"Россия без Петра: 1725-1740" - читать интересную книгу автора (Анисимов Евгений Викторович)
Как управлять государством «с гневом»
Взойдя на престол, Анна Ивановна оказалась в довольно сложном положении. Она была провозглашена самодержавной императрицей теми политическими силами, которые при обсуждении шляхетских проектов выступали за ограничение ее власти и лишь в последний момент под давлением гвардейцев сняли свои требования. Еще целую неделю после 25 февраля 1730 года, когда гвардейцы «наорали» для Анны самодержавие, ее положение оставалось крайне неустойчивым. Документальных свидетельств политической борьбы, продолжавшейся до начала марта, не сохранилось, и судить об этом можно лишь на основании анализа проекта указа Анны от 4 марта и окончательного текста этого указа.
Проектом указа предлагалось срочно созвать «довольное Собрание разных главнейших чинов» для «лучшего рассуждения» о государственном устройстве в связи с ликвидацией Верховного тайного совета, а также и «для других нужд». Главнейшим чинам предписывалось собраться «сего месяца марта в «…» день в палату… а Верховному тайному совету отсель не быть»1. Напомню, что именно подобный учредительный орган — совет из высших чинов государства просили созвать дворянские прожектеры из группы Черкасского — Татищева. Но когда этот проект стал указом от 4 марта 1730 года, в нем осталось только положение о ликвидации Верховного тайного совета. Значит, именно в начале марта чаша судьбы окончательно склонилась в пользу неограниченной власти Анны, и вопрос о каком-либо «Собрании главнейших чинов» — своеобразном Соборе — был похоронен. Какие силы сыграли решающую роль в борьбе вокруг проекта указа, мы, к сожалению, не знаем, а последующие события заслонили этот важный эпизод.
Довольно скоро стало ясно, что у Анны Ивановны нет своей «партии» — политической силы, на которую она, придя к власти, могла бы опереться. В пестром лагере приверженцев самодержавия было больше противников олигархов, чем сторонников Курляндской герцогини — «Ивановны», давно оторвавшейся от жизни России и не имевшей никакого авторитета в верхах русского общества. В этом можно увидеть и истоки того, что впоследствии было названо «бироновщиной», и причины возвращения императорского двора в Санкт-Петербург.
Хотя именно гвардейцы способствовали утверждению Анны на престоле, но и их поддержка не была безусловной, и не на всех из них она могла опереться. В деле полковника Давыдова, начатом в Тайной канцелярии в 1738 году, идет речь о том, что одной из причин переезда двора в Петербург был случайно подслушанный Анной и Бироном разговор гвардейцев, возвращавшихся после тушения небольшого пожара во дворце и говоривших между собой о временщике: «Эх, жаль, что нам тот, которой надобен, не попался, а то буде его уходили!»2
Простодушные гвардейцы вольно или невольно попали в точку: именно этот человек, тотчас вызванный из Курляндии самодержавной императрицей, был ее главной опорой в это смутное время, именно к его советам, опасаясь своих новых подданных, прислушивалась она больше всего. Иностранные дипломаты сообщают, что поначалу Бирой вел себя скромно и незаметно, осваиваясь в новой обстановке, прислушиваясь к мнениям знавших русский двор иностранцев, но постепенно его власть усиливалась. Он собирал вокруг себя людей, которые должны были составить новое правительство Анны.
Логика политического поведения безошибочно подсказывала Анне, что нужно продолжать успешно начатую политику компромиссов с дворянством и даже с бывшими верховниками, ибо ее вступление на престол подавалось как победа объединяющего все противоборствующие группировки начала. Поэтому ликвидация 4 марта 1730 года ненавистного Анне Верховного тайного совета была оформлена как обыкновенная реорганизация с целью восстановления системы управления государством по петровскому образцу во главе с Сенатом, который из «Высокого» вновь стал «Правительствующим». В его состав были введены почти все верховники. И лишь на клане Долгоруких Анна позволила себе выместить злобу.
В отношении остальных активных сторонников ограничения царской власти Анна вела себя так, как будто ничего особенного не произошло. Наоборот, кажется, что она старалась всячески приблизить к себе активистов конституционного движения, примирить их со своей самодержавной властью. Многие из них не были обойдены наградами, высокими назначениями по случаю коронации. О судьбе князя Алексея Михайловича Черкасского скажу чуть ниже, а теперь отмечу, что виднейшие шляхетские прожектеры были как бы поощрены за общественную активность. Один из них — М. Матюшкин, сочинитель шляхетских проектов, — был назначен киевским генерал-губернатором, Василий Никитич Татищев получил по случаю коронации Анны чин действительного статского советника и тысячу душ и вообще в течение всего ее царствования был в первом ряду царских сподвижников.
«Ласкала» Анна и влиятельнейших верховников: князь Михаил Михайлович Голицын получил 4000 душ и место президента Военной коллегии, а его жена Татьяна Борисовна стала обер-гофмейстериной двора Анны. Дмитрий Михайлович Голицын вошел в новый состав Сената. Получили награды и повышения и другие верховники и вожди шляхетской «вольницы», мечтавшие об ограничении власти императрицы.
Вместе с тем для всех было ясно, что новая императрица не может доверить управление Сенату, который был наполнен ее вчерашними утеснителями и, кроме того, не приспособлен к оперативной и конфиденциальной работе и потому не мог стать вспомогательным органом «при боку» императрицы. А именно это нужно было Анне, столь же мало смыслившей в управлении государством, как и ее предшественница Екатерина I. Примечательно, что вспомогательный орган рассматривался как естественно необходимый женщине на троне. Так, в проекте Татищева, который обсуждался дворянами в феврале 1730 года, есть такое место: «О государыне императрице, хотя мы ея мудростию, благонравием и порядочным правительством довольно уверены, однако ж как есть
Поначалу к совещаниям при дворе привлекались Бирон, А. И. Остерман, П. И. Ягужинский, А. М. Черкасский, братья Левенвольде, С. А. Салтыков. На первом месте, не считая, разумеется, Бирона, среди советников Анны вскоре оказался хорошо нам известный вечный вице-канцлер Андрей Иванович Остерман, который постоянно плел свою тонкую, невидимую для большинства интригу, благодаря чему всегда всплывал наверх.
Пережив тяжелое время борьбы за власть при Долгоруких, Андрей Иванович все-таки сумел удержаться и при Анне упрочил свои позиции, хотя после неосторожного участия в памятном совещании верховников у неостывшего тела Петра II ему пришлось нелегко, и многим казалось, что его карьере наступил конец. В феврале и марте 1730 года он часто болеет, и для наблюдателей ясно, что болезнь эта, как всегда, явное притворство, способ переждать смуту. Когда же в апреле ему пришлось «выздороветь» — на место вице-канцлера Анна могла ведь найти и кого-нибудь более здорового, — ситуация при дворе все еще оставалась для него неблагоприятной. В борьбе за власть ему пришлось выдержать конкуренцию со своим давним недоброжелателем Павлом Ивановичем Ягужинским, который резко пошел в гору, вновь став «государевым оком» — генерал-прокурором Сената.
