставить!

Похоже, полный провал посольства, так оценил князь Воротынский эти требования крымского хана, подумал, что сейчас велит их выгнать из шатра взашей, а то и по­сечь саблями, но решил предпринять еще одну попытку:

— Дозволь, великий царь, послать гонца к государю моему?

— Как много потребуется для этого времени?

— Два дня и две ночи. К обеду третьего дня ответ будет здесь. Дай только гонцу нашему свою пайцзу114 .

Не сразу ответил согласием Мухаммед-Гирей. Его не очень-то устраивала затяжка времени. Ему самому нуж­но было спешить, но незачем знать об этом послам мос­ковским, пусть трепещут, ожидая его ханского решения.

И в самом деле, послы томились, с тревогой думая о самых трагических последствиях их дела. Не понять им, о чем думает хан, о чем думают сидящие истуканами вельможи ханские, окаменевшие лица которых совер­шенно ничего не выражали.

Наконец, когда гнетущее безмолвие стало невыноси­мым, Мухаммед-Гирей заговорил:

— Мы согласны ждать возвращения гонца. Пусть он скажет князю Василию, чтобы тот пожаловал к нам. От­вет его решит участь Москвы. И вашу — тоже.

— Великий князь весьма недомогает, — нашелся вновь Воротынский. — Он даст полномочия мне или по­шлет еще одного слугу своего, боярина думного, князя знатного.

Вновь наступила тягостная тишина. Можно сказать, зловещая. Конечно, Мухаммед-Гирей не рассчитывал, что царь российский приедет к нему на поклон — не те време­на. Россия крепко стоит на ногах, и то, что ему удалось хи­тростью нанести такой удар, еще не значит, что она поко­рена. Много ратников у Василия Ивановича, и если суме­ет он их ополчить, нелегко придется туменам крымским. И еще важнее важного — едины князья русские, а потом­ки Чингисхана грызутся, словно шакалы. Вот и сейчас не удастся ему в полной мере воспользоваться плодами свое­го мощного удара, удачного неожиданного похода, плода­ми присоединения Казани: помешают астраханские ханы.

Мухаммед-Гирей едва не скрипнул зубами от дикой ненависти к стоящим на его пути к могуществу, но так и не шевельнулся на лице хана ни один мускул.

«Буду требовать большего, а как обернется дело, веда­ет лишь Аллах, но унизить князя Василия унижу! Пусть отречется от титула царя и великого князя!»

— Если князь Василий не предстанет перед нашим ли­цом сейчас, он должен будет ехать в Бахчи-сарай115 . Мы ему дадим ярлык"6 на великое княжение. Мы не уйдем от­сюда, пока не получим от самого князя Василия шертную грамоту117 с его печатью. Если он не признает себя моим ра­бом, наши тумены повернут морды коней на Тверь, Яро­славль, Новгород, Псков. Наши кони дойдут до самых бе­регов Студеного моря118 , и не останется места, где укрыть­ся князю Василию. Мы схватим его, закуем в цепи и про­дадим в рабство на базаре в Кафе. Как простого раба. Мы сказали все. Наша воля такова: все остается так, как было при великом внуке Покорителя Вселенной Бату-хане.

— Разреши, светлый хан, мне самому скакать к госу­дарю моему и передать ему твои слова?

— Нет. Мы разрешаем тебе послать любого из твоих спутников, а ты со всеми остальными останешься в за­ложниках. От ответа князя Василия будет зависеть и ва­ша жизнь.

— Я повинуюсь, светлый хан. Прими от великого кня­зя подарки. Он прислал их тебе.

— Василий — не великий князь, не царь! Мы еще недали ему ярлык на великое княжение! — гневно осадил Воротынского Мухаммёд-Гирей. — Мы решим, станет ли он великим! Может, дадим ярлык князю рязанскому или князю тверскому. А подарки своего подданного мы при­мем. Пусть внесут.

Гора отменной пушнины легла к ногам братьев Гире-ев. Мягкая, ласковая, притягивающая взор; Мухаммед-Гирей сбросил с лица каменную маску, оно теперь выра­жало довольство и радость; на многочисленные изделия из золота и серебра, которые тоже внесли в шатер, он взглянул мельком и вновь устремил восторженный взор на связки шкурок редких пушных зверушек.

— Еще, светлый князь, послал тебе Иван Васильевич

(Воротынский остерегся назвать царя полным титулом, но и унижать его не захотел) меду хмельного из своих по­гребов. Изведаешь на досуге.

— Хорошо, — похвалил Мухаммед-Гирей подобрев­шим голосом и повелел, ни к кому не обращаясь: — Вы­делите послам просторный шатер и обеспечьте их всем.

Повеление Мухаммед-Гирея выполнили его поддан­ные без волокиты, тут же отвели послов в просторную юрту (видимо, какого-то вельможи), всю в коврах и со множеством подушек. Так и тянет развалиться, подло­жив под плечи подушки, и расслабиться после столь уни­зительного, измотавшего душу приема. Что князь Воро­тынский и сделал, показав пример остальным.

Покой, однако же, не мог длиться долго и быть пол­ным. И это естественно в их положении. Пусть не сегодня решится их судьба (жить или нет им), пусть это произой­дет лишь через двое суток, но будущее для них было так неопределенно, и не тревожиться бояре просто не могли. Ведь были они по природе своей обычными людьми, хотя и отличались все же от смердов с примитивным их мыш­лением, забитых жизнью. С малых лет приученные сопо­ставлять разные события, размышлять об их причинах и последствиях, то есть думать не только конкретно, но и абстрактно, теперь бояре, несмотря на то что хотелось им полного отдохновения, и физического, и духовного, не­вольно думали о положении, в каком оказались волею судьбы. Особенно тревожило бояр то, как поведет себя ве­ликий князь Василий Иванович.

Сдерживали тяжкие вздохи бояре и дьяки, не давали черным думам вырваться наружу, но терпение их исся­кало. Доколе?!

И в этот самый момент им преподнесли по-настояще­му царский подарок: откинулся полог шатра, вошел хан­ский ширни, все такой же надменный, но уже без оскор­бительной усмешки на скуластом лице.

