"В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА" - читать интересную книгу автора (Жадовская Юлия Валериановна)VIIНа другой день сумрачное, дождливое утро встретило мое пробуждение. Маши уже не было в комнате, когда я проснулась; она всегда вставала рано. Я открыла окошко, дождевые струи журча катились с крыши и протягивались хрустальными нитями перед моими глазами. Босоногий мальчишка прыгал на дворе, громко припевая: - А ты что врешь! - крикнул другой, дав ему щелчка, - дождичка-то надо. Мальчики заспорили и подрались. Но вдруг яркая радуга показалась на туманном небе; оба мальчика стали голосить что было у них сил: - Ах вы, окаянные! ах вы, чертенята! - раздался голос Федосьи Петровны, которая, приподняв платье, сходила с мокрого крыльца, - вот я вас! вздумали горланить под барышниным окошком! да ведь вы перепугаете ее, она еще почивает. - Нет, уж вон барышня-то встала, - отвечали они, убегая. - Самовар готов, Евгения Александровна. В это время показалась и Марья Ивановна. Руки ее пресмешно растопырились, придерживая платье; стоптанные башмаки шлепали по лужицам; голова, прикрытая платком, приветливо кивала мне. Несмотря на дождь, она подошла ко моему окну и, сказав вполголоса: "Генечка! ты после чаю приди сюда, я тебе покажу одну штучку", быстрыми шагами пошла к дому. За чаем она по временам подмигивала мне и посмеивалась, что сильно возбуждало мое любопытство. Я поспешила в мою комнату и не без волнения поджидала к себе Марью Ивановну. Она явилась, но, увы, за ней следовала и Маша. Марья: Ивановна движением глаз дала мне понять, что при ней нельзя, и я принуждена была поддерживать разговор о дожде, который уже перестал. Теплый, дождливый летний день всегда имел для меня большую прелесть. Грудь освежается, вдыхая влажный душистый воздух, в голове становится туманно, а на сердце тепло и ясно; какая-то здоровая, веселая лень разливается по всему существу; но на этот раз я была беспокойна, меня мучили догадки и любопытство. Маша, будто по внушению доброго гения, вышла, вспомнив, что ей надобно еще выучиться у Дуняши вязать один узор. Сердце забилось у меня сильно, как скоро я осталась одна с Марьей Ивановной. - Что ты испугалась, моя радость? - сказала она, - ведь ничего неприятного нет… Вот, - сказала она, вынимая из кармана бумажник, - вчерашний гость обронил в саду, а я подняла, да и не отдала ему нарочно, вижу, тут есть записочки, узнаем-ка секреты его. На-ка, Генечка, прочитай; я не разберу, мелко написано… Вот здесь деньги; ну, до этого я не дотронусь… Я быстро отступила назад; меня обожгла мысль, что я узнаю чужую тайну, узнаю неправедным, непозволительным образом. - Нет, нет! этого нельзя, невозможно! Бог с ним, что нам до него за дело! - сказала я. - Э, полно, моя радость! - отвечала она, - да что за важность! разве ему будет какой вред от этого! это лишняя деликатность, Генечка. Да и какие тут тайны? просто записка какая-нибудь. И не подписано. Я, пожалуй, Митю заставлю прочитать… Мысль вверить Мите то, чего я сильно боялась и сильно желала узнать, поколебала меня. Притом же я будто оскорбляла добрую Марью Ивановну, представляя чем-то ужасным поступок, который она считала самым невинным и простым. В неприятной борьбе долга с любопытством и страхом поссориться с Марьей Ивановной, которая уже начинала хмуриться, взяла я из ее рук записку. О, как я желала убежать с этою запиской в самый глухой и тенистый угол сада и прочитать ее одна, совершенно одна! но, увы, голова Марьи Ивановны приклоня-лась ко мне, стараясь заглянуть в развернутый лист атласистой душистой бумаги, на котором было несколько строчек мелкого и тонкого почерка. - Ну-ка, что там написано? - нетерпеливо спрашивала она. Строки, прочитанные мною дрожащим голосом, были следующие: "Вы хотели этого: мы расстаемся навсегда, только не друзьями. Я не прощу вам тех страданий, какие вы заставили испытать меня; и не могу заглушить в душе моей желания, чтоб судьба отплатила вам когда-нибудь за меня. Жалею вас: кто не умеет верить, не умеет любить". - Это он, видно, поссорился, - сказала Марья Ивановна.