Ягужинский — этот неуправляемый, экспансивный деятель, часто нетрезвый, со скандальной репутацией и неуживчивым характером, — в роковые для многих придворных авторитетов дни «затейки верховников» повел себя весьма противоречиво. Вначале, по некоторым данным, он выразил поддержку намерениям верховников ограничить власть императрицы, но потом, вероятно после того как не был включен в Совет и оказался за пределами круга лиц, посвященных в замыслы верховников, взбунтовался, послал гонца в Митаву предупредить Анну о замыслах олигархов, был ими арестован и даже просидел несколько дней в тюрьме — не так много, чтобы рисковать спиной на допросах с пытками и пожалеть о своем поступке, но вполне достаточно, чтобы выйти из узилища героем, пострадавшим «за правое самодержавное дело». И такой человек не мог не быть приближен тронутой его подвигом императрицей.
Особую значимость Ягужинскому придавали его дружеские отношения с Бироном и братьями Левенвольде — графом Карлом Густавом и графом Рейнгольдом Густавом. Их имена как влиятельных советников начинающей императрицы упоминают все дипломаты. Особенно заметен был старший брат Карл Густав — человек, по словам французского дипломата, «смелый и предприимчивый». Во времена Петра II он был камергером, к тому же, по некоторым данным, являлся дипломатическим резидентом Курляндского герцогства в России. Сразу же после провозглашения Анны императрицей Карл Густав послал курьера с письмом обо всех обстоятельствах этого избрания своему брату Рейнгольду Густаву, который жил в своем лифляндском имении и, как утверждают некоторые авторы, был близок Анне. Тот, естественно, помчался в Митаву, успев раньше, чем посланцы Ягужинского и Феофана Прокоповича, и все рассказал герцогине. Рейнгольд Густав был личностью, известной при дворе: после гибели В. Монса и смерти Петра I он стал фаворитом Екатерины I, осыпавшей симпатичного лифляндца наградами и чинами. Время Петра II он пересидел в своем лифляндском поместье. Анна не забыла службы, оказанной ей братьями, и сторицей их вознаградила. Люди чрезвычайно опытные и знающие придворный мир русского двора, они были Бирону незаменимыми советниками.
Именно эта компания — Бирон, братья Левенвольде и Ягужинский — поначалу активно интриговала против Остермана, и все иностранные дипломаты летом 1730 года пророчествуют о скором падении бессменного руководителя внешнеполитического ведомства. Однако к 1731 году ситуация вновь изменилась: Ягужинский, недовольный своей подчиненной ролью, постепенно отстает от компании Бирона и братьев Левенвольде. Остерман же, напротив, пользуясь своим государственным дарованием, знаниями и умением интриговать, находит путь к Бирону и в результате попадает в Кабинет министров, а Ягужинский остается за бортом. Одновременно Остерман вступает в альянс с Минихом, усилившимся благодаря своим услугам императрице на поприще политического сыска, и оба деятеля в ноябре 1731 года характеризуются наблюдателями как «закадычные друзья».
Ягужинский, чье значение как генерал-прокурора Сената после образования Кабинета, естественно, резко упало, как некогда после создания Верховного тайного совета, куда он тоже не попал, начинает очередной в своей жизни «бунт», позволяет себе различные оскорбительные выходки и в ноябре 1731 года так обижает своего тестя — канцлера Головкина, что тот жалуется на зарвавшегося генерал-прокурора императрице. Ягужинский, отодвинутый к этому времени на второй план и уже утративший дружбу своих вчерашних закадычных друзей — Миниха и братьев Левенвольде, позволяет себе неблагожелательные высказывания о засилье иностранцев при дворе. До этого проблема иноземного засилья его почему-то не волновала. Язвительные высказывания Ягужинского, угрозы Кабинету, публичное осуждение «доверия, которое царица имеет к иностранцам, управляющим делами», и многие другие неосторожные речи явились причиной его срочного назначения посланником в Берлин.
Претендовал на роль одного из ближайших советников императрицы и Миних. Именно он вместе с Бироном, Остерманом и братьями Левенвольде советует императрице, как лучше управлять государством, и претендует на ведущую роль в будущем Кабинете министров. Действительно, поначалу он участвует в совещаниях Кабинета министров и в своих мемуарах даже называет себя его членом. Но это не так. Миних был нужен императрице на другом посту.
Пиком карьеры Миниха становится присвоение ему в феврале 1732 года звания генерал-фельдмаршала. И с тех пор обходительного строителя Ладожского канала не узнать: «приветливость уступила место высокомерию, сверх того утверждают, что он не забывает своих собственных интересов». Последнее менее всего беспокоит камарилью. Серьезнее то, что этот настырный и авторитарный солдат начинает реально бороться за влияние на Анну, то есть угрожать интересам Бирона, а это — свято. Между тем Миних, полагаясь на свое обаяние, думает, что Бирон усыплен его позой покорного слуги. Однако он ошибается — Бирон все видит насквозь и все знает. Весной 1732 года он говорит Маньяну, что «удивляется его (Миниха. —
Долготерпение Анны и ее фаворита объясняется тем, что Миних был нужен им как военный вождь, как свой человек в армии. Ситуация там для новых властей была непростой: армией командовали вчерашние верховники — фельдмаршал князь М. М. Голицын и фельдмаршал князь В. В. Долгорукий. Анна и ее окружение прекрасно понимали, что в случае мятежа гвардейский Измайловский полк вряд ли сможет противостоять огромной армии, направляемой фельдмаршалами-верховниками. И вот 10 декабря 1730 года 55-летний фельдмаршал, президент Военной коллегии и сенатор Михаил Михайлович Голицын внезапно умирает. Его биограф Д. Н. Бантыш-Каменский пишет: после прихода Анны к власти «Голицыны отдалены от двора, и вскоре полководец, неустрашимый на бранном поле, сделался жертвой душевной скорби и скончался»5. Нам ничего не известно о «душевной скорби», которая так внезапно поразила Михаила Михайловича. Думаю, что биограф не имел в виду психического заболевания вполне до той поры уравновешенного фельдмаршала, а применил это выражение как литературный оборот, возможно полагая, что верный подданный, удаленный от двора, должен непременно впасть в душевную скорбь. Я не утверждаю, что Голицыну помогли уйти в лучший мир, но тем не менее внезапный уход из жизни авторитетнейшего полководца, любимца солдат и офицеров, удивительным образом отвечал желаниям придворной камарильи избавиться от него — потенциально опасного врага.
А с другим возможным противником — фельдмаршалом князем В. В. Долгоруким вскоре попросту расправились: на него донес сослуживец — генерал принц Гессен-Гомбургский, и, обвиненный в «непристойных словах» в адрес новой императрицы, Долгорукий был отправлен в тюрьму, где и просидел до восшествия на престол Елизаветы.
В итоге с начала 30-х годов в армии оказывается «свой» человек — Б. X. Миних, облагодетельствованный новой императрицей, награжденный фельдмаршальским жезлом и назначенный президентом Военной коллегии вместо покойного М. М. Голицына. Но, на свою беду, к лету 1732 года Миних портит отношения со всеми, а Остерман, постепенно приучавший к себе временщика, уже не является, как раньше, закадычным другом свежеиспеченного фельдмаршала. Андрей Иванович, по наблюдениям дипломатов, бежит объятий Миниха, делая ставку на Бирона. Все ждут момента, когда можно будет задвинуть Миниха на второй план. Начавшаяся в 1733 году война за «польское наследство», а затем русско-турецкая война облегчают эту задачу, делая для Миниха невозможным непрерывное участие в петербургских придворных играх.
 |
Образование Кабинета министров — официального высшего органа власти — во многом изменило расстановку сил: Головкин, Остерман и Черкасский попали в Кабинет, а Ягужинский и Миних остались за бортом.