— Мухаммед-Гирей, да продлит Аллах годы его свет­лой жизни, милостиво прислал вам своего главного пова­ра, чтобы узнал тот ваше желание. Приближается время трапезы.

Да, это — жест. Когда главный повар покинул шатер, бояре, которых очень удивил поступок крымского хана, заговорили чуть ли не все сразу.

— Не очень-то вяжутся костры и обед по желанию каждого…

— Верно, неспроста. Не иначе, как случилась у него где-то слабина.

— Выходит, и мы ему в угоду…

Князю Воротынскому тоже хотелось поделиться сво­им удивлением, послушать сотоварищей, но он сдержи­вал и себя, и их, ибо опасался опрометчивой фразы, даже опрометчивого слова:

— Быстро же вы запамятовали, други, слово мое: о по­сольских делах молчок. А удивляться не стоит, искать потаенного смысла не нужно. Мухаммед-Гирей поступа­ет по своему закону гостеприимства.

Так и помалкивал шатер до того самого времени, ког­да откинулся полог и слуги расстелили дастархан.

Хмельной мед, привезенный ими же, сделал молчание совершенно нестерпимым, языки развязывались, но бе­седа завертелась вокруг яств. Хвалили мастерство хан­ских поваров, не забывая оделить добрым словом и своих домашних поваров, вспоминая, как красиво, вкусно и сытно накрывали они стол не только для гостей, но и к будничным трапезам.

Отведя душу за долгим обедом, успокоившиеся немно­го, устроились каждый на облюбованном месте почивать. Неуютно без привычных пуховых перин на широких кро­ватях, но что поделаешь: в чужой монастырь со своим ус­тавом не пойдешь. Басурманы они и есть басурманы. У них все не по-людски. Не уважают себя, не лелеют. Им бы только кровь чужую пускать да грабить. А чего ради? Чтобы вот так, на какой-то жесткой кошме бока мять?

И все же сон сморил бояр и дьяков. Думы и тревоги от­летели, непривычно жесткая постель не стала помехой. Засопел и захрапел шатер. До самого рассвета.

Просыпаясь, бояре зевали громко, просили Господа, крестя рты, простить им грехи их тяжкие, а мысленно добавляли, чтобы вразумил он государя Василия Ивано­вича поспешить с ответной грамотой и чтобы не взыграла бы царская гордыня, не отмахнулся бы он от ханских требований, а поступил бы разумно, ибо отказаться от шертной грамоты можно сразу же, как уведет Мухам­мед-Гирей свое войско. Пусть тогда пробует вторично на­пасть. Добротно подготовленная рать так ему бока на­мнет, что надолго отобьет охоту разбойничать и корчить из себя покорителя вселенной.

Впрочем, мольбы их запоздали. Царь Василий Ивано­вич поставил уже печать на шертной грамоте, признав себя данником крымского хана, и сам лично провожал гонца с этой грамотой и охраной к князю Воротынскому. Повеление царя грозное:

— К завтрашнему утру чтоб грамоту вручил ты моему посольству.

Гонец уложился в срок. Вручил свиток князю, на во­прос же, какова воля царя Василия Ивановича, ничего вразумительного сказать не мог. Кто ему скажет, какое слово он везет. Ему велено доставить к утру, он — доста­вил. Но всех интересовало, что в свитке, ибо от его содер­жания зависела их собственная жизнь.

Дьяк Посольской избы предложил:

— Дозволь, князь, распечатать. Прочтем, все сделаю по-прежнему. Комар носа не подточит…

— Нет! Не вольны мы охальничать.

Когда о гонце от князя московского Василия доложили Мухаммед-Гирею, тот велел звать без промедления к себе послов. Даже не став собирать всех своих придворных, ог­раничился теми, кто оказался под рукой, — он явно спе­шил. Князь Иван Воротынский вручил крымскому хану слово Василия Ивановича, и тот, придав голосу нарочи­тую небрежность, чтобы скрыть свое нетерпение, повелел:

— Читай.

Толмач119 затараторил сразу по-татарски, и с лица крымского хана начала сползать маска непроницаемос­ти: он был не в состоянии скрыть гордого довольства. Сбылась его мечта. Русь признает себя данницей.

«Теперь астраханских мятежников поставлю на коле­ни. Ногаев покорю! Не союзниками они моими станут, а подданными! Что тогда для меня турецкий султан?! Он станет моим младшим братом!»

У послов отлегло от сердца. Мир, стало быть, воцарит­ся, сами они живыми и здоровыми воротятся, а раззор, татарами учиненный, постепенно устранится.

Толмач закончил тараторить, Мухаммед-Гирей, по­молчав немного, заговорил властно:

— Передайте князю Василию, что мы уходим. В Ря­зань. Там будем стоять. Недолго. Кто хочет выкупить из плена своих родичей, пусть поспешит.

Мухаммед-Гирей ликовал. Да и могло ли быть иначе? Он добился всего, чего хотел добиться: Казань его, Русь, признавшая себя его, крымского хана, данницей, униже­на, взят полон в несколько сот тысяч, а это — горы золо­та, вырученные от продажи гяуров в рабство. Десятки караванов, навьюченных мехами, дорогими одеждами, золотом и серебром, потянутся теперь без всякого пре­пятствия в его улус, воины заживут богато и поддержат своего удачливого хана во всех начинаниях. Тумены с охотой пойдут на Астрахань, встанут против ногаев, если те не признают его, ханской, над ними власти. Сегодня ногаи — союзники, и это хорошо, но лучше, если они ста­нут частью его улуса.

«Так будет! Мы добьемся этого!»

Гордыня крымского хана затмила здравый смысл.

Послов Мухаммед-Гирей милостиво отпустил, выде­лил для них охрану и тут же велел свертывать шатры.

