ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Боярская дума собралась на совет. Царь Василий Ива­нович повелел, чтобы никто не смел проявлять нерадиво­сти, а все бы думные прибыли в Золотую палату. Оттого бояре и облачились в самые дорогие шубы, усыпанные жемчугом, оттого и шапки горлатные выбрали самые вы­сокие, а поднимались по ступеням крыльца осанисто, гордо неся свою знатность. Непроницаемо торжественны лица, словно застыли величественно.

А в душах — смятение. Тревожатся сердца боярские, упрятанные под дорогими мехами. Мысли тоже тревож­ные, мятущиеся. Вопросов много. Очень много.

Отчего в Золотой палате? Послов никаких. Гостей знатных, кому бы честь такую оказывать, тоже в Москве нет. Не слыхивали, во всяком случае, бояре о таковых. Лишь рязанский воевода Хабар-Симский прибыл в стольный град по повелению государя. Но не ему же та­кой почет?

Самое главное же беспокойство вызывало то, что мно­го времени прошло, а царь Василий Иванович не сказал еще своего слова о сраме, который пережила Москва от нашествия братьев Гиреев. Каждый из бояр прикиды­вал, нет ли в тех промахах, которые тогда случились, и его вины, не окажется ли он в опале. А то, что царь нын­че может раздать всем сестрам по серьгам, бояре не со­мневались. Только никак не могли взять в толк: отчего дума в Золотой палате?

Менее всех беспокоился князь Иван Воротынский. Безмятежная радость не покидала его вот уже какой день. Да и как не быть ему довольным жизнью, если его палаты почти совсем не пострадали от пожара. Обнища­ли, конечно, после грабежа, что-то унесено, что-то пору­шено, челядь, однако, и казну, и меха самые ценные успела переправить в кремлевский терем. Жена-ладушка жива и здорова, но главное — родила во здравии сына. Наследника! Продолжателя рода! Сразу же, как татарва схлынула, стремянный Никифор доставил их в Москву на радость своему князю.

Знатно услужил!

Молодец, Никифор. Верный слуга. К тому же голова­стый. И в ратном деле смышлен да опытен. Смог сохра­нить град его удельный от разграбления и жену-рожени­цу уберечь. Честь и слава ему за это.

Опалы государевой, коей опасаются бояре, ему-то че­го бояться. С самого начала царь не послушал его княже­ского совета, а так все и вышло, как он, князь, сказывал.

Конечно, потом он мог бы упрямее стоять на том, чтобы Коломну не покидать, но воля князя Андрея — воля боль­шого воеводы. Ему, князю Андрею, и ответ держать. Да еще юнцу Дмитрию Вельскому, который, запершись в Сер­пухове, всю обедню проспал. Он в первую голову ответчик.

Не только не беспокоился князь Иван Воротынский, он даже гордился собой. А причины тому имелись: не он ли предложил князю Андрею встать с царевым полком насмерть за Коломной. За жизнь свою не страшился. Не он ли добровольно, когда другие бояре отлынивали, предложил возглавить посольство к Магметке — тоже не к теще на блины прогулка!

Степенно и достойно поднимался по ступеням в Золо­тую палату князь Иван Воротынский, не ведающий, чем обернется для него предстоящая дума. Да ему и кланя­лись с подчеркнутым уважением все бояре, как сумевше­му сговориться с Магметом-разбойником, отвести от Кремля угрозу полного его разорения.

Все привычно в палате: рынды-лебеди разметали кры­лья от царского трона вправо и влево; веселящий глаз блеск золота и эмали; меха, стеганные жемчугом. Не ше­лохнутся бояре, вдоль стен сидючи, терпеливо ждут вы­хода государя. Прошел князь Воротынский к своему ме­сту, по роду его предназначенному, и тоже молча, не ер­зая, не проявляя нетерпения, стал ждать.

Государь не спешил с выходом к думным, томя души боярские. Уже все в сборе, о чем ему наверняка донесли, и надо же — медлит. Чего бы это ради? К добру ли? К ху­ду ли?

Появился наконец. Лицо не грозно, но и не источает довольства. Сел на трон и молвил с добротой в голосе:

— Слава Богу, бояре думные, шертная грамота возвернулась ко мне. Слава Богу!

Выдохнула палата негромко, но дружно:

—  Слава Богу. Господу нашему…

—  А земной герой — окольничий Иван Хабар-Симский…

Царь поднял руку, и в палату, в сопровождении дья­ков, ведающих царевой писцовой книгой, вошел сам зем­ной герой. Не очень-то уютно, похоже, почувствовал он себя, выставленный как бы на суд чинных шапок и шуб.

А царь подливает масла в огонь:

—  Поведай, слуга мой верный, как послов МагметТирея-разбойника вокруг пальца обвел?

—  Заслуга моя невелика, — начал новоиспеченный окольничий. — Мне весть дал через посланца неведомый мне нойон, верный человек, как посланец сказывал, кня­зя Воротынского. Два важных слова в той вести… Дашкович нудит Магмет-Гирея дать для раззору город, отто­го что мало поживились казаки, к Угре в основном на­правленные. Но штурма не предлагал, хитростью, дес­кать, намерен ворота отворить. А Дашкович — атаман всем известный своим коварством. Когда мы с Крымом союзничали, он что удумал: литовскую рать в татарские одежды обрядил, чтобы, значит, мы мечи на Крым под­няли за то, что якобы не держат татары слова. Вот я и —

ушки на макушку. Не обвел бы вокруг пальца атаман-хи­трюга. Еще одно слово нойона важное: спешит хан до­мой, Астрахань на него готовит поход. Долго никак у го­рода не задержится. Потому и начал я волынить, время затягивать.