- Вот в этой что? И она подала мне другую записку того же почерка; я взяла уже без борьбы, даже без любопытства, а с чувством неопределенной тоски. На первой записке выставлено было 3-е, а на второй -14-е января. Вот что заключала она: "Я сумасшедшая. Чувствую, что унижаюсь перед вами, не имея сил даже настолько, чтоб не послать вам этих строчек. Я не хочу, я не могу расстаться с вами таким, образом! Сегодня вечером я буду одна; приходите. Я хочу, я требую этого". - А тут какие-то счета, - сказала Марья Ивановна, подавая еще одну бумажку. Я возвратила записки Марье Ивановне; она бережно положила их на прежнее место, замкнула портфель и сказала, отдавая мне: - Как он приедет, так ты отдай ему, Генечка; скажи, что сама нашла. - Почему ж вы не хотите сами отдать? - Да мне-то неловко; ведь я с ним вместе вчера ушла от вас, он и догадается, что бумажник я еще при нем нашла; ну а ты могла и позже гулять или рано поутру. Видно, в него крепко была влюблена какая-нибудь… Приход Маши избавил меня от затруднения продолжать разговор об этом предмете. Маша быстро взглянула на нас своими прищуренными глазками и погрузилась в вязанье нового узора. После обеда Маша отправилась домой, а домашние предались отдыху. До этого времени я ни минуты не оставалсь одна, и новое ощущение, вспыхнувшее в душе моей при чтении этих записок, как-то замерло и затаилось в присутствии других. Я чувствовала только по временам прилив грусти и досады, вызывавший почти слезы на глаза мои. И как я рада была сойти в тенистую аллею! Темные тучки похаживали еще по небу, застеняя солнце. Душистая сырость веяла с недавно смоченной зелени. Но я забыла обо всем; глаза мои с тоской устремлялись на бумажник Данарова и, будто читали на нем печальный для меня приговор судьбы. "Он любил и его любили! - думала я с горечью, - и как расстались они, и что говорили в последнее свидание? Верно, она хороша, очень хороша"! Я отбросила ненавистный бумажник и заплакала. Проплакавшись, я вспомнила, что как ни противен мне бумажник, все же нельзя его оставить покойно лежать в густой траве, а должно возвратить по принадлежности его владельцу. Мне заранее стало неловко при мысли, что я должна буду подать Данарову вещь, которая касалась предмета довольно щекотливого. Собственная моя особа представилась мне в самом смешном виде, скромно подающая несчастный бумажник и краснеющая вследствие некоторого неприятного пятнышка на совести… Я рвалась всеми силами души, чтоб избавиться от этого нравственного истязания и, наконец, придумала отдать бумажник тетушке для передачи Данарову. - Где ты нашла его, мой друг? - спросила меня тетушка. - В саду, - отвечала я и тут же вспомнила слова тетушки, говоренные мне не раз в уединенных беседах с нею: "Берегись, Генечка: одно дурное дело непременно ведет за собой другое…". Сперва я узнала по доброй воле чужую тайну; теперь солгала перед тетушкой, потому что не могла же я выдать Марью Ивановну и тем унизить ее некоторым образом во мнении первой. "Одно дурное дело ведет за собой неизбежно другое", - повторилось еще раз в душе моей. Между тем виновница моих преступлений явилась с довольным и покойным лицом, хранящим еще остатки сладкого сна, разложила карточный стол и со словами: "Что терять золотое время?" - предалась невинной игре в преферанс. Спустя несколько дней, возвращаясь с довольно дальней прогулки, я увидела экипаж Данарова на нашей дворе. Когда я вошла в гостиную, то немало удивилась, увидя Данарова, сидевшего с тетушкой и Марьей Ивановной за карточным столом. Я узнала, что он сам предложил заменить отсутствующую Катерину Никитишну и весело подшучивал над Марьей Ивановной. Я поклонилась ему довольно рассеянно. Он сказал мне обычное: "Здоровы ли вы?" - и продолжал игру и начатый разговор. - Ну, что же после? - обратился он к Марье Ивановне. - Ну, после она вышла за него и наглядеться не могла, любила без памяти. - А он? - Он что? да так забрал ее в руки, пикнуть не смела; делала, что приказывал. Бывало, где на вечере только что растанцуется, он подойдет да скажет: "Домой пора", и пойдет бедняжка за ним, даже жалко ее было. Ревнивец страшный - не говори ни с кем, не гляди ни на кого… Этакой-то урод! Ведь вот вы, нынешние, не верите, а это у нас в Курске было при мне. История была мне знакома. В ней дело шло о молодой девушке-красавице, вышедшей за безобразного старого жениха, о котором она сперва и слышать не хотела; но он сказал, что быть ей его женою, и с помощью одного знахаря приворожил ее к себе. Я села подле тетушки и помогала припоминать ей взятки и ходы, что она часто забывала. - Вы знаете эту историю? - спросил он меня. - Знаю. - Верите вы подобным вещам? - Можно ли сказать, верю или не верю тому, чего мы не испытали и вовсе не знаем? - Испытайте. - Каким образом? - Приворожите кого-нибудь. - Нужно знахаря. - А Марья Ивановна? - Что я, колдунья что ли? - сказала она засмеявшись. - Я верю, - сказала тетушка, - что в природе есть подобные тайны. - А вы? - спросила я Данарова. Он взглянул на меня и медленно отвечал: "Верю", между тем как на губах его играла улыбка противоречия. Я сомнительно покачала головой. - Мало ли во что я верю и не верю, - прибавил он с едва заметною раздражи-тельностью. - Ах, Боже мой, не забыть бы мне! - сказала тетушка. - Вы, Николай Михайлович, обронили у нас в саду бумажник… Генечка! он у меня там, в столике, принеси, мой друг. Вся кровь бросилась мне в лицо при этом неожиданном переходе к бумажнику. Мне показалось, однако, что Данаров не заметил моего смущения. - Кто это, добрый человек, нашел его? - спросил он, принимая от меня бумажник. Марья Ивановна бросила на меня значительный взгляд. Я снова вспыхнула и отвечала: - Я нашла его. "Одно дурное дело…" - начал нашептывать мне неумолимый внутренний голос, от которого становилось мне неловко и досадно. - Вечер чудесный, пойдемте в сад, - сказал Данаров, выходя за мной после чаю на балкон. - Пойдемте. - Ну как вы провели это время? - спросил он меня. - Я много думала о наших последних разговорах, - сказала я. - Я тоже много думал о них. - Что ваша хандра мучила вас? - Кто мыслит, тот страдает. Пушкин хотел жить для того, "чтоб мыслить и страдать". "И, может быть, на мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной…" - договорила я невольно стихи Пушкина. - Любовь, - сказал он грустно. - Потрудитесь прочитать эти две записочки и скажите, как вы думаете, любила ли искренне та, которая писала их? Я взяла записки. - Я думаю, каков предмет любви, такова и любовь, - сказала я. - Может быть, вы правы. Но ведь это равно относится ко всем. - Есть натуры, которые всегда возбудят какую-то беспокойную, мучительную любовь. - Неужели же я принадлежу к числу таких натур? - Не знаю… - Могу ли я любить искренне, постоянно, глубоко? - Не знаю, Николай Михайлович. Как могу я знать? Вы любили, вам лучше знать, как вы можете любить. - А вы и знать не хотите. - Ах, Боже мой, не спрашивайте меня! - Почему же? - спросил он с улыбкой. - Так. - Я предполагал в вас более участия к моей особе. - Кто же вам сказал, что во мне нет к вам участия? - Хорошо участие! - сказал он, смеясь. - Ну, Бог с вами, это не помешает мне считать вас лучшею из всех женщин, каких я встречал на своем веку… - С чего вы это взяли, - отвечала я с горечью, - не считайте меня лучше других! Голос у меня дрожал, и слезы готовы были брызнуть из глаз. - Что с вами? - сказал он тревожно и с участием. - Вы сегодня в странном располо-жении духа… - Меня мучит одно, по-видимому, пустое обстоятельство. Я вам расскажу. И я рассказала ему историю с бумажником. - Теперь легче? - спросил он меня тихо и ласково. - Легче! Марья Ивановна, подосланная к нам, вероятно, тетушкою для приличия, прервала наш разговор. - Мне нравится ваш сад, - сказал он, когда мы уже возвращались домой, - он как будто нарочно устроен для того, чтобы гулять, мечтать и думать. Безо всяких щепетильных затей, три длинные прямые аллеи и одна широкая поперек; перед, домом цветник - чего проще? В стороне куртины яблонь и ягод… - Я бывала в вашей усадьбе, - сказала Марья Ивановна,- богатая усадьба! Какое надворное строение, прелесть! все каменное, дом тоже каменный, большой. Вы в доме живете или во флигеле? - В доме, - отвечал Данаров, - жаль только, что в нем иногда приходят странные желания… например, застрелиться. - Господь с вами! - вскричала в ужасе Марья Ивановна,- это на вас искушение. Я ничего не сказала, невольная дрожь пробежала по мне. - Именно искушение! - сказал он, принужденно улыбаясь. - А вот вы женитесь лучше, - продолжала она. Он вздрогнул в свою очередь и быстро переменил разговор. - Николай Михайлович! - сказала я ему, когда Марья Ивановна отошла вперед, потому что по сторонам аллеи была густая трава и троим идти было неудобно, - не оставайтесь долго в этом мрачном доме, перейдите лучше во флигель; не поднимайте печальных воспоминаний, не допускайте таких страшных мыслей. Приезжайте чаще… чтоб быть меньше наедине со своими думами. - Как я люблю, когда вы говорите так, от души, - сказал он, - когда вы выражаете больше голосом и движением, нежели словами. - Не в том дело, - сказала я шутя, - вы дайте слово бывать у нас чаще. Он посмотрел на меня как-то неопределенно и сказал: - Мне кажется, я не могу не исполнить вашего приказания. - Приказания! как это великолепно сказано! - заметила я смеясь. Он улыбнулся тихо и задумчиво… "Зачем, - думала я, прислушиваясь к шуму экипажа, уносившего его, - зачем не могу я видеть его чаще, чаще, каждый день!.. Может быть, мое присутствие, мое участие облегчили бы тягость его страданий; может быть, в этой душе, измученной и рано уставшей, воскресла бы сила жизни…" Когда Данаров уехал, Марья Ивановна зорко посмотрела на меня и, погрозив пальцем, сказала: - Плут ты, Генечка? История моего знакомства с Павлом Иванычем была в моей памяти; я не могла вспомнить о ней без некоторого неприятного чувства, и потому ни добродушие Марьи Ивановны, ни желание высказаться не могли подвинуть меня на откровенность. Страх быть непонятою, снова подвергнуться ложному истолкованию чувств моих внушал мне желание таить все новые и живые ощущения моего сердца. С этих пор Данаров бывал у нас часто. С этих пор сердце мое сильнее и сильнее билось при его появлении… Однажды он застал у нас Машу Филиппову, приглашенную тетушкой погостить. Тетушка была не так здорова, и потому не выходила к нам. День был ветреный и дождливый; дурная погода будто отразилась на лице и в расположении духа Данарова; брови его хмурились, в движениях обнаруживалось беспокойство и недовольство; во взгляде выражалось холодное безучастие ко всему окружающему. Он небрежно поместился в тетушкином широком кресле и попросил позволения курить. Марья Ивановна с насмешливою улыбкой показала мне на него глазами; Маша искоса бросала на него проницательные взгляды. - Какая дурная погода сегодня, - сказала ему Марья Ивановна. - Вас не помочил дождь? Он медлил отвечать, потом, будто нехотя, проговорил: "Нет" - и пустил густую струю дыма. - Вы куда вчера ездили, Николай Михайлыч? - спросила его Маша. - А вы как знаете, что я ездил вчера? Маша засмеялась и сказала: - Да уж, видно, знаю!.. Ведь вы мимо нас проехали. Я шила усердно и не говорила ни слова. - Евгения Александровна! - сказал он мне, - вы сегодня совсем не любезная хозяйка. Вы, кажется, и не замечаете моего присутствия. И стоит ли эта дрянь, - продолжал он, указывая движением головы на пяльцы, - чтоб портить за ней глаза! - Извините меня, я не люблю, чтоб называли дрянью вещи, которыми я занимаюсь, - отвечала я равнодушно. - Право? В таком случае, прошу извинения. А вот вчера я был у Раскатовых, там хозяйки были гораздо любезнее вас. - Верно, и вы не были такой сердитый, как сегодня, - сказала Маша. - Они очень богатые люди, - заметила Марья Ивановна, - и по зимам живут в Москве. - Это видно. Жаль, что самого Раскатова прихлопнет скоро паралич, так раздулся он. Тогда, увы! что станется с его затеями на английский лад? Сумеет ли его дражайшая половина поддержать свое достоинство? - Да ведь что затеи-то их? - сказала Маша, - все имение в долгу. - Тем лучше, тут-то и надо показать уменье пускать пыль в глаза. - А каковы барышни-то? - спросила Марья Ивановна, - ведь, говорят, красавицы. - Совершенство! какие у них ручки! жаль только, что они слишком много заняты ими. У старшей чудесные зубы, и как она мастерски показывает их! Какие взгляды, Боже мой, какие взгляды! До чего, подумаешь, может дойти женщина в искусстве владеть глазами! А как образованны они, как много читали французских романов, как много слов говорят и как мило говорят! Вы не знакомы с ними, Евгения Александровна? - Нет. - И прекрасно. Слава Богу, что судьба поставила вас в стороне от большого света… которого Раскатовы представляют маленький образчик. - Знаете ли, иногда мне грустно думать, что судьба закрыла мне вход в тот круг, где все было бы для меня ново и занимательно. Меня берет любопытство посмотреть на лица, которые там действуют; они манят меня, как все неизведанное. - И вам пришлось бы разменять свою душу на мелочи и вынести одно глубокое разочарование… - Тогда я снова вернулась бы в этот мирный уголок освежиться и отдохнуть. - То-то и есть, что воротиться не так легко, как вы воображаете: в этом омуте людского тщеславия и малодушия есть что-то одуряющее, не дающее оглянуться и поискать прежнего. Впрочем, что же не попробуете вы? - Войдя в общество без средств, я попала бы в одно из самых неприятных положений… Я самолюбива и не могла бы уберечь себя от мелочных оскорблений, не могла бы сносить их покорно и смиренно. Что ж бы вышло из этого? Неравная борьба… - А желал бы я посмотреть на вас в этой борьбе. - Надеюсь, что желание ваше не исполнится. Вместо ответа он посмотрел на меня с легкою улыбкой. Я пошла проведать тетушку. Она сидела на постели и тихо, мерно покачивалась всем корпусом, что всегда означало, что она озабочена какою-нибудь важною думой. Я, осведомившись об ее здоровье и узнав, что ей получше, хотела уже уйти, как она остановила меня и приказала сесть возле себя. - Генечка! пойдешь ли ты за него? - спросила она меня. Вопрос ее испугал и смутил меня. - Скажи мне откровенно, - продолжала она, пойдешь ли ты за него? - Я… я ничего не знаю, - это не приходило мне в голову… Да и он сам, вероятно, об этом не думал. - Нет, мой друг, молодой человек не станет даром ездить так часто в дом к старухе, у которой живет молоденькая девушка. По крайней мере, в мое время так бывало. Не для меня же или не для Марьи Ивановны приезжает он. Или он хочет свататься к тебе, или только поволочиться за тобой для своего развлечения. - Тетушка! - Ты еще так неопытна, так доверчива, что это кажется тебе невероятным. А я пожила на свете и могу уже здраво судить об этих вещах; на своем веку видала этому примеры. Видала, как и клятвы, и обещания мужские разлетались прахом… Потому, друг мой, я обязана предостеречь тебя. Я стара, не могу замечать за вами; будь же осторожна, и пока не будут ясны его намерения, смотри на него, как на злейшего врага твоего счастья и нашего общего спокойствия. Будь осторожна! - повторила она с энергией. - Боже мой! - сказала я с горестью, - неужели вы не уверены во мне? - Я верю тебе, дитя мое, верю, что ты не унизишь себя никаким недостойным поступком; не позволишь ему никакой вольности, да и он сам не позволит себе, ведь он умная и хитрая штука; но он может незаметно опутать твое сердце… Сомнение, возбужденное тетушкой, бросило на Данарова тень, от которой мне становилось грустно и тяжело. "Боже мой! - думала я, - неужели и в самом деле я обманулась в нем, неужели он хочет только играть моими чувствами!..". При одной мысли об этом, лицо мое запылало негодованием и горечью, в груди захватывало дыхание. Я вышла через крыльцо в сад, чтоб утишить душевное волнение, пробежала длинную аллею до конца и почти упала на дерновую скамью. День был сырой и холодный. - Одни, здесь, в такую сырую погоду! - раздался возле меня голос Данарова. Я вздрогнула и быстро встала с места. - Что случилось? - сказал он, взглянув на меня и невольно отступив назад, - что такое? что вы узнали? Отчего, вы так встревожены? Я успела немного собраться с мыслями, принудила себя улыбнуться и отвечала: - Ничего, вы испугали меня. Пойдемте домой; здесь в самом деле сыро. И я пошла вперед. Не слыша за собой шума шагов Данарова, я оглянулась и увидела его стоящим на прежнем месте, неподвижно, со склоненною головой, как у человека, чем-нибудь внезапно пораженного. Между тем набежало серое густое облако, и порыв ветра рванул ветки дерев; закапали крупные, редкие капли дождя; я оглянулась еще раз: он оставался в том же положении. - Николай Михайлович! - закричала я ему, - пойдемте же, можно ли оставаться здесь теперь? Он будто не слыхал меня. Я воротилась. Лицо его было бледно; ветер волновал его волосы; жизнь будто убежала из его взора; губы сжимались горькою и странною улыбкой. Весь он был проникнут такою безнадежною печалью, что душа моя наполнилась чувством глубокой, нежной, страстной жалости. Сомнения, опасения, наставления тетушки, собственная личность моя - все исчезало перед этим непостижимым чувством… Он так был мне дорог и мил в эту минуту, что если б дуло пистолета угрожало ему, я не поколебалась бы защитить его собою… - Данаров! можно ли так задумываться, - сказала я, слегка касаясь рукой плеча его. - Пойдемте, смотрите, какой дождь и ветер! Он быстро поднял голову и огляделся, как человек, пробужденный от сна. - Пойдемте, ради Бога, - сказал он, - зачем вы остаетесь здесь? так можно простудиться. - Что же с вами делать? я вас звала, вы не слыхали или не хотели идти. - Со мной случаются странные вещи: бывают минуты, когда я теряю способность видеть и слышать все, что вокруг меня происходит, и похожу на человека, усыпленного магнетизмом. Я бы должен был предупредить вас и заранее попросить снисхождения к подобным припадкам. - Они находят на вас так, без причины? - Зачем вам знать это? - Нескромность моего вопроса оправдывается живым участием, с которым он был сделан. - Живое участие рождается от доверия к той особе, которая возбуждает его, иначе оно только обидная жалость. Вы могли бы поверить мне? - В чем? - Во всем, безусловно. Я не отвечала. - Желали бы верить? - О да, желала бы! - Не слушайте никого и ничего, кроме вашего сердца. - Оно, говорят, плохой советник. Он с волнением провел рукой по лицу и сказал почти с досадой: - Ну поступайте, как знаете. - Пойдемте поскорее, - сказала я, - наша