Без опаски уходили захватчики, уводили великий по­лон, который даже превышал число крымских менов, еще прежде тысячи несчастных были отправлены в степь к промежуточным татарским стоянкам. Отпустил Му­хаммед-Гирей и брата. Он еле уполз, обремененный поло­ном и награбленным. У Сагиб-Гирея не было перевалоч­ных стоянок с караванами для добычи, потому как гото­вил он казанское войско к походу спешно, собрать кара­ваны для добычи не успел. Увозили казанцы награбленное на русских повозках, за которыми брели связанные русскими же веревками те несчастные, кто не смог ук­рыться от налетчиков в лесных чащобах и кому теперь всю жизнь тянуть рабскую лямку и упокоить душу свою не среди христиан-братьев, а у басурман-нехристей. Пленники проклинали себя за нерасторопность и благо­душие, костили воевод царевых, так опростоволосивших­ся, не заступивших пути ворогам. Подать собирать — лю­бо-дорого, а рать блюсти — тут нерадивцев хоть отбавляй.

И верно судили пахари да ремесленники: по нерадиво­сти и верхоглядству воевод, да и из-за ошибок самого го­сударя уходили ханы-братья по своим улусам, весьма до­вольные содеянным. Столь же благодарны были Аллаху эмиры, беки, мурзы, огланы и даже простые воины.

Только Евстафий Дашкович не разделял общей радос­ти: основная часть его казаков простояла в осаде Одоева, Белёва, Воротынска и не смогла основательно поживить­ся. Пустяшным окажется куш каждого казака после раз­дела. Стоило ли ради этого идти в поход против своих же единоверцев?! Конечно же, нет. Думал атаман казачий, как бы поправить положение, и видел единственный вы­ход — разграбить Рязань. С ханом разговор повел не на­прямую, в обход:

— Повели, светлый хан, снять осаду с городов верхо-окских. Пусть мои казаки тоже к Рязани коней напра­вят.

Мухаммед-Гирей сразу раскусил хитрость атамана, ухмыльнувшись, согласился:

— Посылай гонцов. — И добавил: — Когда мы уведем свои тумены в улус наш, останешься с казаками в Ряза­ни. На несколько дней.

Воспрял духом Дашкович, тут же гонцов отрядил, по­велев им поспешать.

— И чтоб не волокитили бы, а прытко ко мне шли. Ря­зань нам хан крымский на несколько дней подарил. Ура­зумели?

— Еще бы.

— Ну, тогда — с Богом.

«Теперь будет с чем на острова за порогами возвра­щаться. Рязань — богатый город. Храмов одних не счесть. Иконостасы одни чего стоят! — размышлял Даш-кович, вернувшийся на свое место в ханской свите. — Понимает хан, что за так казаки ему служить не станут».

Увы, радость та оказалась преждевременной. Рязань не отворила ворот.

Мухаммед-Гирей в гневе: князь Василий признал себя данником, а улусник его не подчиняется!

— Мы сотрем с лица земли непокорных! — зло шипел хан крымский. — Возьмем город!

— Позволь, светлый хан, дать совет,— осмелился вста­вить слово Дашкович. — Воевода рязанский не верит, что князь Василий дал тебе, хан, шертную грамоту, признав себя твоим данником. Пошли на переговоры с воеводой своих вельмож, пусть покажут ему грамоту Васильеву.

— Разумны твои слова. Так и поступим мы.

Он повелел готовить посольство для переговоров, а вратникам немедля сообщить, чтобы передали воеводе и знатным людям города, что будет прочитана им шертная грамота князя Василия. Пусть поспешат с ответом, не гневят своего повелителя, коим является для них хан крымский.

Известие это удивило воеводу Хабара-Симского, ближних советников его и приглашенных на совет по та­кому случаю купцов и ремесленников. Мнения, как час­то это бывает в момент опасности, разделились круто. Причем большинство стояло за то, что, если про грамоту цареву басурмане не придумали коварства ради, придет­ся открыть ворота и впустить нечестивых захватчиков, встретив их хлебом-солью.

Спору положил конец Иван Хабар.

— Кто готов лизать сапоги татарские, вольно им поки­нуть город, а я ворот не отворю. Как не открыл в свое вре­мя родитель мой, Василий Образец, ворот Нижнего Нов­города и спас тем самым Нижний от разорения!

— Иль ты супротив царевой воли хочешь идти?! — с явным недовольством наступали сторонники покорности. — Если сам государь признал себя данником, то мы­то чего? На кого замахиваемся?!

— Бог рассудит нас. Опалу государя моего, если не по его воле что свершу, приму с покорностью. Только пола­гаю, поступаю я разумно. И еще… На первую встречу я не пойду. Вы вот так, всем миром, ступайте. Послушай­те, что басурманы скажут, ответа никакого не давая.

Скажите: сообщим, дескать, воеводе, за ним последнее слово. Вот и получится, за все я один в ответе останусь. На том и порешим. Сообщите ханским посланникам, что готовы-де на переговоры.

Евстафий Дашкович, как только хан Мухаммед-Ги­рей получил согласие города на переговоры, вновь к нему со своим советом:

— Повели полусотне казаков сопровождать твое, свет­лый хан, посольство. Своих воинов еще добавь. Только во­рота откроются, мы вратников побьем и — пусть мои каза­ки мчатся в город. Они в седлах станут ожидать сигнала.

— Пусть будет так, — подумав немного, ответил Му­хаммед-Гирей. — Только непокорного воеводу не тронь. Живого нам его доставишь. Не хотел миром, на аркане притащат. Мы с ним сами поговорим.

Злорадная усмешка долго не сползала с лица хана. Он уже придумал казнь, какую свершит над высокомер­ным.

Увы, и этот план атамана Дашковича не удался. Пред­ставители города, выполняя наказ воеводы, не согласи­лись открывать ворот, пока все ратники, сопровождав­шие ханское посольство, не удалятся на полверсты от стены. А если ханские послы опасаются входить в город без охраны, горожане сами готовы выйти к ним. Тоже без охраны и без оружия.

Как ни метал громы и молнии Мухаммед-Гирей, как ни досадовал Дашкович, им ничего не оставалось делать, как принять условия упрямцев.