—  Великое дело тобой совершено: своего государя и Россию, отчину его, от позора спас. Нет у Магметки шертной грамоты! Нет! Никакие мы ему не данники! — сделав малую паузу, продолжил: — Род ваш давно и с ве­ликой пользой служит отечеству. Родитель твой, воевода Нижнего Новгорода, при моем еще родителе спас город от татарского разорения. Много других малых подвигов совершил. Ты же славен тем, что по отцовой стежке шаг держишь. И вот мое решение: быть тебе с сего дня околь­ничим и боярином. Я так повелел, л дума присудила.

Горлатные шапки закивали в знак согласия.

Тем временем лицо Василия Ивановича посуровело. Да и тон изменился, когда он вновь заговорил.

— Теперь, бояре думные, суд стану чинить: отчего та­тар до Москвы допустили без сечи?! Отчего полками, на Оке стоявшими, не заступили путь ворогу?! Ваше слово, бояре.

Как и заведено, перворядным слово — ярославским да суздальским. Они, естественно, в обиде на царя, что глав­ным воеводою речных полков поставлен был юнец Вель­ский. Хоть и племянник он царев, но покатили на него бочки без опаски: нерасторопен, неопытен в ратных де­лах. А затем князь Щенятев яснее ясного сказал:

— Князь Иван Воротынский, прискакавши из вотчи­ны своей порубежной, тебе, государь, совет давал, куда полки рядить, ты не послушал воеводу башковитого, а князю Вельскому доверился. Ничего не велел ему ме­нять.

Когда бояре наговорились досыта и почти каждый со­жалел, что зря не послушали князя Воротынского, вини­ли князя Дмитрия Вельского, что расторопности и рат­ной мудрости не проявил и что совершенно неоправданно двинул полки к Одоеву, Белёву и Воротынску, оттого не смог встать на пути Магмета-разбойника, царь спросил Вельского:

— Что скажешь, главный воевода?!

Вельский был краток:

— Как не послать полки в верховье, если гонцы из Воротынска прискакали с известием, что вся татарская рать в верховье?!

Ловко передернул. Из молодых, да ранний… Дальше у него еще ловчее вышло.

— А из Коломны я не велел трогаться. На поле, ясное дело, выйти цареву полку и дружине Воротынского непо­сильно было, а крепость отстоять вполне могли. Имея та­кую рать за спиной, Магмет-Гирей не вел бы себя так нагло. Князь Андрей не послушал меня.

— Отчего самовольство?! — вопросил грозно царь бра­та своего. — Иль ты главным воеводой назначен был?!

— На защиту Москвы вышли, посчитав, что татары не пойдут через Коломну. Гонец к князю Воротынскому при­скакал с доносом, что татары у его вотчинного града стоят и все Верхнеочье заполонили. Когда же гонец из Коломны догнал нас и сообщил, что татарские тумены переправля­ются через Москву-реку, уже к Северке подступили пере­довые их разъезды, я хотел воротиться, только князь Иван отсоветовал. При гонце наш разговор шел. — Помолчал не­ много, чтобы царь и бояре осмыслили последние его слова, что при свидетеле, значит, упрямился князь Воротынский, продолжил. — Князь Иван иное предложил: встать с царе­вым полком и его дружиной в поле, тумены татарские ожидаючи. Только я рассудил так: поляжет не за понюх табака твой, государь, полк, а дружину князь Иван с собой привел лишь малую. Большая его удел оберегала.

Вот это — удар. Куда ниже пояса. И Василий Ивано­вич сказал свое последнее слово:

— На Казенный двор123 князя Воротынского. Оковать! Подобртые приказы исполняются без особой охоты, но моментально, чтобы не навлечь на себя опалу. И известие о случившемся тоже разнеслось мгновенно. Еще не успе­ли князя Ивана Воротынского вывести из Золотой пала­ты, а дружинники, приехавшие с ним в Кремль и теперь ожидавшие, как и слуги других бояр, своего господина, узнали о постигшем их несчастье.

Сидор Шика бросил своим товарищам: «Побегу гля­ну!» И заспешил к Золотой палате. Дружинники и куче­ра других бояр окружили людей князя Воротынского, сочувственно расспрашивая их, не ведома ли им причина опалы, но те, обескураженные неожиданной вестью, ни­чего путного сказать не могли.

Вернулся Шика. Сообщил взволнованно:

— Увели! Сам видел. Я скачу к Никифору. Вы тоже уносите ноги, повременив чуток.

Сидор Шика взял в намёт124 с места и, нахлестывая рвущегося из-под седока коня, вылетел из кремлевских ворот и, пугая редких уличных зевак, поскакал к княже­скому дворцу.

У ворот, осадив коня, крикнул нетерпеливо:

— Отворяй!

Слуги заспешили, но Шика еще более нетерпеливо по­требовал:

— Шевелись! Мухи сонные!

Намётом к дому дружинников. Крикнул Никифору Двужилу:

— Беда! Князя на Казенный двор свезли!

Никифор присвистнул и тут же распорядился:

— Возок запрягайте. Быстро. Коней всей дружине седлать. Я и Шика с возком едем, все остальные — сле­дом. Да не все вдруг. Не более чем по полдюжине, да спу­стя небольшое время друг за другом. За Десной буду вас ждать.