Очевидно, что Анна ликвидировала Верховный тайный совет не как государственную структуру, а как враждебный ей политический орган, состоявший из ее противников. Потребность же в высшем учреждении типа Совета тем не менее не исчезла, и оно возродилось под новым названием, в новом составе, но, в сущности, с теми же целями, компетенциями и функциями. Кабинет министров учреждался для «порядочного отправления всех государственных дел, которыя к собственному Нашему определению и решению подлежат». Члены Кабинета — «несколько особ из Наших министров» — получали привилегированное право «Нам (то есть императрице. —
Мы видим, что даже слова учредительного указа от б ноября 1731 года о создании Кабинета министров «для порядочного отправления всех государственных дел» почти буквально повторяют мотивировочную часть указа Екатерины I о создании Верховного тайного совета в феврале 1726 года.
Кабинет был еще более узким органом, чем Совет, в него вошли всего три кабинет-министра; канцлер Г. И. Головкин, вице-канцлер А. И. Остерман и А. М. Черкасский. Несомненно, подлинным руководителем Кабинета был не канцлер Гаврила Иванович Головкин, дряхлый, малоинициативный и ограниченный, и не Алексей Михайлович Черкасский, который после смерти Головкина в январе 1734 года сменит его на посту канцлера. Как пишет саксонский посланник И. Лефорт, Головкин и Черкасский были включены в Кабинет только «для виду»7. Подлинным руководителем и «душой» Кабинета был вице-канцлер Андрей Иванович Остерман, за спиной которого стоял Бирон.
Увлекшись перипетиями закулисной политической борьбы, в результате которой в Кабинет не удалось пролезть Ягужинскому и Миниху, мы забыли об Алексее Михайловиче Черкасском — ленивом, дородном и не особенно умном вельможе, который солидно восседал на заседаниях Кабинета, являясь, по словам тогдашнего шутника, «телом Кабинета», («душой» же, как мы помним, был назван Остерман). А между тем фигура эта весьма любопытна. Для князя Алексея Михайловича назначение в Кабинет было резким прыжком вверх по служебным ступенькам. Первое, что о нем обычно говорится, это то, что он был богатейшим человеком России, владельцем свыше 70 тысяч душ крепостных. Об остальных его достоинствах при всем желании сказать что-нибудь трудно. Отмечу лишь, что умственные и деловые качества Черкасского его современниками даже не обсуждались. Бирон, жалуясь одному из своих адресатов на занятость делами, так пишет о министрах: «Остерман уже 6 месяцев лежит в постеле.
 |
Язвительный князь М. М. Щербатов писал о Черкасском: «Сей человек — весьма посредственный разумом своим, ленив, незнающ в делах и, одним словом, таскающий, а не носящий имя свое и гордящийся единым своим богатством»9. Сын боярина Михаила Алегуковича, он был потомком выходца из ханского рода Большой Кабарды, связанного родственными узами со знатнейшими родами России: один из его прадедов был женат на тетке первого царя Михаила Романова. Сам Алексей Михайлович был женат первым браком на двоюродной сестре Петра Великого, Аграфене Львовне Нарышкиной — дочери боярина Льва Кирилловича Нарышкина, а после ее смерти женился на Марии Юрьевне Трубецкой — сестре фельдмаршала и боярина князя И. Ю. Трубецкого. Такой человек, как Черкасский, — родовитый, богатый и влиятельный — был весьма нужен Анне.
В Кабинете он, хотя с 1734 года стал канцлером, вел себя скромно и незаметно, подпевая сильнейшим да прислушиваясь к советам своего формального подчиненного — вице-канцлера Остермана. И все же есть какая-то загадка в личности князя Черкасского. Мы помним, что в начале 1730 года его дом стал центром притяжения шляхетской «вольницы», именно там разрабатывались продуманные планы ограничения власти императрицы. Конечно, проект, им подписанный, готовили другие, в частности Татищев, однако и сам князь вел себя не только как радушный хозяин обширного дома: ведь именно он переломил ситуацию на собрании шляхетства 2 февраля 1730 года, когда верховники зачитали кондиции, а Черкасский добился разрешения представить проект о реформе управления, что и открыло дискуссию о власти. Щербатов пишет, что активность Алексея Михайловича объяснялась обидами, которые нанесли Долгорукие его шурину — князю И. Ю. Трубецкому, однако в этом можно усомниться — слишком далеко по скользкому пути реформаторства зашел, защищая честь шурина, робкий Черкасский. Но эта вспышка активности быстро прошла, и всю оставшуюся жизнь один из лидеров 1730 года «таскал свое имя». Любопытно, что шляхетская активность Черкасского в 1730 году не была поставлена ему «в строку», а наоборот, была воспринята как борьба с верховниками, что послужило ему, как и В. Н. Татищеву и некоторым другим активистам шляхетского движения, пропуском к чинам и должностям века императрицы Анны Ивановны.
 |
Поначалу Анна, как некогда Екатерина 1, участвовала в работе Кабинета, но вскоре сидеть за делами ей явно «наскучило», и она почти перестала ходить на его заседания, передав Кабинету право решать дела именем императрицы. Указом от 9 нюня 1735 года подпись трех министров была приравнена к подписи императрицы. На практике же было достаточно и двух, а затем и одной подписи министра под указом. Не следует думать, что это де-факто ограничивало власть самодержца. Здесь мы, как и в истории с Верховным тайным советом, не должны забывать о том, что самодержец был волен передать часть своих прав учреждению или доверенному лицу, оставляя за собой прерогативу ни в чем себя не ограничивать. Концепция самодержавия как раз и строилась на том, что ни круг дел, подлежащих компетенции монарха, ни само разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную никогда четко не устанавливалось, ибо уже в одном этом состояло бы ограничение власти монарха, которого в таком случае уже нельзя было бы назвать самодержцем.
Конечно, практика управления диктовала довольно устойчивый порядок прохождения дел, их классификацию. Еще Петр I установил, что все бумаги, и в частности челобитные, прежде чем попасть к царю, должны последовательно пройти всю иерархию инстанций, начиная с низших и кончая высшими. И только если дело все-таки не будет решено и Сенатом, оно может оказаться на столе самодержца.
Анна полностью следовала этому облегчавшему ее жизнь принципу. Так, на докладе Сената по одному спорному земельному делу 1732 года мы читаем резолюцию царицы, под которой с удовольствием подписался бы и ее великий дядя: «По сему делу… рассмотреть в Вотчинной коллегии и со мнением подать в Сенат, а в Сенате решить, как указы повелевают, а ежели зачем решить будет невозможно, о том доложить Нам.