Переговоры, как и следовало ожидать, окончились ничем. Высокомерно один из мурз прочитал цареву гра­моту и потребовал, чтобы немедленно отворили бы ворота, не гневили властелина своего, светлого хана Мухам-мед-Гирея; посланники рязанские покорно, как могло показаться, выслушали мурзу, иные из них даже кивали в знак согласия, но ответили так, как повелел воевода.

— Мы люди подневольные. Как Иван Хабар скажет, так и поступим. Хотите здесь ждите его слова, хотите в иное какое время вновь впустим сюда.

Наседал мурза, серчая и горячась, требуя немедленно­го исполнения ханской воли, только горожане с наигран­ной покорностью твердили одно и то же:

— Мы люди подневольные. Под царем ходим, а воево­да — око его здесь…

Взбешенный мурза пригрозил немедля пойти на при­ступ, но и этим не сломил покорное упрямство и в конце концов прошипел злобно:

— Зовите своего Хабара! Мы будем здесь ждать его!

Не вдруг появился окольничий120 на площади у глав­ных ворот, где шли переговоры, долго испытывал терпе­ние ханских послов, и не каприза ради, а чтоб они в зло­бе своей совсем потеряли разум.

Появился в парадных доспехах, но без оружия. Сопро­вождала его целая дюжина ратников.

— Это — бесчестно! — воскликнул мурза. — Мы не взяли своих воинов, отчего ты с охраной?!

Хабар-Симский махнул рукой ратникам, и те, момен­тально повернув коней, покинули площадь.

—   Угодить гостю, хотя и незваному, для хозяина честь и радость. — И почти без паузы, опережая мурзу, заговорил о главном: — Мне поведали, будто шертная грамота царя нашего Василия Ивановича у тебя, почтен­ный мурза. Иль это такая безделица, что любому мурзе

можно ее с собой таскать?

—   Вот она! — воскликнул гневно мурза и помахал свитком. — На ней печать вашего князя!

— Эдак, издали показавши, все что угодно можно вы­дать за грамоту. Можно гляну?

— Покажи! — приказал мурза толмачу, передавая ему грамоту. — Пусть сомневающийся убедится.

Хабар-Симский доволен, что довел до белого каления посла ханского. Взял цареву грамоту и растерялся. И в самом деле — шертная. Неужто все возвращается ко вре­менам Батыевым? Выходит, волен хан и казнить, и ми­ловать. Но он-то не помилует.

«Лучше в бою погибнуть. Чем в бесчестии!» — решил все же он и сказал, будто сомневаясь:

— Писарь мой хорошо знает руку царева писаря. По­шлю грамоту эту ему, пусть скажет, истинно ли царева она, не подделана ли. Завтра в полдень дам ответ.

— Хан велит немедленно открыть ворота!

— Потерпите чуток. Завтра в полдень я скажу свое слово.

Будто кочергой в углях поковырялся Хабар-Симский либо палкой собак додразнил до предела. Орал взбешен­ный мурза, да толку от того чуть. Воевода смиренно ответ­ствовал ему, что, не проверив-де истинность царевой гра­моты, не может он ей подчиниться. Ничего не оставалось делать послам — покинули город, оставив в нем шертную грамоту. И только затворились за ними ворота, тут же раз­горелся спор среди представителей сословий, но не по пово­ду того, выполнять ханские требования или нет (теперь уже всем было ясно, что, если впустят татар, не жить горо­ду), спор пошел о том, возвращать ли цареву грамоту хан­ским послам. Большинство советовало вернуть от греха по­дальше, ибо боялись возможного царского гнева, что тоже далеко не мед, но прозвучали и такие слова: можно, мол, прикинуться, будто не поверили в подлинность грамоты.

Идея эта понравилась Ивану Хабару-Симскому, толь­ко он повернул ее на свой лад.

— Кончаем базар. Грамоты я не верну. А в том, что она не государем писана, я убедился. Подложная она.

Сам-то он уверился, и по печати, и по руке царского писаря, что она настоящая. Еще в одном был уверен, что приступа городу не избежать, и потому поставил точку разноголосому спору:

— Сейчас же станем готовиться к защите стен. Порох и ядра поднесем к пушкам, смолы как можно больше, только костры для нее разведем завтра, как послов татар­ских спровадим за ворота. Стрельцов и лучников тоже после этого на стены поставим. Пока же так поведем се­бя, будто ни о каком штурме вовсе не размышляем. И еще… Главное. Без моего разрешения никого из города не выпускать. Никого! Кто нарушит это мое повеление, прикажу живота лишить! Впускать тоже по моему пове­лению! Через стены тоже чтоб даже мышь не проскольз­нула!

Осторожность не зряшная: вдруг среди вот этих, кто собрался решать судьбу города, окажется изменник, ко­торый поживы ради выдаст хану и намерения самого во­еводы, и планы защитников, — а такое ой как нежела­тельно, — особенно решение не возвращать грамоту.

И все же ворота ночью отворились. Чтобы впустить настойчиво требующего представить его пред очи главно­го воеводы города. Иван Хабар, кому о том сообщили, ве­лел без промедления доставить домогавшегося к нему в палаты, завязав прежде глаза.

Разговор был короткий. Перебежчик, из ногаев, не на­звал имени пославшего его, сказал лишь, что верить то­му, кто послал, можно и нужно, ибо он когда-то служил у князя Воротынского стремянным, а теперь нойон тумена.

— Велел передать, будто Мухаммед-Гирей подарил го­род казакам атамана Дашковича. На разграбление отдал. И еще сказал мой господин: крымский хан долго стоять под городом не станет, скоро убежит в свой улус оборо­нять его от астраханской орды. Всё. Мне нужно сейчас же возвращаться.

Окольничий кивнул согласно. Сказал даже:

— Поклонись от меня и всего города нойону!

Глаза все же посланцу неведомого добродетеля завязали.

Вратникам воевода строго-настрого приказал помал­кивать о ночном госте, сам решил тоже никому ни слова о нем не говорить. Даже самым ближним боярам. Ни к чему лишние пересуды. А для себя, не сомкнув до самого утра глаз, определил линию поведения: поиграть с тата­рами в кошки-мышки.