Сам же размашисто зашагал к княжеским палатам и, еще ничего не сообщив княгине, не спросив ее, как даль­ше поступать, распорядился мамкам, словно сам князь:

— Княжича Владимира готовьте в путь. В дальний. Мигом чтобы!

Те начали было перечить, что, мол, как без указа кня­гини, но Никифор цыкнул на них грозно:

— Готовь, говорю, мигом! Иначе — посеку! — И взял­ся для убедительности за рукоятку меча.

Вышла на шум княгиня. Спросила:

— Что стряслось, Никифор? Отчего сына моего в путь го­товить велишь, меня не спросивши? Иль князь приказал?

— Тебе, матушка, тоже, не медля, ехать надо. Возок запрягают уже. Супруга твоего, князя нашего, на Казен­ный двор свели. Окован.

Княгиня, ойкнув, опустилась на лавку. Заломила руки.

— О Пресвятая Дева Мария, заступница наша! Отчего такая немилость?!

А Никифор жестко:

— В дороге поплачешь, матушка! И Богородице помо­лишься. Теперь же недосуг. В чем есть, так и садись в во­зок. Дружинники догонят, прихватив все нужное в доро­ге. Пошли! Если тебе себя не жалко, княжича обереги. Не ровён час, государь своих людей за ним пошлет. Нам неведомо, отчего оковали князя. Может, он род Воротын­ских намерен истребить. Пошли, матушка. Не послуша­ешь, на руках унесу. Силком.

— Як Елене поеду. К великой княгине. К царице…

— Никуда не поедешь, пока не станет все ясно, — уп­рямо подступил к ней Никифор, будто хозяин-деспот, ко­му нельзя перечить. — Сказал: силком в возок снесу, ста­ло быть — снесу. Не погневайся, матушка.

— Ладно уж, пошли, коль так настойчив ты. Бог зна­ет, кто из нас прав. Возможно, ты.

Подчиниться она подчинилась, только первое жела­ние кинуться к великой княгине Елене Глинской, воз­никшее сразу же, как оглоушили ее страшным извести­ем, не отступало, а наоборот, чем дальше она отъезжала от Москвы, тем становилось более упорным.

Неожиданно, нарушив тягостное молчание в возке, княгиня заявила твердо:

— В Серпухове остановимся! Мне к Елене, княгине ве­ликой, нужно поспешить. Совсем худа не случилось бы с супругом моим.

— Поступай, матушка, как сердце тебе велит. Только совет мой тебе: хотя бы неделю повремени. Когда прояс­нится, сколь велика опала, тогда — с богом. А вот кня­жича, матушка, я тебе не оставлю. Не обессудь. Увезу в удел. Более того, на Волчий остров определю на то время,

какое посчитаю нужным. Под охраной Сидора Шика ста­нет жить. С кормилицей вместе.

Княгиня не возражала. Она все более признавала верность поступков стремянного, тоже опасаясь за жизнь своего первенца.

«Если в крамоле обвинят свет-Ивана, то и наследника может государь живота лишить!»

Княгиня была дочерью своего века и знала его жесто­кость. Только никак она не могла понять, в чем вина кня­зя, супруга ее любимого. Служил государю со всей при­лежностью и вдруг — опала страшная. Отчего?!

«Быть может, скрывал что от меня? Непохоже, вроде бы…»

Но и сам князь Иван Воротынский тоже не мог еще по­нять, в чем его вина, и не мог прийти в себя от столь нео­жиданного и страшного решения государя.

«За что?!»

В одном был он повинен перед царем, что оставил большую дружину в Воротынске, но велика ли эта кра­мола, сравнима ли с тем, что он сделал доброго для царя Василия Ивановича и Земли Русской. Не он ли, перемет­нувшись к родителю Василия Ивановича Ивану Велико­му, мечом доказывал полякам и литовцам свое право, вместе с другими князьями воевал города их с великой удачей. Не это ли помогло Ивану Великому добиться от Казимира125 того, что признал он за русским царем зем­ли перешедших к нему князей. За Русью по тому догово­ру осталась не только его, князя, вотчина, еще и Вязьма, Алексин, Рославль, Венев, Мстислав, Таруса, Оболенск, Козельск, Серенск, Новосиль, Одоев, Перемышль, Бе­лев.

И в том, что удельные князья древней земли Черни­говской поставили купно126 сложить с себя присягу Кази­миру, велика заслуга князей Воротынских — Дмитрия и его, Ивана, да Василия Кривого, тоже из их рода.

А не он ли, Иван Воротынский, оберегал затем земли верхнеокские от татарских набегов и от польско-литов­ского захвата. Иван Великий, царь всей Руси, царство ему небесное, не зазря же думным боярином его пожало­вал и слугой ближним. Воеводою числил. Да и то верно, дружина его разумно устроена, готова и к полевой сече, и к осадному сидению, научена еще и лазутить. Каждый из дружинников — добрый сторожа.

Не его ли княжескими усилиями засечная черта127 лег­ла до самого Козельска, а по черте той и его дружинники, и казаки служилые по сторожам посажены, станицами лазутят. Даже в Степь они выезжают, чтоб почти под но­сом у татар лазутить и в самый раз оповещать о татар­ских сакмах, а тем более — о рати.