Иначе говоря, первый принцип функционирования самодержца в системе государственной власти состоял в рассмотрении им дел, не имеющих законодательного прецедента, то есть самодержец выступал как чисто законодательный «орган», создающий новые законы. Но если бы этот принцип был непреложным законом, то самодержавия бы не было. Поэтому параллельно действовал и второй основополагающий принцип, согласно которому не должно было быть никаких критериев, отделявших дела, подведомственные монарху, от тех, которые он не мог рассматривать. Поэтому к нему попадали и важнейшие государственные дела, и такие, которые мог вполне решить и низший чиновник.
Сохранившиеся до наших дней материалы Кабинета министров Анны позволяют рассмотреть распределение и характер дел, попадавших к императрице и в Кабинет. Из 1623 указов, учтенных нами за 1735, 1736 и 1739-й, а также за часть 1738 и 1740 годов, лично императрица подписала 359 (то есть 22,1 %), остальные 1264 указа были оформлены Кабинетом как «именные, подписанные кабинет-министрами», и просто как указы Кабинета. Из 359 указов 161 Анна только подписала, остальные 198 представляют собой резолюцию: краткую (типа: «Апробуэтца.
По содержанию все именные указы Анны делятся почти пополам: 175 указов посвящены назначениям и снятию чиновников и военных, а также различным делам по землевладению. Это не случайно: служебные назначения и раздача земель — вот два важнейших дела, которыми издревле занимались русские самодержцы, именно на этом упрочившие свое самодержавие. Остальные 173 указа равномерно распределены между проблемами судопроизводства, финансов и других сфер управления.
Нельзя сказать, что Анна полностью устранялась от управления. Иногда императрица, месяцами занятая охотой, развлечениями, вдруг включалась в государственные дела, терпеливо томилась на докладах, которые ей делали Остерман или — позже — Волынский. Это тяжкое бремя ей приходилось все же нести, ибо были вопросы, которые без нее не решались или их решение не мог взять на себя никто из сановников. Анна выступала высшей инстанцией не только в делах о назначениях или земельных пожалованиях, но и в судебных делах. Причиной, почему императрица изучала ту или иную челобитную, могла быть и какая-то личная заинтересованность, и каприз Анны, и ходатайства видных сановников, и настырность просителей, которые сумели прорваться к императрице и пасть перед ней на дорожку сада, держа над головой как щит заветную бумажку. И если императрица была в духе или заранее подготовлена, если оказывались затронутыми какие-то струны ее души, то челобитчик мог рассчитывать на благоприятное решение своего дела. Так, в 1738 году вдова лифляндского помещика Ю. К. фон Гогенбах сумела подать императрице челобитную крайне жалобного содержания, и Анна написала: «Ежели подлинно так, как в прошении написано, то учинить по сему челобитью» (речь шла о снятии доимок)11.
Бедной вдове повезло больше, чем другой помещице-просительнице, которая приехала хлопотать за задержанное ее мужу жалованье. Она, «долго ища случая», сумела «поймать» императрицу и пыталась подать ей челобитную. Но Анна сурово ее отчитала: «Ведаешь ли, что мне бить челом запрещено?» — и после этого «тотчас велела ее вывесть на площадь и, высекши плетями, денег выдать». «И как ее высекли, — продолжает рассказчик — полковник Давыдов, — то, посадя в карету, хотели везти к рентрее (кассе. —
Многочисленные челобитчики утомляли императрицу, мешали ее пустому времяпровождению, и в 1738 году она, приказав рассмотреть в Сенате дело ограбленного родственниками просителя, распорядилась собрать все подобные дела и, разом «рассмотрев, решение учинить, как указы повелевают, чтоб бедным людям справедливость учинена была безволокитно и Е.и.в. о таких своих обидах больше прошениями не утруждали». В этом — типичный ход мысли многих правителей России: стоит только рассмотреть «как следует» все жалобы бесчисленных униженных и обиженных, и проблемы все решатся сами собой. Но в жизни так не бывало.
Императрица не скрывала своего нежелания заниматься государственными делами и не раз выговаривала кабинет-министрам за то, что они вынуждали ее что-то решать. 31 июля 1735 года она с обидой писала в Кабинет министров о том, что адмирал Н. Головин беспокоит ее по пустякам, и предупреждала, чтобы впредь «о малых делах Нас трудить было ненадлежало»13. Хотя для того чтобы нацарапать на пространном докладе Сената или другого учреждения слово «Опробуэца» (иногда — «Апробуэтца», т. е. «утверждается»), особых усилий не требовалось, тем более что под рукой был целый сонм советников, которые «на блюдечке» подносили готовые решения.
Любопытно, что в журнале Кабинета министров употребляется особый оборот, обозначающий доклад у императрицы: «Ходили вверх к Ея величеству…» «Ходить вверх» (чаще писалось: «в Верх») — это старинное, идущее с XVII века, бюрократическое и придворное выражение, обозначающее посещение Кремлевского дворца, в котором жили и решали дела московские цари. (Вспоминается меланхолическая жалоба одного подьячего XVII века: «Придешь в приказ — тащат в Верх, с Верху прибредешь — от челобитчиков докука».) Петровская эпоха утратила этот оборот — никакого Верха в старом московском смысле в новой столице не было. Но, как видим, в анненскую эпоху он возродился и в регулярном Петербурге, очевидно в общем контексте возрождения элементов московской старины. Позже оборот этот не встречается.
Дело, конечно, не только в мелочности запросов, с которыми постоянно обращались чиновники, связанные по рукам и ногам бюрократическими путами. С императрицей было тяжело работать: Артемий Волынский — один из регулярных докладчиков у Анны — дома, в кругу друзей, был откровенен: «Государыня у нас дура, резолюции от нее не добьешься!»14
Не стану оспаривать особое мнение кабинет-министра об умственных способностях Анны Ивановны, но надо быть справедливым — далеко не все дела погрязали в волоките, многие вопросы решались быстро и оперативно. Так, 28 апреля 1735 года Кабинет министров обсудил и составил на имя московского генерал-губернатора следующее письмо: «Сиятельный граф, превосходительный господин генерал и обер-гофмейстер, наш государь! Е.и.в. изволила указать мартышку, которую прислал Ланг и в Москве родила, прислать ее и с маленькою мартышкою ко двору Е.и.в. в Санкт-Петербург. Того ради, изволите, Ваше сиятельство, оных мартышек всех и с маленькою отправить, с кем пристойно, и велеть оных мартышек в пути несть всегда на руках и беречь, чтоб им, а паче маленькой, никакого вреда не учинилось. И о сем объявя, пребываем Вашего сиятельства, нашего государя, покорные слуги». А вот перед нами именной указ об отправке домой, в Воронежскую губернию, и награждении некоей «бабы, которая имеет усы и бороду мужскую»15.
Читатель может мне поверить — доставка новорожденной мартышки и благополучная отправка бабы с усами, ра#769;вно как и поимка белой галки в Твери, для Ея императорского величества и Кабинета министров Ея императорского величества были делами не менее, а, может быть, даже более важными, чем подготовка армии к войне с турками или сбор недоимок.
Особое, исключительное место в системе управления времен Анны занял ее фаворит Э. И. Бирон. В некоторых исследованиях значение Бирона как государственного деятеля откровенно принижается. Однако это явное недоразумение, продиктованное похвальным намерением развенчать историографический миф о «бироновщине» как мрачном, зловещем режиме господства некоей «немецкой партии». Документы свидетельствуют, что и во внешней и во внутренней политике влияние фаворита было огромным. Думаю, что в той системеверховной власти, которая сложилась при Анне, без Бирона — ее довереннейшего лица, человека властолюбивого, — вообще не принималось ни одного важного решения. Он был постоянным докладчиком у императрицы, и при ее индифферентности и нежелании заниматься делами именно его решение становилось окончательным.