В урочное время появились ханские послы. С солидной вооруженной охраной. Но не отворили им ворот до тех пор, пока охрана не отступила на требуемое расстояние. А дальше все пошло так, как и определил Иван Хабар-Сим-ский. Он сразу же огорошил ханских послов, заявив:

— Мы изрядно сомневаемся, будто грамота царева, а не подложная.

— Князь Василий не царь, а раб светлого хана крым­ского Мухаммед-Гирея, да ниспошлет Аллах ему долгие годы жизни.

— Вот в этом у нас сомнения и есть. Мы пошлем гонца к государю нашему царю Василию Ивановичу, дай Бог ему крепкого здоровья, и если он подтвердит, поступим по его повелению. Теперь же так: торгуйте, разрешаю, только в нескольких саженях от стен. И у своего стана.

Ворота не отворим. В город вас не пустим. Так и передай­те своему, — слово «своему» воевода произнес с нажи­мом, — хану мое решение. И еще скажите: в случае напа­дения, рязанцы будут стоять на стенах насмерть. Всё. Жду ханского ответа. Согласный будет — мирно разой­демся, нападать повелит — Бог нас рассудит.

Мурза, возглавлявший посольство, начал требовать шертную грамоту, только Хабар-Симский, вроде бы даже не слыша слов мурзы, словно потеряв всякий интерес к ханским послам, повернулся к ним спиной и пошагал прочь. Двинулись за ним и бояре, а купцы и ремесленни­ки присоединились к охранявшим ворота, окружили по­сольство и начали теснить его к выходу, одновременно приоткрывая створки ворот. С колокольни надвратной церкви не спускали глаз с подступов к ним, а за сигнала­ми дозорных следили на всех улицах, выходивших на площадь перед воротами, чтобы мигом вывести ратни­ков, которые до поры до времени укрывались во дворах.

Крымский хан не снизошел до того, чтобы ответить какому-то безродному воеводе, он лишь собрал всех огла-нов, темников и казачьих атаманов, чтобы распорядить­ся о подготовке к нападению на город. Он так и начал свою речь:

— Мы намерены наказать непокорных горожан, а для Хабара изобретем достойную его упрямства казнь…

Намерение хана никому не легло на душу. Сражение есть сражение. Удачным оно будет или нет, рассудить трудно, а первыми на верную гибель придется гнать к стенам полоняников. А это значит — потеря богатства. Кого тогда продавать в Кафе на невольничьем рынке за золото и серебро? Возражать хану никто, однако, не по­смел. Кроме атамана казаков Дашковича. Да и тот не воз­ражал, а лишь советовал:

— Твое, светлый хан, решение справедливое и угодное всевышнему. Но можно поступить и так: начнем торги поближе к стенам и каждодневно станем к ним подсту­пать. Незаметно. Городская стража к этому привыкнет. Чего им безоружных опасаться. А кроме сабель для за­хвата ворот ничего и не нужно ни моим казакам, ни тво­им смелым воинам. Отворят они ворота, чтобы впустить выкупленных пленников и приобретших рухлядь, мы на их плечах и ворвемся в город.

— Ты прав, — согласился Мухаммед-Гирей. — Пусть так и будет. Мы еще думаем, чтобы пленники убегали бы из нашего стана. Немного, но пусть сбегут. Тогда мы по­требуем их вернуть.

Это было уже лишним и даже вредным, ибо могло на­сторожить подозрительного Хабара-Симского или кого-либо из его окружения, только как сказать об этом хану — разгневается, головы тогда не сносить.

На следующее утро базар, шумный, многолюдный, зара­ботал. Прибывали верхами и на бричках родичи пленных, чтобы выкупить своих из неволи, а сторговавшись, либо спешили восвояси, либо за крепкие стены города. Богатеи появились, чтобы купить достойные их кошелька украше­ния либо приобрести мягкую рухлядь121 . Рязанцы тоже не дремали, валом повалили на базар, надеясь дешево приоб­рести нужную в хозяйстве вещь либо одежду какую. Город­ские ворота фактически весь божий день не затворялись.

В них, кстати, начали прошмыгивать беглецы. Среди них был даже князь Федор Оболенский122 . Он-то и надоумил Хабара-Симского установить на стенах близ глав­ных ворот пушки да ратников держать в засаде.

— Видится мне, не зря базар все ближе и ближе к сте­не… Не за здорово живешь и ротозеют басурманы, дозво­ляя пленникам сбегать. Не коварство ли какое?

— Раскидывал я умишком своим по сему поводу, — ответил Хабар-Симский, встретивший князя и устроив­ший гостя в своих покоях. — Как пить дать станут требо­вать возврата сбежавших. Я их пока по дворам не пус­каю. В монастыре, бедняг, держу. За стенами.

— Разумно. Верно и то, что не дремлешь. Дозволь и мне, воевода, ратников к сече готовить.

— Тебе бы, князь, воеводство взять. По роду…

— По роду, говоришь. Что верно, то верно. Только я так рассуждаю: сумел ты ежели грамоту цареву у татар выманить, не отворив ворот, тебе и продолжать дело на­чатое. А с меня не убудет, если я тебя уважу. Не обесчес­тит меня, не унизит.

На том и порешили. Крикнули главного пушкаря Иордана-немчина. Повелели:

— Ночью пушки у главных ворот поставь. Только так, чтобы не видать их было снаружи. Ядер побольше наго­товь да зелья. Ратников-пешцев да казаков городовых бе­ри, сколько понадобится.

— Ядра поднесем, не вопрос, только, как я считаю, нужно побольше дроба. Дроб гуще сечет, когда много­людно.

— Ишь ты, — одобрил Хабар-Симский. — Смышле­ная у тебя голова, хотя и немчинская.

Ночью добрых полдюжины затинных пушек перета­щили к главным воротам, приладили их чин чином к бойницам, что значит при нужде не тратить времени зря, а рядом, под навесом, наготовили огнезапас. Остаток но­чи пушкари коротали в надвратной церкви, которую свя­щенник держал в это тревожное время отворенной, спе­циально для укрытия ратников, ради которых и службу в ней служил. Прихожан в те дни в надвратной церкви не жаловали.