Верных людей своих он, князь, имеет и в литовской земле, и у татар. Важные вести те ему шлют безразрыв­но. Сколько раз эти вести служили великую службу Рус­ской Земле. И на сей раз послужили бы, прими их госу­дарь Василий Иванович. Так нет, отмахнулся! Юнцу Вельскому веры больше оказал!

А в распре с Дмитрием за престол128 чью сторону он, Воротынский, держал? Васильеву. Все, что сведывал, тут же ему передавал. Это он, Воротынский, поведал и Василию Ивановичу, и дьякам Стромилову с Гусевым, что Иван готовится венчать на престол своего внука. Сплоховали те, жаль их, но вечная им благодарность, что не выдали его, Воротынского, далее под пытками. Для Ивана Великого остался неведомым тот шаг, но Василий Иванович знал и не мог так просто забыть.

Да, он, князь Воротынский, присутствовал на венча­нии на царство Дмитрия. Поздравлял его вместе со всеми, только не перестал противиться этому. Более того, смог дать царю Ивану важные сведения о потачках Литве кня­зя Ряполовского и князя Патрикеева с сыновьями, явно поддерживавших Дмитрия. Именно это круто повернуло все дело, Иван отстранил от дел внука, хотя и венчанного на великое княжение, и объявил великим князем и своим наследником своего сына, Василия Ивановича.

И надо же, такая вот благодарность за все содеянное!

Да, он, князь Воротынский, видел тогда, что сын по­шел не в отца: не добр к подданным, не в пример отцу, но главное,- не любил, когда кто проведет рукой против шер­стки; Иван Великий, тот перечивших ему даже жаловал, ибо видел в этом пользу для государства, Василий же не терпел тех, у кого есть свое мнение, — слишком любит себя. Хотя и знал обо всем этом князь Воротынский, только думал, что с годами приобретет великий князь мудрость мужа державного, станет царь жаловать тех, кто верно служит, хотя и перечит, на своем стоит, что го­сударево с годами затмит личное.

Увы, такого не случилось. В цепи велел оковать слугу своего преданного и наверняка повелит готовить рать на Казань. Мстить за свой позор. И не удержит его никто от этой бессмыслицы, забоится правду-матку сказать в глаза. Да и за глаза. Доносчиков царь Василий расплодил знатно.

Эти грустные мысли о несправедливости опалы так подавили князя Ивана Воротынского, так подкосили его волю, что он даже не чувствовал боли, когда кузнецы Ка­зенного двора заклепывали обручи на ногах и на руках, не вдруг ощутил тяжесть и печальный звон цепей, что звучал при каждом шаге. Печалью и негодованием про­питана была его душа.

Только об одном молил князь Иван Бога, чтобы сына миновала царская опала. Сына и княгиню-ладушку. Пусть уж ему одному, если так определено судьбой, се­кут голову, но род не рубят под корень. И если в темнице сидеть предстоит, то тоже чтоб одному.

«Авось не поднимется рука на грудничка», — с на­деждой думал князь Воротынский.

Намного спокойней было бы на душе у него, знай он, что сын его, безгрешная душа, безмятежно спал в удобной люльке, установленной в возке, а сам возок стоял на бере­гу Десны, чуть в стороне от дороги под раскидистой вет­лой в ожидании дружинников, первая дюжина которых вот-вот должна была появиться на Калужской дороге.

Почему на Калужской? Двужил решил ехать по ней, чтобы избежать погони, если она случится. В Серпухов заехать через Вороново, Белоусово, Высокиничи — даль­ше так, но — спокойней.

Княгиня безропотно согласилась ехать этой дорогой, менее накатанной, более колдобистой. Ее нисколько не волновали неудобства, ибо теперь занимало одно: как только доберутся они до Серпухова, а Никифор увезет княжича в удел, она тут же вернется в Москву. Решение это было твердым и бесповоротным. Воротится она, не ожидая никаких вестей. Княгиня надеялась, что по-люд­ски отправит ее воевода серпуховский, ведь они же были с князем Иваном на короткой ноге, и жила поэтому сей­час одним — предстоящей встречей с великой княгиней, царицей Еленой, вела с ней мысленный разговор, подыс­кивая трогательные и вместе с тем убедительные слова, обеляющие князя.

Увы, не случилось так, как мыслилось княгине. Ее приезд в город вроде бы никто даже не заметил. Обычно, когда проездом в Москву или из нее они с супругом оста­навливались в своей усадьбе, специально для остановок на отдых приобретенной, тут же съезжалась к ним вся го­родская знать, особенно ратная, сейчас же к воротам усадьбы не подъехала ни одна повозка, не появился ни один конный. Даже атаман городовых казаков не соизво­лил навестить княгиню. Она была весьма этим удручена, но ей ничего не оставалось делать, как самой поехать к воеводе. До родовой ли гордости, когда в беде муж?!

Ее впустили в усадьбу воеводы с обычной расторопно­стью. Встретила княгиню жена воеводы Мария Фролов-на любезно, провела в свои комнаты, но, догадываясь, что гостья будет что-либо просить, опередила ее:

— Супруг мой в Воскресенском монастыре. По воевод­ским своим надобностям. Нынче его даже не жду.

Но от слуги княгиня уже знала, что воевода в усадьбе, и не нашла нужным долго задерживаться в этом лживом доме, а вернувшись к себе, покликала ключника.

— Хочу завтра выехать в Москву. Есть ли в доме на­дежная повозка?