В своих письмах временщик постоянно жалуется на загруженность делами в то время, когда нужно быть рядом с императрицей в ее неспешной праздной жизни. «Я должен быть целый день у Е.и.в., и, несмотря на то, всякое дело должно идти своим чередом», — пишет он Кейзерлингу в апреле 1736 года16. При всем том он был осторожен и не выпячивал свою роль в управлении, оставаясь, как правило, в тени.
В. Строев — автор книги о внутренней политике времен Анны, — разобрав бумаги Бирона, приходит к выводу, что в них он «рисуется скорее человеком уклончивым, чем склонным во все вмешиваться». И для подтверждения своего вывода приводит цитату из письма временщика одному из своих просителей: «Уповаю, что Вашему сиятельству известно, что я не в надлежащия до меня дела не вступаю и впредь вступать не хочу, для того, чтобы никто на меня никакого сумления не имел…» Думаю, что подобные письма доказательством непричастности временщика к государственным делам служить не могут, неубедительны и утверждения, что Бирон был простым передатчиком бумаг императрице.
Не может служить подтверждением «уклончивости» Бирона и его письмо, в котором он подчеркнуто напоминает адресату: «Как и самим Вам известно, что я в Кабинет не хожу и не присутствую и там мне никакого дела нет»17. Примерно так же вели себя многие временщики, например Иван Иванович Шувалов при Елизавете. И дело было не столько в особой скромности фаворитов, а в их желании уйти от ответственности, стремлении не обязывать себя ничем и ни перед кем, в своеобразии «постельного и сердечного господства» фаворита, который старается не афишировать постыдного происхождения своей власти, но тем не менее ею пользуется, направляя руку и мысли императрицы. Такому человеку незачем заседать в Советах и Кабинетах, ибо самодержавная власть от них не зависит. Он лишь помогает императрице принять нужное решение как бы дружеским, бескорыстным советом. Если же она не внемлет советам, то можно пустить в ход угрозу добровольной «сердечной отставки», притворную обиду, когда глубоко несчастный вид стоящего на коленях верного друга растопляет мягкое сердце повелительницы.
Думаю, что Бирон, исходя из особенностей своего характера, нередко действовал наступательно, требовательно, решительно, твердо зная, что императрица, полностью от него зависимая, не посмеет отказать. Таким, по некоторым свидетельствам, было его поведение в деле Артемия Волынского, когда он настоял на опале министра, весьма ценимого Анной за деловые качества.
Впрочем, Бирон был достаточно расчетлив и осторожен. В письме Кейзерлингу в 1736 году он (я думаю — вполне искренне) вздыхает, что не решается поднести Анне инспирированный его доброжелателями за границей рескрипт — предложение о поддержке кандидатуры его, Бирона, на курляндский престол. И причина нерешительности проста; «Вашему сиятельству известно, как я поставлен здесь и, вместе с тем, как крайне необходимо
Да, Бирон был мастером тонкого обращения с «великими милостями великих особ». Думаю, что он и «за ручку» Анну Ивановну водил и никогда с ней не разлучался из-за боязни, как бы в его отсутствие «не воспоследовало злополучной перемены». Позже, однако, он изображал себя чуть ли не пленником императрицы; «Всякому известно, что [от] Е.и. в-ва… никуда отлучаться было невозможно, и во всю свою бытность в России [я] ни к кому не езжал, а хотя куда гулять выезжал, и в том прежде у Е.и. в-ва принужден был отпрашиваться и без докладу никогда не езжал»19.
Ключевую роль Бирона в системе управления можно было скрыть, наверно, лишь от доверчивых потомков, не обнаруживающих на бумагах подписей временщика и на этом основании делающих вывод о его отстраненности от государственных дел. Современники же знали наверняка, кто заправляет делами в империи, и потому с просьбами обращались именно к не занимавшему никакой государственной должности Бирону. Ими двигали не только корыстные интересы, желание понравиться, угодить капризному фавориту, но и та реальность, которая в совсем недавние времена заставляла людей обивать пороги негосударственных обкомов-горкомов, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки.
Нет сомнения, что ни одно мало-мальски важное назначение на государственные должности не обходилось без одобрения временщика. Он контролировал и Кабинет министров, хотя и здесь все было не так просто, как кажется на первый взгляд. С самого начала, как было сказано, в Кабинете было три члена; канцлер Г. И. Головкин, вице-канцлер А. И. Остерман и князь А. М. Черкасский. Ключевым человеком в Кабинете все годы царствования Анны Ивановны был, как говорилось выше, Остерман, который Заискивал перед временщиком, однако в какие-то моменты, пользуясь своей незаменимостью, пытался вести и свою игру, что Бирону, конечно, не нравилось. Он опасался, что вице-канцлер полностью подчинит себе Кабинет министров.
После смерти канцлера Головкина в январе 1734 года в Кабинете остались двое — Остерман и Черкасский, что сразу же нарушило равновесие: бесспорно, что пронырливый Андрей Иванович быстро подмял бы под себя робкого Алексея Михайловича. Это заставило Бирона задуматься — за вице-канцлером, явно метящим в канцлеры, нужен был глаз да глаз, — и он делает следующую рокировку: Черкасского назначают канцлером, а в Кабинет срочно вводят возвращенного из почетной берлинской ссылки Ягужинского. Конечно, твердо полагаться на болтливого и неуравновешенного Павла Ивановича Бирон не мог, зато мог уверенно рассчитывать, что тот — антипод осторожному Остерману — не позволит вице-канцлеру втайне обделывать свои дела и вредить Бирону.
Но в начале 1736 года Ягужинский занемог, и Бирон деловито и озабоченно пишет Кейзерлингу: «Ягужинский умрет, вероятно, в эту ночь, и мы должны стараться заместить его в Кабинете»20. На вакансию тщательно подбирают кандидата, ибо требования к нему высоки: с одной стороны, он должен быть неплохим администратором, а с другой стороны — креатурой, доверенным лицом Бирона. Вскоре он нашел Артемия Петровича Волынского, который хорошо зарекомендовал себя и как администратор, и как прилежный искатель милостей временщика, и к тому же, к радости Бирона, не ладил с Остерманом. 3 апреля 1738 года, пройдя своеобразный испытательный срок, Волынский становится кабинет-министром. Введение деловитого, горячо преданного Бирону Волынского означало установление некоего равновесия сил в Кабинете, нарушенного после смерти конфликтовавшего с Остерманом Ягужинского, позволило временщику контролировать действия скрытного вице-канцлера. В свою очередь Остерман, недовольный тем, что приходится делить власть с Волынским, интриговал против бироновского выдвиженца… Словом, это была довольно сложная интриганская игра, в которой не было чистеньких.
Но сам фаворит так и не решился войти в состав Кабинета. Ему больше подходила роль судьи, наблюдателя за деятельностью этого высшего учреждения — роль, избавлявшая его от ответственности.