Утром, как и предполагали воевода Хабар-Симский и князь Федор Оболенский, базар начался, почитай, под са­мыми стенами города. Уже на мосту через ров перед воро­тами торговцы раскинули свой товар. А товару награблен­ного видимо-невидимо, полоняников, связанных аркана­ми, бессчетно; ждут-пождут басурмане, когда покупатели повалят из ворот, а тех все нет и нет. Сами татары меж со­бой рядятся, по рукам бьют, купцов же русских всего ни­чего. Не более сотни. Бойчей лишь там, где полон на про­дажу выставлен. Челночат русские меж связок, выиски­вая своих, женщины осиротелые сговор ведут с пригля­нувшимися мужиками, чтоб за выкуп в жены взяли, — там радость и горе перемешались густо, не распутаешь.

Солнце все выше, а ворота не отворяются: запретил воевода горожанам выходить на торжище, и охрана у во­рот блюдет приказ воеводский неукоснительно, охола-живая настырных:

— Поговори мне! Иль татарве в пособники метишь?! После такого обвинения кому захочется лезть на ро­жон.

Продавцы уже начали приглашать горожан, коверкая русские слова. Все громче и громче их крики:

— Выходит! Задарма купишь!

— Жадна душа все найдет!

Вскорости дела приняли тот поворот, что и ожидали воевода и князем. Вельможа какой-то подъехал от стана. С охраной. Не так уж и малой. Притихло торжище, низ­кими поклонами встречая знатного ханского слугу, но затем окружили его татары и начали, жестикулируя, что-то доказывать.

Прислушались на колокольне к гомону, улавливать начали, что нойону говорят рядовые воины: требуют, значит, чтобы горожане слово держали и на торг выходи­ли, а еще просят, чтобы сбежавших полоняников вернул город либо выкуп за них дал. Неужели, возмущаются, обуздать непокорных нельзя.

Срочно к воеводе послали известие, и тот не заставил себя ждать, вместе с князем Оболенским поднялся на колокольню, встал, чтобы на глаза татарам не попасться, но самому видеть и слышать все. Татарский воевода знал хорошо, поэтому в толмаче не нуждался. Сразу ему стал ясен коварный замысел басурман: сейчас потребуют дан­ное слово о торговле держать и возвратить сбежавших пленников, а когда для переговоров ворота откроются, татарва тут же повалит в них.

«Не устоять!»

Нойон поднял руку, потребовав:

— Пропустите!

Жалобщики расступились, и нойон, подъехав почти к самым воротам, крикнул:

— Именем хана впустите меня. Я хочу поговорить с вашим воеводой!

Верные его нукеры сгрудились за ним полукольцом. Вид у них воинственный, лица пылают гневом. Чуть по­одаль, тоже полукольцом стояли жалобщики, и полу­кольцо это множилось быстро: к нему липли и торговцы награбленным, и те, кто выставил на продажу несчаст­ных пленников.

Воевода Хабар-Симский крикнул с колокольни:

— Я слушаю тебя, знатный воин. Можешь говорить.

— Именем хана я требую открыть ворота! Мы разы­щем беглецов и покинем город с миром.

— Мы сами найдем тех, кто сбежал, и завтра переда­дим вам. Князя Оболенского я выкуплю сам. Условие та­кое: только послы подойдут к воротам. Пешие. Как и на прежних переговорах. Близко — никого.

— Открывай сейчас! Ты обманешь, как с шертной гра­мотой, как с согласием на торговлю. Я требую именем ха­на: открывай!

Последние слова нойона заглушил залп затинных пу­шек, дроб скосила десятки людей, и нукеров, и жалоб­щиков. Начал сползать с коня и нойон — самый здоро­венный нукер подхватил его и, прижав к себе, пустился вскачь к стану. Понеслись за ним и рстальные нукеры, топча соплеменников, в панике отхлынувших от городо­вой стены.

«Кто повелел?! — возмутился воевода. — Теперь сра­жения не избежать!»

Ратники и добровольцы начали по приказу Хабара-Симского изготавливаться к битве на стенах, костровые зажгли дрова под котлами со смолой и водой, но время шло, а устрашающего «Ур-ра-а-а-агш!» не взметали та­тарские тумены, не гнали нехристи и пленников, чтобы те первыми лезли на стены. Закипала вода в котлах, вспучиваться начала и смола, а в татарском стане тиши­на. Странно. Очень странно.

А тем временем изготовили свои тумены к нападению темники, каждому был уже определен свой отрезок сте­ны, ждали только последнего слова Мухаммед-Гирея, у входа в шатер которого едва держался на ногах раненый нойон, надеясь быть впущенным в ханские покои. Толь­ко отчего-то истекающего кровью военачальника не звал к себе хан, он беседовал с лазутчиком из Астрахани. И чем больше подробностей о подготовке астраханцев к по­ходу на Крым узнавал, тем более убеждался, что нужно спешно возвращаться в свой улус, чтобы не потерять все.

Закончив разговор с лазутчиком, Мухаммед-Гирей наконец велел впустить раненого нойона и собрать всех нойонов и темников, всех советников для важного, как он сказал, разговора.

Выслушав раненого, совершенно уже обессилевшего, хан повелел унести его и передать в руки лекарей, затем заговорил злобно:

— Кровь погибших от коварства рязанцев не может быть отмщена сегодня. Мы вернемся сюда и сравняем го­род с землей, а сейчас нужно спешить на защиту своих улусов. Астраханцы уже наметили день начала похода. Они, поганые себялюбцы, не думают о могуществе Орды, к которому мы хотим ее привести. Они не хотят нашего величия, но роют могилу себе! Себе и всей Орде! Она мо­жет противостоять своим врагам только в единстве! — Он сделал паузу и продолжал: — Сейчас же пусть трогаются караваны с добычей и пленными. Каждая сотня, каждый тумен для их сопровождения выделяет третью часть. С оставшимися мы постоим до ночи. Потребуем, чтобы го­род вернул пленных и выдал тех, кто стрелял по нашим воинам!