прогулка в такое время может показаться очень странною. - Ах, в самом деле! Не лучше ли вам пройти в ту калитку, а я пойду через балкон; таким образом мы избегнем ложных, глупых толков, которых вы так боитесь. Да, впрочем, - прибавил он, - такая предосторожность напрасна: в комнатах никого нет. - Как никого нет? - спросила я с изумлением. - Куда же делись Марья Ивановна, Маша, Катерина Никитишна? - Они все ушли. К Марье Ивановне кто-то приехал: дочь ли, сын ли, не помню хорошенько, и они все ушли туда, к ней. - Лиза! - вскричала я с живостью. - Лиза! возможно ли! и я почти бежала к дому. - И вы им рады? - спросил он. - Как не рада! это подруга моего детства. Как же вы до сих пор не сказали мне, что она приехала? - Я забыл; этот проклятый сон наяву всему причиной. - Видно, он был или очень хорош, или очень дурен, что так сильно поразил вас. - Я не желаю вам подобных снов. - А вы часто их видите? - Нередко. - Говорят, лучшее средство избавляться от тяжелых снов - рассказывать их. - Я расскажу вам после. - Едва ли вы после найдете удобное время для этого, общества нашего прибавится. - А как вы думаете, долго они пробудут здесь? - Я думаю некоротко, они приехали издалека. - Сон мой недолго рассказывать: я видел, что я отброшен от всего, что дорого и мило мне, в далекую, безотрадную сторону, где не светит солнце, не цветут цветы… - Вы хандрите, Николай Михайлович! что вам за охота мучить себя! Мы были уже в гостиной. - Может быть, - сказал он, взявшись за шляпу. - Покуда прощайте! В вашем новом обществе я буду несносен сегодня. Постараюсь приехать в другой раз, в лучшем расположении духа. - Как же вы поедете в такой дождь? это решительно невозможно. - Напротив, очень возможно, я велю поднять коляску. - Останьтесь, Николай Михайлович, тетушке будет неприятно. Она не любит отпускать гостей в дурную погоду. Право, подумают, что мы поссорились… - У вас удивительная способность убеждать, стращая разными предположениями и преувеличениями. Тетушка вышла к нам, оправившись от головной боли и принарядившись для встречи нежданных гостей, о которых ей уже доложили. Я пожаловалась ей на упрямство Данарова, и она помогла мне уговорить его остаться: Вскоре пришла и Катерина Никитишна, вестницей скорого прибытия новоприезжих. Лицо ее сохраняло следы недавних слез, пролитых от умиления при виде встречи матери с дочерью. Она рассказывала подробности этой встречи и прибавила, что, кроме Лизы и ее мужа, приехал еще брат последнего. - Молодой человек? - имела я неосторожность спросить. На меня устремился взор, горевший яркою, возмутительною насмешкой. Катерина Никитишна вследствие глухоты своей не отвечала на мой вопрос. - Молодой, молодой, - сказал он мне вполголоса с выражением той же насмешки, - очень любезный, веселый, не то что этот несносный, капризный Данаров, который так надоедает своею хандрой… - Ах, Николай Михайлович! - сказала я ему с грустным укором, - а кто недавно возмущался против ложных толков? - Да это будет, я чувствую, что это будет! - сказал он желчно, изменяясь в лице. - Не забудьте привезти на будущий раз обещанные книжки журналов. - Слушаю-с, - отвечал он, немилосердно комкая свою шляпу. - Чем же шляпа виновата? - сказала я ему улыбаясь и встала, чтоб идти навстречу приезжим, голоса которых раздавались уже в прихожей. Непривычно и странно мне было видеть в наших небольших комнатках столько новых лиц, особенно мужчин. Даже физиономия Мити, который выглядывал из-за плеч мужа Лизы и его брата, показалась мне незнакомою; сама же Марья Ивановна, шедшая впереди всех, представилась мне волшебницей, по воле которой явились эти гости. Лиза, в шелковом платье, в щеголеватом чепчике и мантилье, была настоящею дамой и казалась гораздо старше своих лет. Большие серые глаза ее смотрели по-прежнему спокойно и бесстрастно. Муж ее пополнел; брат его был молодой человек, высокий, стройный, с курчавыми белокурыми волосами. Лицом он был похож на Федора Матвеевича, но только лучше. В его взгляде и походке была та веселая самонадеянность юности, свойственная натурам легким и беззаботным. Звали его Александр Матвеевич. Встреча моя с Лизой, если не была трогательна, то была искренна и радушна; но Катерина Никитишна не преминула и тут пролить несколько слез. - Что они должны теперь чувствовать? - говорила она. - Вот и мне Бог привел видеть Лизавету Николаевну замужем. Время-то как идет! А Марья Ивановна, чай, ног под собой не слышит, материнское сердце болько. Опомнившись после здорований и первых расспросов, я заметила, что Данарова не было с нами. Через несколько минут он вошел с балкона. - Данаров! что ты? какими судьбами? - вскричал Александр Матвеевич, подходя к нему. - Александр! Вот не ожидал! И молодые люди обнялись. Затем Данаров был представлен Лизе, а с мужем ее он был также знаком прежде. Лиза, сказав ему несколько общих фраз, посмотрела на меня внимательным, испытующим взором, и я почувствовала, что не потеряла еще привычки смущаться от этого взора. - Так вот как! - сказала она, входя со мной в мою комнату, - у вас нынче молодые люди завелись. Не пришлось бы мне попировать на твоей свадьбе, Генечка! - Помилуй, с чего ты это взяла? - Да ведь он, говорят, к вам часто ездит. - Так что ж из этого? - А то, что, значит, он влюблен в тебя. - Я, по крайней мере, не уверена в этом. - Да и ты неравнодушна к нему… - Когда ж ты могла заметить это, Лиза? - Да уж меня не обманешь; хоть ты и хитришь, да и я не промах. Я молчала. - Напрасно скрытничаешь: не сегодня, так завтра узнаю. Она сжала губы и стала снимать чепчик. - Терпеть не могу чепцов, голове тяжело. - Вот ты теперь, как прежде,.Лиза, - сказала я, - точно и не замужем. - Нет уж, Генечка, не то, что прежде; и ты уж не та стала, много переменилась. Не та уж дружба ко мне… - Ты ошибаешься, Лиза; дружба та же, только привычка ослабела. Ты знаешь, я всегда дика после долгой разлуки. Вот поживем, увидишь. Я думала, что ты разлюбила меня. - Ах, Генечка, ты не думай этого. Сама вспомни, какой переворот был в моей жизни. Я у Татьяны Петровны как в тумане ходила. - Ну а теперь счастлива ты? - Теперь мне остается только Бога благодарить. Федя души во мне не слышит. Меня бранят, что я с ним не ласкова, а не понимают, что этак лучше, не избалуешь. Мужа баловать не надо. Посмотри зато, как он ценит, когда я с ним бываю поласковее, ни в чем не откажет. А у меня уж такой характер. А вот Александр Матвеевич опять, - какой милый, добрый. Когда ты его узнаешь, ты сама полюбишь его. Как мы приятно живем в Т***! Знакомые у нас такие славные; мы съезжаемся по вечерам, танцуем, в карты играем. Когда Федя поет, и мы за ним хором. И что хорошо, безо всякой церемонии; а уж как я не люблю, где церемонно! помнишь, у Татьяны Петровны, все в струнку вытянуты. - Ты мне этого не говорила. - Нельзя было, Генечка, могли услыхать, передать ей; какая была бы неприятность! Анфиса Павловна везде подслушивала. Пойдем, однако, туда; не рассердилась бы Авдотья Петровна, что мы ушли. Я еще и Данарова-то вашего хорошенько не видала. Какой он бледный, испитой. Болен что ли? Мы воротились в гостиную. Погода между тем разгулялась. Ветер утих; разорванные тучи убегали к северу; вечернее солнце светило ярко и обещало великолепный закат. Мы все, кроме старушек, вышли на балкон и разместились на ступеньках. Александр Матвеевич осыпал Данарова живою речью и воспоминаниями о прошедшем. - Помнишь, - говорил он, - нашу жизнь в университете, нашу маленькую комнатку, толстую хозяйку, которую мы так часто сердили, и наши тощие карманы, которые сердили нас в свою очередь? помнишь румяную Анюту, за которою ты, злодей, волочился, а я ревновал не на шутку! Помнишь Ваню Крапивина, Колю Скрипицына и всех? Препоэтическое, братец, было время! И как после все мы разлетелись по разным сторонам! Вот уж и я четыре года на службе; ты вдруг стал богатым помещиком… А чувствительная вдовушка, с которою ты распевал страстные романсы и в то же время посмеивался над ее сантиментальностью… и потом нечувствительная прелестная Нина, под окнами которой так часто задавали мы серенады вздохов, увы, не доходивших до ее сердца.,. Куда все это исчезло? - Охота тебе, - сказал Данаров, - поднимать весь этот старый хлам! скажи лучше, что было с тобой после? - Да что после! ничего особенного… Много неприятностей, много хлопот, затруднений определиться на службу, да спасибо, добрые люди помогли; вот брату спасибо, он старался. - Ну, и ты доволен? - Да, покуда доволен, а там, думаю, в Петербург. А ты как провел эти годы? Ты, Данаров, очень переменился: постарел, похудел… А, кажется, теперь тебе надо расцветать… Будет, потерпел нужды… Я невольно посмотрела при этих словах на Данарова. Он в самом деле много изменился даже после того, как я видела его в первый раз… Около губ и глаз обозначились резкие черты, придававшие его физиономии угрюмое и печальное выражение. - Всему виною хандра, - отвечал он. - Женись, братец: это лучшее лекарство от хандры. - Какой вздор! - отвечал Данаров вспыхнув и переменил разговор. Данарову во весь остаток вечера не удалось сказать со мной ни слова наедине. По какому-то странному капризу он стал любезничать с Машей. Просил ее учить его вязать чулки, спускать петли, путал нитки; даже раз, передавая ей вязанье, поймал один из ее тоненьких, сухих смуглых пальцев и держал с минуту, устремив на нее престранный, презамысловатый взгляд. Она краснела, смеялась, отшучивалась и кокетничала, не хотела сидеть с ним рядом, спрятала колечко, которое он просил дать ему посмотреть. Я предалась с Лизой воспоминаниям о прошедшем, что не мешало мне, однако, в глубине души чувствовать себя оскорбленною обращением Данарова с Машей. - Где теперь Павел Иваныч? - спросила меня Лиза. - Не знаю, я о нем ничего не слыхала с тех пор. - Он теперь у хорошего места, - сказала Маша, как мы слышали, учителем в доме богатого помещика. - Где же это? далеко? - Отсюда далеко, туда за осек*. Не помню, как фамилия помещика. - Что это за Павел Иваныч? - спросил Данаров Машу. - Это жил прежде учитель у Марьи Ивановны, - отвечала та, сжав лукаво губы и бросив на меня летучий взор. - Давно? - Да, уж давно. - Что он, был влюблен в вас? - И не думал, - отвечала она. - Не в вас ли он был влюблен, Лизавета Николаевна? - Вот еще, - сказала Лиза, - я его терпеть не могла. Маша шепнула что-то Данарову, после чего он прекратил свои вопросы; но глаза его загорелись таким злым блеском, что мне нужно было призвать на помощь всю твердость, чтоб, выдерживать его взор холодно и спокойно. Лиза наблюдала за ним исподтишка. Присутствие его в этот вечер было для меня тяжело и неприятно. - Ну, Генечка, - сказала мне Лиза, когда он уехал, - что он влюблен в тебя, в этом я теперь уверена; только характерец, нечего сказать! Будь у него миллионы, не пошла бы за него! Неужели ты решишься? - Полно, Лиза, мне даже становится скучно толковать о нем. - Вот бы тебе жених, - сказала она, - Александр Матвеевич. Вот уж этот - так ангел! * Осек - место, площадь, где вырублен лес. - Что у тебя за страсть сватать меня! - Помилуй, да что же? В девках что ли ты намерена оставаться? Вот радость! - Тетушка не вышла же замуж. - Тетушка твоя еще не указ… Нет, я была бы радехонька, если б тебя Бог пристроил. Состояние у тебя небольшое. Хорошо, пока Авдотья Петровна жива, а умрет, куда ты денешься? К Татьяне Петровне, так ведь там житье-то не такое будет. Здесь тебе все угождают, а там ты должна будешь всем угождать, да все переносить - и косые взгляды, и кислые мины. Положим, что Авдотья Петровна не оставит тебя, да ведь много ли у нее самой-то? Она маменьке говорила, что дает тебе вексель в пять тысяч серебром; а именье родовое, нельзя и Василия Петровича обидеть; у него сын. Нет, тяжело тебе будет, Генечка! Я от души поцеловала Лизу за добрую забогливость ее обо мне. - Конечно, - продолжала она в раздумье, - у Данарова хорошее состояние: восемьсот душ не безделица; да ведь, пожалуй, не рада будешь и тысяче, как характер-то ужасный. Посмотри, ревнивец какой; ничего не видя, каковы он глаза сделал, как говорили о Павле Иваныче, точно черт; на меня даже страх нашел. Нет, ты, Генечка, подумай хорошенько. А эта Филиппиха-то, что тут егозит? Чего она добивается? уж не думает ли за него замуж выйти? Как же, посмотрит он на нее! Никогда я не любила ее. Хитрячка! К нам подошла Марья Ивановна. Лиза передала ей свое мнение о Данарове. - Как же ты хочешь, Лизавета, - сказала Марья Ивановна, принимая сторону Данарова, - чтоб ему было приятно слышать о Павле Иваныче? Ведь я слышала, что Марья-то подшепнула ему… - А что, маменька? - А то, что Генечка была влюблена в него. - Так что же! - отвечала Лиза, - ему и нужно было эдакие страшные глаза делать? Поможет что ли он? Полноте, маменька, заступаться за него; у него должен быть ужасный характер. - Ничего не ужасный, а просто он еще не уверен в ней, вот это его и бесит. - Ах, маменька, как вы странно судите! если уж он теперь не может скрыть своей злости, что же он мужем-то будет! Мужем совсем другое дело… Напрасно ты смущаешь ее. - Я и не думаю ее смущать, - сказала Лиза обидясь, - с чего вы это взяли? - Лиза! - сказала я, - разве я не вижу твоего доброго участия. - Мне-то что смущать тебя; ты вольна в себе, мне не остановить тебя. - Да разве я для того сказала, - сказала струсившая гнева дочери Марья Ивановна, - я сказала так; я знаю, что ты добра ей желаешь. Ты уж к матери нынче слишком взыскательна стала, Лизавета! - Ну, полноте, маменька, что об этом толковать; ничего не взыскательна. Пора нам и домой, уж поздно. |
||
|