Кабинет министров начал свою работу осенью 1731 года не на пустом месте — с самого начала царствования Анны шел поиск своей модели политики. Ее основами становятся, с одной стороны, во многом показная преемственность идеалам Петра Великого, верной последовательницей которого стремилась изобразить себя Анна, а с другой стороны — намерение исходить из той реальности, которая была уже несовместима с петровским опытом и требовала коррективов. Заметны попытки выработать общие принципы политики, которыми надлежало руководствоваться в дальнейшем. Сохранилась записка Остермана за 1730 год, где он сформулировал принципы, которые должна была, по его мнению, учитывать императрица во внутренней политике.
В основе правления должны лежать «Страх Божий, милосердие и снисходительство, любовь к правосудию и исполнение онаго». Были и конкретные советы: проводить регулярные совещания сановников с привлечением членов Сената и важнейших коллегий, учредить Комиссию по завершению свода законов — Уложения, создавать школы, уделять внимание правосудию и контролю за исполнением решений властей. Разумеется, все это были благие пожелания, как и советы «все слушать и все изследовать»21. Но все же это были хоть какие-то конструктивные принципы политики, полностью отсутствовавшие на последнем этапе существования Верховного тайного совета.
Драматические события начала 1730 года выдвинули на передний план проблему дворянства. С петровских времен произошли заметные изменения в положении, а главное — в мировоззрении вчерашних служилых людей, а теперь — «шляхетства». И новое правительство уже не могло не считаться с их требованиями и настроениями. Анна пошла по вполне традиционному пути, удовлетворяя сословные требования шляхетства и тем самым расширяя социальную основу своей власти. Расчет был верный — как бы по-разному ни относились группировки дворян к проблеме ограничения власти императрицы, все они были едины, когда заходила речь об их сословных интересах. Наиболее полно требования шляхетства в социальной сфере отразил проект Черкасского, который был поддержан и авторами других проектов. Дворяне единодушно просили уменьшить срок службы до 20 лет, заменить учебой в специальных учебных заведениях тягостную службу рядовыми в полках. Все дворяне настаивали на отмене закона Петра 1 о единонаследии 1714 года, согласно которому помещик имел право передать свое имение только старшему из сыновей, младшие были обречены искать пропитание в канцеляриях и в армии22.
Правительство Анны провело несколько изменений в сфере дворянской политики, которые позволяют говорить о том, что в 30-е годы XVIII века была начата новая глава в истории русского дворянства.
9 декабря 1730 года был издан указ, который констатировал, что положения указа 1714 года о единонаследии «по состоянию здешняго государства не к пользе происходят». И далее детально обосновывается необходимость его отмены: помещики, пытаясь обойти петровский указ, продавали деревни, чтобы на вырученные деньги обеспечить будущее младших сыновей. Не меньше ухищрений было и с оформлением приданого для дочерей. Эти пункты, «яко необыкновенные сему государству», предлагалось отменить и «с сего указа в разделении детям как движимых, так и недвижимых имений чинить по Уложению» 1649 года и на этом основании помещикам «дать в том волю»23.
Указ дал дворянам несравненно бо#769;льшую, чем прежде, свободу распоряжения имением, своим главным достоянием. В марте 1731 года был издан еще один указ, подтверждавший отмену закона о майорате и предписавший «как поместья, так и вотчины именовать равно одно: «недвижимое имение-вотчина», и отцам и матерям детей своих делить по Уложению всем ра#769;вно, також и за дочерьми в приданыя давать по-прежнему»24. Слияние двух весьма различных видов собственности — поместья (временного держания) и вотчины (родового) — было также чрезвычайно важным изменением, ибо, согласно букве закона, все поместья становились вотчинами, то есть наследственными, в принципе неотчуждаемыми владениями, хотя, уточним, на практике вотчины, как и поместья, с легкостью отписывались на государя — полноправного повелителя жизни и имущества служилого человека, каким был и остался дворянин.
Ликвидация юридического понятия «поместье» как временного земельного владения, предоставленного дворянину на срок службы, неизбежно выдвигала и проблему обновления понятия «служба».
Образование при Петре шляхетства как особого сословия не изменило сущности прежней службы, которую исполняли служилые люди в прошлые века. Более того, с образованием регулярной армии, «правильного» бюрократического государства служба становилась все труднее, требования к ее исполнению — все строже, а наказания за провинности — все суровее. Дворянин первой трети XVIII века уже не мог, как его отец или дед, отсидеться в деревне, ограничиваясь присутствием на ежегодных, довольно формальных, смотрах, куда он приезжал «конно, людно и оружно», а затем возвращался в свое поместье. При Петре служба дворянина, оставаясь поголовной, пожизненной и обязательной, стала еще и регулярной, постоянной, вынуждала его надолго, если не навсегда, покидать поместье. К тому же эта служба требовала серьезной профессиональной подготовки, исполнительности, самоотверженности и дисциплины.
После смерти Петра хотя и произошли некоторые послабления, но принципы службы остались прежними, петровскими, то есть суровыми. Как обязательное поступление на службу молодого недоросля («новика» в XVII веке), так и увольнение от службы сопровождалось довольно сложной процедурой. Если раньше все решалось на публичных смотрах-маневрах, то теперь сам смотр в значительной мере был бюрократизирован, проводился в Военной коллегии, в Герольдмейстерской конторе Сената, перед специальной комиссией, причем освидетельствование врачами стало нормой.
Перед нами типичное медицинское заключение о здоровье бригадира А. Голенищева-Кутузова: «Оный бригадир одержим разными застарелыми болезнями несколько лет, а те болезни у него имеются: 1) каменная, от которой песок и ломота великая, более тогда, когда запирается урина, которая у него часто бывает…» Далее следует описание еще четырех старческих болезней, из которых более всего бригадира донимал «лом», от которого он «весь высох, и объявляет он, бригадир, что от оной болезни больше, — как от других болезней, имеет мучение и в жилах великую стрельбу, от которых болезней, по разсуждению доктора, вылечить его неможно, иза всеми вышепоказанными застарелыми болезнями уже и движения не имеет, чего для всегда служителями водим бывает и затем более принужден лежать»25.
Вот только в таком состоянии можно было рассчитывать на увольнение из армии и от службы. Если же офицер еще мог передвигаться, прыгая на своей деревяшке, то его могли направить служить в провинцию, в нерегулярные части или на должность администратора, и так до самой смерти, которая единственно освобождала от службы.
Весьма распространенная практика использования отставных офицеров на государственной службе вызывала недовольство дворян, лишенных возможности жить в своих поместьях. Сенат регулярно получал сообщения, что отставные офицеры в губерниях прибегают к различным ухищрениям, чтобы избежать обязательной дляних явки на смотр и соответственно — назначения «в разные дела и посылки». Сенат извещал императрицу, что эти почтенные старцы, «знатно уведав о том (смотре. —
Сенат также отмечал, что без особой охоты идут на смотры молодые дворяне, манкируя своими обязанностями перед императрицей и Отечеством, и даже записываются в тяглое (то есть неслужилое) сословие купцов, посадских, а некоторые даже «в дворовую службу к разных чинов людям, и переходят из города в город, дабы звание свое утаивать и тем от службы отбыть»26.