— Для дальней дороги нет. Князь не распоряжался иметь такие. Да и кони прыткие слишком, на малый вы­езд отобранные. Красивы, да не выносливы.

— Что будем делать?

— У боярских управителей поспрашаю…

— Нет-нет. Без них бы обойтись.

— Можно и без них. Только получится выезд не кня­жеского достоинства. Удобства тоже поменьше.

— Бог с ним, с удобством. Лишь бы без поломки и резво.

— Все сработаю, матушка. Опочивайте с дороги. Завт­ра к полудню тронетесь в путь.

И в самом деле, выезд был подготовлен даже немного раньше обещанного времени. Дружинники для сопро­вождения — любо-дорого, одно загляденье: кони боевые в дорогой сбруе, оружие и кольчуги у ратников доброт­ные, шеломы и щиты начищены, а вот в чем княгине ехать, не очень-то разберешься: вроде бы возок в колыма­гу129 переоборудованный. Одно утешает — просторно вну­три и пол мехами устлан, а стенки обиты персидскими коврами.

А что безрессорный рыдван на каждой колдобине так встряхивает, что спасу нет, то тут ничего не остается, как терпеть.

Много княгине терпеть придется, раз она мужа опаль­ного решила вызволить. Перво-наперво смириться с тем, что сын станет расти не на глазах. Только весточки о нем получать да изредка к нему наведываться. Унижения всяческие испытывать. Первый плевок в лицо ее приго­жее сделан воеводой серпуховским и его супругой, но то ли еще будет впереди… Пока что княгиня об этом не ду­мала, воевода обидел ее, верно то, но Бог ему судья. Да и прок от воеводы какой?

Вся надежда на великую княгиню. На царицу Елену.

Та встретила княгиню радушно, даже всплакнула, ее жалеючи. Вспомнила и клятву, которую они давали друг другу, обещая идти по жизни рядом и поддерживать друг друга. Елена обещала всяческое содействие, но надежды на освобождение князя Ивана не вселила.

— Одно скажу, крут на расправу муж мой, на добро же не быстр. За дядю своего, князя Михаила Глинского130 , сколько просила, все не прощал. Даже император Макси­милиан131 через посла своего просил государя отпустить в Испанию к королю Карлу, но и на это не отозвался. Та­кой он. Но не станем терять надежды.

Через два дня Елена сама приехала в усадьбу к Воро­тынской, чтобы сообщить несчастной подруге все, о чем проведала.

— Митрополит у государя побывал, просил, не лишал бы живота верного слугу своего. Василий Иванович отве­тил, что такого в мыслях не держал. Не за измену зако­вал, а за нерадивость и за строптивость. Не люба ему, как он сказал, женитьба царя на мне. К владимирским и яро­славским князьям якобы примкнул, а те упрямятся при­знать меня царицей.

— Да не может такого быть! — воскликнула княгиня. — Дома ни разу против Глинских и тебя ни одного слова не сказывал. А со мною не лукавил никогда.

— Верю, милая. Верю. Только как убедить царя, су­пруга моего?

— Так и убеди: напраслина, мол. Напраслина.

— Митрополит просил, — не обратив внимания на по­следние слова княгини, продолжала Елена, — не пытать невинного, на что царь ответил, что исполнит просьбу церкви. А когда митрополит попросил снять опалу вовсе, то отрезал круто. Пусть, дескать, кандалы поносит, вер­ней государю служить станет. Да и другим, сказал, ост­растка, не перечили бы царю-самодержцу. На постриг в

монахи тоже не дал согласия. Сказал грубо: таких воевод в монахи — жирно слишком, он ему еще самому нужен. Выходит по всему, можно надеяться.

Шли, однако, день за днем, месяц за месяцем, а на то, что царь снимет с князя Ивана Воротынского опалу, не было даже намека. Царь Василий Иванович словно бы забыл о своем опальном слуге, великая княгиня Елена совсем редко стала наведываться в усадьбу Воротын­ских, ответные визиты княгини в Кремль тоже редели; однако уезжать из Москвы в свой удел княгиня не соби­ралась, хотя и тосковало сердце ее по сыну.

В одном видела утешение, чтобы Никифбр привез сы­на к ней в Москву, но, увы, все ее просьбы разбивались об упрямство стремянного, который, хотя и с почтением, ви­нясь всякий раз за непослушание, твердил одно и то же:

— Не следует, матушка, рисковать. Не ровен час. Вздумает царь вотчины вас лишить, коль дружину на се­чу княжич водить перестанет.

А на рубежах княжеского удела, они и рубежи госу­дарства, в самом деле стало вдвое беспокойней после то­го, как князь Воротынский угодил в темницу.

Нет, ослушаний ни среди городовых и полевых каза­ков, ни среди дружинников не случалось. Бдели на сто­рожах отменно, город тоже готов был постоянно к тому, чтобы отбить возможное нападение литовцев, лазутчики исправно присылали сведения, загодя извещая воеводу Двужила и дворян о действиях врагов, ни один еще налет не привел литовцев к успеху, побитыми они уносили но­ги восвояси, но это их никак не отрезвляло. Чуть очуха­ются и снова лезут получать по мордасам. Никифор во­дил дружину под стягом князя Воротынского, ибо кня­жич находился с дружиной во всех походах. На добром иноходце, в специально сработанной для походов люль­ке, которую нельзя было назвать ни вьюком, ни седлом, но удобная и красивая, достойная княжича. Люльку оп­лели частой кольчугой, которую специально для этой це­ли выковал кузнец. Конь тоже был защищен тегиляем132 , поверх которого нашита была еще и панцирная чешуя. При княжиче всегда находились телохранители, самые умелые мечебитцы, знаменосцы и сам Никифор Двужил. К этому привыкла дружина и, как считал Двужил, сиро­тить ее без нужды не стоило.

Постепенно настойчивость княгини спадала, она была беременна, и заботы о новом ребенке все более ее занимали.

Она очень хотела девочку.

Так вот и сплелись в тугой жгут горе, тревога и надеж­да. Она-то, вроде бы задавленная горем и тревогами, да­вала силы, потому и шла в княжеской семье жизнь обыч­ной чередой, лишь грусть, постоянная, не уменьшающа­яся будто пропитывала стены теремов и палат.

Как бы то ни было, ребенок родился в то самое время, в какое ему надлежало появиться на свет божий. Вопре­ки ожиданиям и мольбам княгини, родила она сына.

Еще одного представителя и продолжателя рода Воро­тынских. Еще одного воеводу. Назвали его Михаилом133 . Как ни радостно было это событие, печаль все же не покинула усадьбу Воротынских. Печаль и — тревога. Она еще усугубилась приездом в Москву Никифора Дву-жила. Один он приехал, без княжича, что весьма насто­рожило княгиню. Скрывает, может, что-то, не все ладно с сыном, вот и не привез? Княгиня начала было упрекать Никифора, отчего хоть на недельку не привез (кто узна­ет, если тайно), но тот спокойно ответил:

— Не сомневайся, матушка, беды никакой с княжи­ чем не случится. На Волчий остров я его отправил под пригляд Шики.

— Неужели, думаешь, я не соскучилась о дитяти? Сердце разрывается. Покойней мне было бы, если бы под крылом моим он был.

— Вот и поехали, матушка, домой. Не век же тебе в постылом городе сем вековать. Князю не поможешь, а се­бя мучаешь. За тобой я приехал. И за младшим княжи­чем. А если ты здесь будешь, матушка, да оба княжича, отберет вотчину царь Василий Иванович.

— Прав ты, но давай договоримся так: никуда из Москвы я не уеду, пока с князя царь опалу не снимет. Княжич Владимир пусть водит дружину. Так, видно, Бо­гу угодно.

— Княжича Михаила я тоже увезу. Пусть они вдвоем воеводят.

— Нет! Сына младшего не дам!.

Так властно обрезала, что отбила Никифору охоту продолжать разговор. А княгиня, поняв, что незаслу­женно обидела вербного слугу, смягчилась:

— Понимаю, ратному делу княжича тебе учить, но пусть подрастет. Пусть пока старший один водит дружину.

Только года через полтора Никифор вновь заявился в московскую усадьбу Воротынских. На этот раз с Влади­миром. От горшка — два вершка, а в бехтерце, с чешуй­чатыми узорами на груди. Расстарался для воеводы-дитя старый княжеский кузнец, даже меч по росту выковал.

Рукоять узорчатая, серебром чеканена, а ножны обтяну­ты пурпурным сафьяном, шитым жемчугом. Шелом ост­роверхий с бармицей134 из серебра, будто кисеей нежной спускавшейся на плечи, уже не по возрасту широкие.

Некинулся в объятия матери, а чинно поклонился ей, сняв шелом, и княгиня поняла состояние воеводы-ребен­ка, сдержав слезы радости и умиления, подыграла ему:

— Здравствуй, князь Владимир. Милости прошу. Торжественность встречи нарушил княжич Михаил, отчего-то испугавшийся брата, когда тот подошел к нему. Прижался к няньке и никак не оторвать его от подола. Хныкать даже начал. Пришлось унести его в детскую.

—  Не ласково встретились братья, — сокрушенно вздохнув, проговорила вроде бы для себя княгиня. — Плохая примета.

—  Не накликай беду, матушка, судьбы людские не­ подвластны людям. Только я так скажу: у князя Влади­мира сердце доброе, отзывчивое. К тому же — смышле­ный он. Из ранних. А коль не черств душой да голова на плечах, не станет вредничать, не пойдет на ссору.

—  Дай-то Бог, — вздохнула княгиня и спросила: — Долго ли намерены гостить?

Ответил Никифор:

— Воля князя Владимира и твоя, матушка. Если тре­вожных вестей не получим, можно и подольше.

К матери прильнул старший сын лишь тогда, когда они остались одни. В домашней одежде он не только стал внешне похож на обычного мальчика, но словно почувст­вовал это сердцем и внутренне изменился неузнаваемо, ласково гладил руку матери, обнявшей его, а глаза кня­жича затуманились слезами.

— Трудно, сынок? Иль свыкся уже? — спросила, гло­тая слезы, княгиня.

Михаил всхлипнул, и мать, гладя его по голове, при­нялась утешать:

— Все образуется. Бог даст, вернется в вотчину свою отец твой, возьмет дружину под свою руку, ну, а пока, сы­нок, не забывай, что ты — князь, ты — старший в роду.

Ничего не ответил сын, продолжая всхлипывать.

Миновала неделя, братья подружились, младший уже без страха встречал старшего, когда тот приходил к нему поиграть в доспехах, с мечом и даже с колчаном стрел и луком — княжичу Михаилу особенно нравился колчан расшитый и стрелы с перьями на конце, и когда подходи­ло время оканчивать забавы, нянька едва-едва уговарива­ла его вернуть колчан брату. И глядя на то, как крохотны­ми ручонками своими тужится младший княжич натя­нуть тетиву и пустить стрелу в цель, хотя сам едва лишь научился твердо стоять на ногах, мамки и няньки судачи­ли меж собой: «Ратник растет. Тоже, видать, станет вое­водою» . Во время одной из таких игр на полянку у терема торопливо вышел Никифор — и к княжичу Владимиру:

— В удел, князь, спешить нужда. Литовцы малый по­ход готовят.

Младший князь Воротынский не захотел отдавать брату лук и стрелы, как его ни уговаривали, и Владимир махнул рукой.

— Пусть играет. Оставляю.

Княгине Никифор сообщил о том, что гонец приска­кал, двух коней загнав, и что он с княжичем в дорогу спешно отправляется.

Короткие сборы, и вот уже к крыльцу подводят для старшего княжича оседланного коня. Княгиня, спокой­ная внешне, ласково обняла сына, перекрестила.

— Пресвятая Дева Мария, замолви слово перед сыном своим Иисусом Христом, чтобы простер он над головой моего чада руку свою. — Еще раз перекрестила. — С Бо­гом, князь! Помни, нынче ты — защитник удела нашего. Не оплошай. Блюди совесть свою…

Поклонился княжич матери, братцу, которого тоже вывели на крыльцо и который не выпускал из рук ни лу­ка, ни колчана, вовсе не понимая, что происходит, по­клонился и челяди, высыпавшей провожать юного кня­зя, и, опершись на руку Никифора, вспорхнул в седло.

Никифор (двужил он и есть двужил) взял резвый темп, лишь иногда переводил коней на шаг, чтобы передохнули, не обезножили бы, а привалы делал короткие, даже костры не велел разводить. Медовуха с холодным мясом и на обед, и на ужин. Еще умудрялся на этих ко­ротких привалах рассказывать княжичу о предстоящем бое с врагами да о том, какие меры нужно принять для успешного отражения набега литовцев.

В указанный лазутчиками день литовская рать не по­явилась. Что? Отменили малый поход или не управились к сроку? Неопределенность всегда тревожит. Выбивает из колеи. Никифор, однако, от имени князя Владимира повелел всем оставаться на своих местах, костров не раз­водить, коней не расседлывать. Даже на ночь. Лишь от­пустить подпруги.

Коням ничего, овса набито в торбы, трава вокруг — по самое брюхо, а вот ратникам ночью — зябко. Особенно неуютно на заре, когда седеет от инея трава на полянах и одевается серебристым кружевным узором перелесок на опушках. Тут бы самое время к костерку руки протя­нуть, увы, не велено. Стало быть, терпи.

Впрочем, ратникам терпение — не в новинку.

День миновал. Утомительно тягучий. Ночь настала, а ворогов все нет. Не шлют никаких вестей и дозоры из ка-заков-порубежников. Чего бы не разжечь костров? Дву-жил тем не менее тверд как кремень:

— Не сметь! Не из кисеи, чай!

Подошло серпуховское ополчение. Невеликое. По­жадничал воевода, которого о подмоге просили, не стал трогать полки, которые с весны без дела стояли на Оке, ожидая возможного татарского набега. Но его оправдать вполне можно: всем памятна недавняя хитрость Мухам-мед-Гирея, который малыми силами ударил по верхне­окским городам. А кто подтвердит, что малый поход, ко­торый готовят литовцы, не коварный план, задуманный совместно с крымцами? Оттого не стал рисковать глав­ный воевода окской рати, а послал лишь городовых каза­ков и добровольцев из обывателей.

Что ж, и на том спасибо. Их можно поставить во вто­рую засаду. Поближе к Угре. Если первую сомнут литовцы с ходу, на второй - споткнутся. И время — главное, на что сделал ставку Двужил, — будет выиграно, литовская рать потеряет стремительность, растянется, что даст воз­можность дружине княжича Воротынского сделать по­бедный удар.

— Если Белев пришлет рать, ею серпуховцев усилим, — высказал свою мысль Никифор Двужил.

Но белёвцев так и не дождались. Те даже к шапочному разбору не успели. Долгожданные дозоры начали возвра­щаться с сообщениями о пути, которым шла литовская рать, и ее численности. Сообщения те внесли успокоение: тем путем идет враг, где засада. Одно плохо — велика его рать, более той, о какой сообщил лазутчик. И обоз знат­ный. Стало быть, нет сомнения в успехе.

— Сколько ни придет, а встречать будем, никуда не денемся, — заключил Двужил. — Не прятаться же за стенами городов, не скрестив мечи. В крепость отступить всегда успеем, если уж невмоготу станет. А пока с Божь­ей помощью бой дадим. Авось отобьем. Не дозволим гра­бить деревни и села вотчинные.

Авось — это, конечно, к слову. Двужил все предусмот­рел. И то, что по лесной дороге растянется литовская рать, поэтому и не сможет навалиться сразу всей мощью, начнет перестраиваться, вот тут в самый раз с боков засы­пать стрелами, взять в мечи и копья, а уж после того — с тыла навалиться.

План удался на славу. Передовой отряд (человек пять­десят) засада пропустила, не выказав себя. Там, дальше, его окружит вторая засада, что близ Угры, и постарается не выпустить никого. Впрочем, если кому и удастся уска­кать, все едино толку от этого никакого не будет.

Через короткий срок появились и основные силы. Не очень-то насторожены всадники. Да и то сказать, от пере­дового отряда никакого предупреждения нет. Уверены литовцы, что поход их окажется внезапным для князя-отступника и, быть может, роковым. Если сын Ивана Во­ротынского попадет им в руки, вынудят они его воротить­ся под руку Сигизмунда. Вынудят. Чего бы это ни стоило.

Разорвал тишину лесной глухомани залп трех рушниц, кони и всадники первых звеньев повалились на зем­лю, словно умелой рукой косца подсеченные. Болты за-вжикали каленые, железные доспехи шутя пробиваю­щие. Бой начался.

Литовцы быстро пришли в себя от столь неожиданной встречи и поступили тоже неожиданно: спешившись и прикрывшись щитами со всех сторон, медленно и упря­мо пошли на сближение с засадой.

Засадникам ясно, что все они полягут в сече, случись хоть малая заминка с боковыми ударами, ибо засада го­товилась против конницы, которой в сыром логу с гус­тым орешником не очень-то сподручно, а вышло вон как. Теперь равные у них условия, только литовцев вчетверо больше, да и ратники они опытные. Рушницы теперь уже стреляли не залпами, а какая быстрей заря­жалась. Бьют смертельным боем почти в упор, самост­релы болтами отплевываются, а строй литовцев словно не редеет — мигом смыкаются щиты, где случается про­реха.

Что ж, пора выхватывать мечи и сабли из ножен, тем­ляки135 шестоперов надевать на запястья.

— Вперед!

И в этот самый момент высыпали из лесу, позади ли­товского строя, казаки и одоевцы. Тоже пешие. Они, бы­стро оценив положение, разделились. Частью сил приня­лись обсыпать тех литовцев, что ждали, когда спешив­шийся отряд сомнет засаду, а частью — кинулись на по­мощь товарищам. Литовцы оказались в окружении.

Очень разумный ход. Собственно, он и решил исход боя. Воевода литовский повелел еще нескольким сотням своих всадников спешиться и послал их на засаду, еще сотне велел спешиться, чтобы очистить лес от стрелков справа и слева, остальным же попятиться, чтобы не поне­сти ненужные потери от стрел, этим-то и воспользовался Двужил.

— Вели, князь, дружине в дело!

— Хочу и сам с вами.

—  Повремени, князь, пока рука окрепнет. Годков пя­ток еще не пущу. Не настаивай. Вели дружине в сечу. Немешкай.

—  Да благословит вас Бог, вперед!

Бой утих еще не скоро. Литовцев полегло знатно, лишь какая-то часть сумела рассыпаться по лесу, осталь­ные сложили оружие.

На щите, как говорится, въезжал княжич в стольный город удела, дружина горделиво гарцевала, следом за ней так же гордо, пеше и конно, двигались казаки горо­довые и рубежные, стрельцы и ополченцы; замыкали ко­лонну пленные и захваченный литовский обоз. Длинный хвост. Намного длинней рати князя Воротынского.

Колокольным звоном встречал город воеводу-ребенка, улицы ликовали, кланялись княжичу и дружинникам его. И немудрено: почти все ополченцы живы, дружина сама тоже не поредела, вотчина обережена от разграбле­ния, город не подвергся осаде, к тому же прибыток весо­мый — лошади, телеги, сбруя, оружие и доспехи да впе­реди еще выкуп за пленных. Каждый ополченец получит свою долю, и хватит той доли на безбедное житье до са­мой, почитай, смерти. Еще и детям останется, если с ра­зумом распорядиться обретенным в сече богатством. Вдо­вам и сиротам двойная доля. Хоть как-то это их утешит.

После торжественного богослужения духовный отец князя Ивана Воротынского, взявший заботу и о душе княжича Владимира, посоветовал:

—  Поразмысли, княжич, не отправить ли государю нашему, Василию Ивановичу, из полона знатных литов­цев? И гонца не снарядить ли? Глядишь, подобреет цар­ское сердце, снимет он опалу с батюшки твоего, князя Ивана Михайловича.

—  Иль сына его оковать повелит, — возразил Двужил. — Может, успех ратный княжича вовсе не к душе царю окажется. Тут семь раз отмерить нужно, прежде чем резать.

—  Риск есть, — согласился духовный отец князя. — Не ведаем, по какому поводу попал князь наш в опалу.

Если изменником наречен, то и сыну жизни вольготной царь не даст, чтоб, значит, мстителя не иметь…

— Посчитает царь, будто ловко сыграно с литовцами в паре, чтоб пыль в глаза пустить, отвести подозрение от опального князя, — поддержал эту мысль священнослу­жителя Никифор Двужил. — Послать, думаю, одного гонца и ладно на том. И не царю-батюшке, а главному во­еводе порубежной рати в Серпухов. А то и от этого воз­держаться. Решать, однако, княжичу. Ежели рискнуть намерится, Бог, думаю, не оставит без внимания благо­родство его.

Недолго, по малолетству своему, раздумывал кня­жич, спросил только:

— Считаешь, святой отец, батюшке моему поможет, если пленников знатных государю отправим?

— Надо думать поможет, но вполне дело и так обер­нется, что и на тебя может опала пасть. Тогда и тебе си­деть в оковах иль на плахе жизнь кончить. Но вдруг все же смягчится сердце царское от вести о славной победе и от подарка щедрого?

— Шли гонца к царю! — твердо решил княжич. — И две дюжины пленников.