Знать бы городу слова ханские. Вел бы он себя иначе, а то напружинился, ожидая нападения. Хабар-Симский и Оболенский колокольни надвратной церкви не покида­ли. Выяснить, кто самовольно осыпал дробом татар, по­слали младшего воеводу.

Недолго тот отсутствовал. Вернулся вскоре с пушкар­ским головой Иорданом-немчином. Тот и не собирался скрывать, что на свой страх и риск повелел дать залп.

— Слишком обнаглели, — спокойно возразил на уп­рек Хабара-Симского Иордан. — Стену облепили уже. У ворот толпа вон какая собралась. Чуть бы оплошали во­ротники, городу бы не жить.

— По большому счету ты прав. Только зачем без спро­су? За это, ты знаешь, тебя наказывать нужно.

— Приму с покорностью. Ради спасения города. Горо­жане мне деньги платят не за то, чтобы рот открытым держал. Я должен честно отрабатывать свой хлеб.

— Резонно. Иди пока к своим пушкарям, готовься к сражению. А как поступить с тобой, решим на совете во­евод и бояр.

Тревожно тянется время. Князь Федор Оболенский се­тует уже:

— Ни битвы, ни послов на переговоры. Что задумали вороги?!

— Да, знать бы, — соглашается Хабар-Симский и вздыхает. Ему особенно тягостно. Он пошел поперек шертной грамоты царя Василия Ивановича, и исход это­го упрямства для него непредсказуем. Жизни может сто­ить его самовольство. Сам только что сказал пушкарю-немчину о неотвратимости наказания за самовольство.

Вот наконец на поле перед городом появились всадни­ки. Всего-навсего десяток. По сбруе конской, по одежде — знать татарская. Значит, переговоры.

— Выходит, не ладится у них что-то, — обрадовано объяснил князь Оболенский. — Пожалуй. Что ж, побеседуем, — согласился воево­да.

Он не стал спускаться с колокольни. Оттуда спросил послов, с чем пожаловали.

Ответ ожидаемый: вернуть сбежавших пленников и, кроме того, выдать всех, кто стрелял из пушек по безо­ружным торговцам. Иначе — город будет сравнен с зем­лей. Ни один человек не останется жив.

— Сбежавших полоняников мы вам возвратим. Завт­ра утром…

— Сейчас!

— Завтра утром, — продолжал Хабар-Симский, слов­но не слыша требовательных криков. — Нам нужно вре­мя, чтобы всех найти и собрать.

— Сейчас!

— Повторяю: сейчас не получится. Нужно время, что­бы выяснить, кто выкуплен, кто сбежал.

— Пусти тех, у кого сбежали. Они сами найдут своих рабов!

— Губа не дура, — хмыкнул Хабар-Симский, а послам крикнул: — Сейчас распахну. Держи карман шире. — И жестко: — Сказано, завтра утром, значит, завтра утром!

Сейчас вынесут вам выкуп за князя Оболенского. Сколь­ко?

— Сто рублей! — крикнул один из вельмож. — Князь мой, и я назначаю сто рублей!

«Ничего себе, загнул!» — возмутился воевода, но, по­думав, что иного выхода нет, согласился: — Сто так сто.

Послал тут же слугу к себе за деньгами. Наказал, что­бы серебро принес, не золото.

Слуга не вдруг воротится, исполнив повеление, оттого воевода продолжил переговоры. Теперь о пушкарях.

— Не кто стрелял виновен, а кто повелел стрелять. Он за все в ответе.

— Пусть будет так. Отдай, воевода, виновного сейчас. Так повелел хан!

— Ваш хан мне не указ. Мы сами решим, как посту­пить с виновным. И вам скажем.

— Сейчас! Сейчас!

Один из послов вскинул бунчук, помахал им, и со всех сторон двинулись плотные ряды черных воинов. Как са­ранча. Ближе и ближе. Только не ускоряют движение, а замедляют шаг. Вот и вовсе остановились грозной сте­ной. На безопасном от пушечного выстрела расстоянии. Жутко от их молчаливой грозности.

— Сейчас! Или — приступ!

— Смекай, воевода, не по-татарски выходит, — прого­ворил вполголоса князь Федор Оболенский. — Давно бы дуром поперли, коль не мешало бы им что-то…

— И то, смотрю, полона перед собой не гонят. Думаю, то и мешает, о чем лазутчик уведомил нас. Потяну до ут­ра время. За тебя выкуп вышлю, чтоб успокоить послов, а остальное: поживем — увидим.

— Давай, воевода. Виновного! Чего молчишь?! Хабар-Симский уже твердо решил не выдавать Иордана-немчина, сам наказать его накажет, а врагам на мучи­тельную смерть — ни за что. Добрый пушкарь. Да и горо­ду службу служит честно. Всю жизнь проклинать себя станешь, если труса спразднуешь.

Только зачем дразнить татар упрямством? Лучше по­играть с ними в кошки-мышки. Крикнул в ответ:

— Погодите. Сейчас воевод младших да бояр скликаю. Они присудят, как поступить. Не волен я самолично…

— Мы не уйдем, пока не дадите виновного!

— Погодите малость. Дайте обсудить.

Тумены стоят молча. Кони под послами перебирают копытами от нетерпения, вырывают поводья, а воевода с князем ждут бояр и воевод, чтобы начать совет у татар на виду.

Воеводы во всех доспехах и с оружием, бояре в парад­ных зерцалах поднимались на колокольню не очень дружно, но когда наконец наполнилась она до отказа, Хабар-Симский начал рассказывать о требовании татар и о своем им ответе.

Долго молчали все, переваривая услышанное, и пер­вое, что было сказано, воеводу поразило-

— А то и впрямь немчина-пушкаря выдать с головой.

Чтоб другим-иным неповадно было самовольничать.

Не все, но многие бояре поддержали это предложение, поначалу робко, но затем все уверенней и уверенней до­казывая противникам, что одной, к тому же неправо­славной, душой спасти можно и нужно город или, по крайней мере, сотни душ, которые погибнут в сражении.

Иван Хабар помалкивал, дав знак и князю Оболенскому, чтобы тот тоже не вмешивался. Выгода в том была явная: пусть послы татарские поглядят, что не он, воевода, едино­лично решает, да и решения принимаются не так просто.

Когда же прошло достаточно времени, страсти уже на­чали выплескиваться через край, Хабар-Симский, спи­ной специально повернувшись к татарам, чтоб не видели басурманы его гневного лица, рубанул:

— Довольно базара! Как погляжу я, креста, на многих из вас нет! Пушкарь города ради пальнул! Вас же спасаючи, на самовольство рискнул! А вы?! Не отдам пушкаря! За самовольство накажу, но сам! — обвел всех гневным взглядом, готовый дать отповедь каждому, кто посмеет перечить, но бояре и воеводы замолкли, тогда Хабар-Симский, сменив тон на спокойный, вновь заговорил: —

Вот что думаю: нужно бы собрать деньги да откупить бе­жавших из полона. Я от себя откупаю князя Оболенско­го, да еще четвертной в общий котел.

Не столь щедро, как сам воевода, бояре все же раско­шелились. Определили, что требуется разослать по всем улицам глашатаев, пусть объявляют людям о решении боярско-воеводского совета.

— Добро. Так и поступим. — И повернувшись к послам ханским, крикнул им: — Пленников, от вас бежавших, к утру соберем всех и вам передадим. Либо выкупим. Пуш­каря за самовольство накажу сам. Он передо мною вино­вен, а не перед ханом. Выкуп за князя Оболенского отдаю сейчас. Определите, кого отрядите за деньгами.

— Именем хана повелеваю, — крикнул возглавляв­ший посольство мурза, — тех, кто стрелял, и тех, кто сбе­жал в город от своих хозяев, выдать сейчас!

— Хан твой для тебя повелитель, а не для меня! Будет так, как я сказал! Упираться станете, ничего не получи­те. Даже за князя Оболенского выкуп. — И махнул рукой собравшимся на колокольне. — Аида вниз. Довольно из пустого в порожнее переливать.

Снизу прокричали:

— Высылай выкуп за князя. Все остальное решит Му­хаммед-Гирей, да благословит его Аллах.

— Своего человека из ворот не выпущу. Отрядите от себя одного. Всем остальным стоять на месте. Учтите, пушки у нас заряжены.

Деньги были переданы быстро через едва приоткрыв­шиеся ворота, и тут же воевода разослал по всему городу глашатаев со сборщиками пожертвований, а сам с кня­зем Оболенским принялся еще раз осматривать, все ли готово к отражению врага.

На стенах ратники не дремали. Горели и костры, кото­рые поддерживали горожане-добровольцы под котлами с водой и смолой; поступали сведения воеводе и князю, что сбор денег на выкуп пленников идет споро — настроение у Хабара-Симского и Федора Оболенского было припод­нятое еще и оттого, что татары не напали сразу и, похо­же, не нападут вовсе.

Во второй половине ночи, когда подсчитали пожерт­вования, сникли и воевода и князь: средств хватало на выкуп лишь двух третей сбежавших в город пленников, и пришлось ломать голову, как поступить в создавшемся положении.

Подсказал один из купцов, внесший, кстати, две сот­ни золотых рублей. Он начал с того, что как мог успоко­ил Хабара-Симского:

— Не огорчайся, воевода, не осуждай горожан. Они се­бе не враги. Отдали они все, что могли. Только прикинь, посильно ли городу откупить столько христиан? Вот я весь свой капитал, почитай, вытряхнул, а едва на четве­рых его достанет. А что ремесленник захудалый может

пожертвовать? Слезы. Иль дворня боярская? Самих же бояр в городе раз-два и обчелся. А беженцев сколько? Что они могут? То-то. Ты, воевода, чем зря расстраиваться, поступи так: сведи всех, кто к нам перебежал, на пло­щадь у торговых рядов и кинь жребий. Кому что Бог даст. Твоя совесть чистой останется, не придется ей ос­татние дни жизни твоей тебя мучить.

— Дельно, — поддержал Оболенский. — Весьма дельно. На том и порешили. Хабар-Симский велел, как и предложил купец, всех беженцев собрать у торговых ря­дов. Сам вызвался объяснить им, что не на всех собран откуп и что у Всевышнего в руках доля каждого.

Готовились к жеребьевке, а затем тянули жребий, по­читай, до самой зари. Тем, кому не повезло, побрели к площади у главных ворот. Священник надвратной церк­ви принялся кропить святой водой каждого, прося Гос­пода Бога, чтобы простил он всем несчастным грехи их, призрел их в будущем, не дал бы погибнуть душам их; сердобольные женщины несли пироги и сдобу, молоко и сало — на площади создалась обстановка грустной тор­жественности, и несчастные, которых город выдавал та­тарам, не уносили с собой обиду на горожан.

Ждали рокового часа — послов ханских. Но когда во­все рассвело, дозорные на колокольне надвратной церкви с удивлением сообщили:

— Стана татарского нет! Всю ночь костры горели, а те­перь вот пусто. Только костры дымят.

Сам воевода поспешил на колокольню. Верно, татар­ских шатров нет.

«Иль задумали каверзу?! Обратно к Москве пошли? Скорей, весть лазутчика, от бывшего слуги князя Воро­тынского сбылась…»

Немедля, послали казаков разведать. Из нескольких ворот сразу. Вернулись казаки вскорости с радостным со­общением: татары ушли.

Площадь ликовала, а воевода Хабар-Симский поведал князю Оболенскому сокровенное:

— Выходит, князь, разумно я поступил, поверив ве­сти от верного князю Воротынскому человека. Не лез на рожон, а тянул время. Сейчас бы самый раз вдогон пуститься, много бы караванов отбили, тысячи бы полоня­ников вызволили. Увы, бодливой корове Бог рогов не дал…