Оценив эти факты, правительство Анны в декабре 1736 года издало указ, который, по словам С. М. Соловьева, «составил эпоху в истории русского дворянства в первой половине XVIII века»27. В указе «для лучшей государственной пользы и содержания шляхетских домов и деревень» разрешалось одному из сыновей хозяина имения оставаться «в доме своем для содержания экономии». Определялось, что молодые шляхтичи идут на службу в возрасте двадцати лет и, прослужа 25 лет, могут быть отпущены «в домы», даже если они вполне годны для продолжения службы. Если же офицеры или чиновники «за болезнями или ранами по свидетельствам явятся к службам неспособны», то разрешалось увольнять в отставку и тех, кто не достиг указного 45-летнего возраста. Вскоре был изменен и порядок учета недорослей. Они были обязаны являться на смотр лишь трижды в жизни; в семь, двенадцать и шестнадцать лет, а в промежутках — овладевать науками28.
Постановление 1736 года было подлинной революцией в системе прежней, дедовской службы дворян. Реализацию его пришлось, правда, отложить до окончания войны с Турцией. И как только был заключен Белградский мир 1739 года, правительству пришлось пожалеть о своем великодушии — огромное число дворян сразу Же запросилось в отставку. Но дело было сделано, и российское дворянство, добившись значительного облегчения в службе, еще на один шаг продвинулось к своей эмансипации.
Как и всякое другое, анненское царствование было обильно законодательством, — как тут не вспомнить В. О. Ключевского; «При великом множестве законов — полное отсутствие законности». За время царствования Анны было издано не менее 3,5 тысячи указов, но из этой гигантской груды бюрократических произведений в истории осталось буквально несколько указов, по-настоящему важных для будущего развития страны. О тех из них, которые касались статуса дворян, уже сказано, теперь пойдет речь об одном важном указе уже из другой сферы — законодательства о промышленности.
Этот указ появился 7 января 1736 года. Он провозглашал, что «всех, которые при фабриках обретаются и обучились какому-нибудь мастерству, принадлежащему к тем фабрикам и мануфактурам, а не в простых работах обретались, тем быть вечно при фабриках»29. За дворцовых и помещичьих крестьян, ставших мастерами, мануфактурист платил компенсацию помещику в размере 50 рублей.
Это был принципиальнейший в истории русской промышленности указ, ибо он ликвидировал социальную группу вольнонаемных промышленных рабочих, среди которых помимо беглых крестьян было немало «вольных и гулящих людей» — основы пролетариата. Петровская эпоха коренным образом изменила эту классическую схему образования категории наемных рабочих. Петр ничего не жалел для предпринимателей, которые решились завести заводы и мануфактуры. Он давал им ссуды, материалы, приписывал к их заводам государственных крестьян. В 1721 году он разрешил мануфактуристам прикупать к фабрикам крепостных, чтобы использовать их как рабочих. Одновременно были резко сужены возможности найма на предприятия свободных людей — состояние вольного, не связанного тяглом, службой или крепостью, человека было признано криминальным.
Все это предопределило столбовую дорогу развития русской промышленности — по крепостническому пути. Это означало, что капиталистическая альтернатива развития экономики была подавлена. Указ же 1736 года продолжил эту тенденцию социальной политики Петра — он покончил с последними остатками вольнонаемного труда, так как признавал собственностью предпринимателя всех работающих у него квалифицированных рабочих вне зависимости от их социального положения, ликвидировал окончательно знакомое еще XVII веку юридическое понятие «свободного», «вольного» человека. Анненский указ 1736 года, как и другие дополнившие его указы, разрешал принимать на работу только «пашпортных» крестьян, то есть получивших от своего помещика или местной власти временный паспорт на отходничество. Таких людей называли «вольными с паспортами». Общий дух неволи распространялся и на все общество. Воля не понималась более как «свобода, простор в поступках, отсутствие неволи, насилования, принуждения» (В. Даль). Характерен в этом смысле указ Анны 1740 года об освобождении из ссылки опального князя А. А. Черкасского. В нем предписывалось: «Из Сибири его свободить, а жить ему в деревнях своих
Было бы глубоким заблуждением считать, что, приобретя крепостных, мануфактурист был волен распоряжаться ими, как захочет. Напротив — его права как душевладельца были существенно ограничены. Специальный закон обязывал мануфактуристов использовать таких крепостных только на заводских работах, государство же, не менее зорко, чем за качеством и количеством продукции, следило за неукоснительным соблюдением этого закона. Первое и главное правило, которое утвердилось при Петре и последовательно реализовывалось после его смерти, состояло в том, чтобы деревни к заводам покупались «под такою кондицею, дабы те деревни всегда были при тех заводах неотложно и для того как шляхетству, так и купечеству тех деревень особо без заводов отнюдь никому не продавать и не закладывать», с тем чтобы заводы «не ослабевали, но в лучшее состояние произвожены были»?
Как и в петровские времена, правительство Анны поощряло тех, кто «старание и тщание свое в размножении фабрики прилагали», и было крайне сурово к тем, кто не выполнял казенных заказов: их заводы подвергались ревизии, и если «усмотрится, что оные ослабевать будут», то строго спросить с мануфактуриста, в случае его нерадения — «принуждать к порядочному содержанию» или «отрешить» от владения. И в этом случае государство не смотрело, что завод основан «на своем коште» и, лишившись его, мануфактурист теряет все свое состояние.
Конечно, проблемы дворян и мануфактуристов были важными, но не единственными, на которые власти были вынуждены обращать внимание. Анне и ее министрам пришлось разгребать те авгиевы конюшни, которые образовались за пятилетие правления Меншикова и Долгоруких. А нижний слой финансового навоза образовался уже при Петре: недоимки в сборах пошлин и подушной подати. Первые сведения о финансовом положении страны, полученные Кабинетом, заставили анненских деятелей схватиться за голову — финансы оказались в полной «расстройке». Было признано невозможным сочетать текущую финансовую работу Камер-коллегии — главного фискального финансового органа — с расчисткой тех завалов, которые накопились в финансах за три предыдущих царствования. И тогда было принято, пожалуй, уникальное в мировой управленческой практике решение: наряду с прежней Камер-коллегией была создана новая Камер-коллегия, с новым президентом, новым штатом служащих, которые начали работу с «чистого листа». Это делалось для того, чтобы прежняя, созданная еще при Петре, Камер-коллегия могла заниматься лишь приведением в порядок крайне запущенных финансовых дел и — самое главное — взыскала скопившиеся за многие годы недоимки.
Но работа и двух коллегий удручала. В 1735 году Кабинет министров потребовал отчета о деятельности «прежней Камер-коллегии», так как министрам «известно учинилось о непорядочных произвождениях прошлых лет счетов и замедлении прежней Камер-коллегии от президентов и членов» и что «по се время продолжены оные счета и к указному термину не окончаны и для чего, по получении указа, оные дела, книги, выписи, о пошлинах указы все не собраны»31.
Думаю, что учить чиновников Камер-коллегии сочинять отписки о том, почему они дела к «указному термину» не закончили, не пришлось. В 1737 году Кабинет был вынужден создать особую Комиссию для взыскания недоимок под непосредственным ведением Сената, и, зная опыт работы подобных комиссий в прошлом, Кабинет министров в своем указе подчеркнул, что эта Комиссия создается «не для того, чтоб указ на указ сочинять и о взыскании доимок только ведомости из места в место переносить и одному на другого такую тягость положить»32. И тем не менее именно так и поступали чиновники. Но дело было не только в нерадивости и лености чиновников, ответственных за сбор недоимок. Их накопление объяснялось прежде всего тем, что народное хозяйство еще не оправилось от разорения времен Петра Великого, и это отражалось на бюджете. Сказались и серьезные недостатки самого принципа подушного обложения, о чем было сказано выше.
Но у правительства Анны, начавшей в 1734 году польскую войну, которая в 1735 году плавно перешла в турецкую, выбора не было — только привычным путем насилия, принуждения можно было получить деньги с крестьян и на армию, и на другие нужды. «Наикрепчайшие» указы «с гневом», обещавшие страшные кары ослушникам законов, требовали от местных властей и специальных эмиссаров «непрестанно понуждать» в сборе как текущей подати, так и недоимок, росших год от года. В анненское время от помещиков потребовали, чтобы они сами несли ответственность перед армией за уплату подушных денег их крепостными крестьянами. Известны случаи ареста упорствующих помещиков и даже конфискации у них имущества для продажи его в счет недоимок крестьян. Но в целом дело это было долгое и неэффективное.
Не раз и не два Кабинет министров пытался одним ударом покончить с проблемой недоимок. Так, 24 января 1738 года был издан указ, согласно которому недоимки предписано выплатить «от публикования того указа, конечно, в месяц». 16 июля 1738 года Сенат сообщал в Кабинет, что «предписанному платежу термин минул», а из недоимок в несколько миллионов собрано всего 150 тысяч рублей33. Опять перед нами привычный «lex imposibilis» — «закон неисполнимый», суть которого в том, что законодатель, не считаясь с реальностью, идет напролом, прибегает к насилию, но принятый им закон, противореча жизни, остается неисполнимым. Эта ситуация позволяет понять, как сложилась в нашей стране традиция наплевательского отношения к закону, крайне низкой исполнительской дисциплины на всех уровнях.
Листая журнал Кабинета министров за 1737 год, я наткнулся на следующую запись от 26 ноября: «Вчерашняго числа объявлено от Кабинета Е.и.в. Полицмейстерской канцелярии, чтоб на реку Неву спуски (на лед. —
Прочитав эту журнальную запись, я, имея некоторый исторический и личный опыт, подумал, что не может быть такого, чтобы «к завтрему» было все сделано. И точно — в журнале от 10(!) декабря (то есть две недели спустя) читаю: «Приказано от г.г. кабинет-министров объявить генерал-полицеймейстеру Василью Федоровичу Салтыкову, також и советнику Тихменеву: 18 и 25 ноября и 5 сего декабря от Кабинета Е.и.в. объявлено, чтоб на Неву спуски у дворца Е.и.в., також и у Исакиевской церкви, и против тех мест с Васильевского острова сделаны были, и как их укрепить, о том советнику Тихменеву приказано именно, но и поныне у Исакиевской церкви спуск не сделан, от чего и конференция персицких послов остановилась. Того ради приказано от г.г. кабинет-министров еще подтвердить, чтоб
В журнале больше к этой теме не возвращались — может быть, страница не сохранилась, а может быть, и действительно спуски на лед достроили, но ситуация в целом типична не только для анненского периода.
Следует заметить, что одну из главных причин неурядиц и беспорядков в государстве верховная власть, как и раньше, видела в плохой работе самого государственного аппарата и шла по проторенному пути издания указов «с гневом». Но четкая работа бюрократического механизма оставалась недостижимой мечтой. Создается впечатление, что в действие вступают неподвластные царям и императорам законы «вечного двигателя» бюрократии, работающего лишь на себя самого. Созданный Петром Великим бюрократический аппарат, неподконтрольный никаким сословно-представительным структурам, к анненским временам так разросся, что им было трудно управлять из центра.
Из года в год ставились одни и те же вечные вопросы борьбы с повальным воровством, злоупотреблением властью, разгильдяйством. Обер-секретари Сената, секретари других учреждений часто жаловались на членов коллегий, которые постоянно прогуливали часы заседаний, что не позволяло вовремя решать самые насущные дела. В свое время Петр строго выговаривал сенаторам, которые при обсуждении дел перебивали друг друга и вели себя «аки базарные торговки». Во времена Анны проблема эта была по-прежнему актуальна. В журнале Кабинета министров от 11 декабря 1738 года мы читаем: «Призван в Кабинет Е.и.в. обер-прокурор Соймонов, которому объявлено: Е.и.в. известно учинилось, что г.г. сенаторы в присутствии своем в Правительствующем Сенате неблагочинно сидят, и, когда читают дела, они тогда об них не внимают для того, что имеют между собою партикулярные разговоры и при том крики и шумы чинят, а потом велят те дела читать вновь, отчего в делах продолжение и остановка чинится».
К старой проблеме прибавилась новая, которой не знал петровский Сенат: «Також в Сенат приезжают поздно и не дела слушают, но едят сухие снятки, крендели и рябчики и указных часов не высиживают». Разумеется, «Е.и.в. указала объявить ему (обер-прокурору. —
Как вспоминает Я. Шаховской, однажды в Сенат явился генерал-полицмейстер В. Ф. Салтыков и подозвал к себе чиновников, чтобы объявить императорский указ «с гневом». Он «весьма громким и грозным произношением объявил нам, что Е.и.в. известно учинилось, что мы должность свою неисправно исполняем, и для того приказала ему объявить свой
Нам не известно, сумел ли обер-прокурор добиться, чтобы сенаторы не лакомились на заседаниях неизвестными нам рябчиками, заедая их кренделями, но вся эта история обогащает картину чиновничьего нерадения. В 1736 году кабинет-министры с возмущением отмечали, что многие служащие московской части коллегиального управления в присутствие «не съезжались и указных часов не высиживали, а в других местах о слушании и решении дел волокиты чинили… и закрепою (подписанием. —
А говорят, что сиеста бывает только в южных, жарких странах! Собственно, для большинства послепетровских бюрократов, недобрым словом поминавших неумеренный административный энтузиазм Петра, а также его суровую строгость к бездельникам, ворам и прочим «нарушителям уставов», наступила долгая «сиеста», которую не могли прервать никакие гневные указы. Этому способствовала и общая обстановка при дворе. Если в первой половине 30-х годов #935;VIII века заметна правительственная активность — создаются и плодотворно действуют комиссии по рассмотрению состояния армии, флота, монетного дела, по завершению Уложения, вырабатываются и издаются те указы, о которых шла речь выше, — то во второй половине 30-х годов ситуация заметно меняется: основное внимание уделено русско-турецкой войне, а в остальном Кабинет министров занят «залатыванием дыр» — самыми необходимыми делами, без которых было бы трудно контролировать страну.
Конечно, критиковать предшественников легче, чем осуществлять собственные конструктивные меры. Впрочем, количество издаваемых законов не уменьшилось, однако, как и раньше, государственный аппарат работал плохо, было много волокиты, воровства, неразберихи. И только одно учреждение работает как часы, и только к одному руководителю у императрицы нет никаких претензий. Это учреждение — Тайная канцелярия, а начальник — Андрей Иванович Ушаков, в гостях у которого мы и побываем…
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |