3

Вслед за Каменевым говорил Горький.

Среди слушателей находился Алексей Платонович Кауров, прибывший с Юго-Западного фронта делегатом Девятого партийного съезда, задержав- шийся в Москве из-за болезни-он на пути в столицу подхватил еще гуляв- шую по стране жестокую хворь, что звалась испанкой, ходил, температу- ря, на съезд и был вдобавок наказан воспалением легких. Лишь вчера вы- пущенный врачами на волю, он пристроился тут вместе с другими. кому не досталось места в зале, прямо на половицах сцены близ добротно срабо- танной трибунки, которая-дитя революции-не блистала лаком, была прома- левана немудрящей морилкой. В том же углу расположились и стеногра- фистки, порой недовольно шикавшие на теснившихся и к их столику без- местных сидельцев. Доставалось и Каурову, иногда ворочавшемуся или по живости натуры общавшемуся шепотком с соседями. Уловив идущее от сто- лика «тс-с-с», он всякий раз картинно зажимал кулаком рот, потом про- сил извинения улыбкой, что выказывала чуть обозначившиеся ямочки на осунувшихся в дни болезни щеках, где, правда, уже пробивался свежий румянец, характерный для Каурова, словно добавлявший мазок наивности серьезным его чертам.

Ему здесь не привелось сбросить с плеч шинель-опоздав, он пренебрег раздевалкой, прошел напрямик, благо тут, в Московском комитете, как, впрочем, в те годы и повсюду, не было на сей счет строгостей. Примос- тившись на дощатом настиле, он снял изрядно мятую военную фуражку, об- нажив небольшую лысинку, образовавшую на самой макушке розовый пра- вильный кружок среди льняных тонких волос. Белесый короткий зачес странно сочетался с густо-черными, точно нанесенными углем, бровями. Так перемешались, перепутались в нем черты отца, русского полковника, и грузинки матери.

Время от времени Кауров наскоро фиксировал в записной книжке некото- рые, на его взгляд, чем-либо знаменательные, сказанные с трибуны сло- ва. Сегодняшняя его карандашная скоропись, подчас едва разборчивая, где зачастую окончания слов отсутствовали, не залежится, пойдет в де- ло, будет прочтена вслух сотоварищам-политотдельцам; понадобится, на- верное, и для его докладов на партсобраниях в частях армии, с которой он делил и невзгоды отступления и победный путь на берега Черного мо- ря,-завтра-послезавтра он снова укатит туда.

Придется, должно быть, и во фронтовую газету дать отчет о вечере, что называется, по личным впечатлениям. Однако это-то для него, сотрудни- чавшего еще в дореволюционной «Правде», разлюбезное занятие: он охотно посидит над статьей за полночь, были бы бумага, карандаш и табак!

Как и притихшую аудиторию, Каурова растрогала нескладица горьковской речи, признание: слов не нахожу, не понимаю, совершено нечто чудесное, необъяснимое совершено Лениным, редчайшим в истории человеком, которо- му под силу чудеса.

Опять черкнув в записную книжку строку-другую, Алексей Платонович (или, коротко, Платоныч, как в товарищеском кругу прозвали его) пос- матривал на Горького.

Нечто чудесное… Да, возглавляемая большевиками революция отстояла, утвердила себя в вооруженной борьбе. Поле сражения в бывшей Российской империи-еще только в ней одной!-осталось за нами, за невиданным новым государством, новым обществом. Вот заполненные сплошь ряды. Гражданс- кая война наложила свой отпечаток на одежду. Штатских пиджаков немно- го. Галстуков-один, два, и обчелся. Там и сям кожаные куртки. И сукон- ные, с накладными карманами френчи. Несколько красных косынок, повя- занных вкруг женских голов,- единственные яркие вкрапления. Еще не ми- нуло и трех лет с тех пор, как Ленин вынужден был скрываться в шалаше, а ныне..,

Нечто объяснимое… Нет, не по его велению произошла Октябрьская рево- люция. История была ею беременна. Ленин это угадал, постиг. Если не танцевать от такой печки, конечно, ничего не уяснишь.. Платоныч не раз в этаком духе излагал закономерность Октября в своих лекциях в армейс- кой политшколе-он, нагруженный еще многими обязанностями, все-таки урывал время, чтобы вести там занятия.

…Место на трибуне уже занял Ольминский, давний последователь Влади- мира Ильича, один из старейших в этом зале. Нежно-розовая, не тронутая морщинами кожа усугубляла моложавость его лица, охваченного седой, без единого темного волоска, густой шевелюрой и вольно разросшейся столь же белой бородой.

Он, когда-то подписывавший свои статьи в большевистских газетах брос- ким псевдонимом Галерка, теперь шутливой ноткой развеял торжественную серьезность собрания:

- Приглашение высказаться было, товарищи, для меня нечаянным, и первым чувством у меня был страх.

Шутка дошла-дошла, наверное, потому, что в ней содержалась и правда. Стенографистка условной закорючкой обозначила: смех. Вместе с другими засмеялся и Кауров.

А седовласый ветеран партии, участник множества политических драк, не- изменно воевавший на стороне, как говорилось, твердокаменного больше- визма, теперь, улыбаясь почти детской голубизны глазами, продолжал:

- У Владимира Ильича есть хорошие словечки. Например, хлюпкий интелли- гент. Все мы, интеллигенты, действительно хлюпики, кроме товарища Ле- нина и некоторых других.

Каурову в тот миг подумалось: переборщил! Себя Платоныч к хлюпикам не причислял.

Тем временем оратор, отрекомендовавшийся-в шутку ли, всерьез ли?- ин- теллигентом хлюпиком, проделал то, о чем позабыли и председатель, и докладчик, и все, кто уже выступил.

- Тут говорили,-произнес Ольминский,-что Ленин великий организатор- Я, товарищи, внесу добавление. Да, Ленин великий организатор с помощью Надежды Константиновны, своего самого…

Загремевшие отовсюду хлопки прервали речь. Все, не жалея ладоней, ап- лодировали. Слышались возгласы:"Надежду Константиновну в президиум!», «Надежда Константиновна, встаньте, покажитесь!» Но она, опустив голо- ву-Кауров со сцены мог видеть ее темно-русые волосы, разделенные нег- лубокой бороздкой пробора, не очень приглаженные и сегодня, приметил и запылавшие, не совсем скрытые прической, ее уши,-она, опустив голову, по-прежнему сидела в седьмом или восьмом ряду. Поверх белой свежей блузки был, одет обыденный, что и на работе служил Крупской, темный, в полоску сарафан. На коленях лежали нервно сцепленные руки, давненько утратившие молодую плавность очертаний: уже пролегли выпуклости вен, угловато выдавались косточки у основания худощавых, не помилованных морщинками пальцев.

Наперекор шуму Ольминский пытался сказать что-то еще о жене Ленина:

- Самый близкий, самый верный ему человек…

Какие-то фразы пропадали в гуле. Выразительно взглянув на председате- ля, стенографистка держала над тетрадью замершее, бездействующее сей- час перо. Кауров все же улавливал:

- Исключительное свойство Ленина: готов остаться хоть один против всех во имя… Нет, он и тогда не один: с ним в самые-самые трудные минуты Надежда Константиновна…

Она так и не поднялась: переждала, пересидела овацию.

Платоныч вновь на нее поглядывал. Судьба в некотором роде обделила его. Ему уже тридцать два года, но женщины-друга он доселе не обрел. Бывали, конечно, увлечения, но любви, такой, в которой сплелись бы, сплавились два существа, ему знавать не привелось. Кауров привык к этой своей доле, что в мыслях как-то связывалась с мытарствами револю- ционера, с профессией, которой он себя отдал. Но понимал: у каждого это решается особо, не выищешь рецепта. И почти не задумывался о неза- даче.

Выступил на вечере и Луначарский, один из одареннейших людей ушедшего в историю времени, которое является и временем действия нашей драмы или, что, быть может, пока более подойдет, репортажа в лицах.

Пленительная легкость речи, будто самопроизвольно льющейся, сочность, сочетавшаяся с афористичностью, редкая щедрость ассоциаций, экскурсов в далекое и близкое прошлое, меткость наблюдений, необыкновенный та- лант характеристики, способность несколькими живыми штрихами дать поч- ти художественный словесный портрет-таков бывал на трибуне божьей ми- лостью народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский.

Воевавшая революция посылала его, превосходнейшего агитатора, и на фронты. Памятью об этом явились кадры кинохроники, изображавшие Анато- лия Васильевича в красноармейской гимнастерке и грубых военных сапогах близ бронепоезда. И все же вопреки всяческим превратностям тех стреми- тельных годов Луначарский почти непостижимым способом сохранил давнюю холеность небольших усов и бородки, что на французский лад звалась «буланже». «Старый парижанин»-так иной раз под веселую руку он был не прочь рекомендовать себя.

На мясистом и вместе с тем тонко пролепленном носу прочно угнездилось пенсне в роговой темной оправе-так сказать, чеховское, хоть и без шнурка, но с предназначенным для него выступающим колечком. Эти чер- точки как бы олицетворяли интеллигентность; может быть, даже чуточку богемную, вольно-литераторскую.

Однако довольно писаний! Заглянем в записную книжку Алексея Платонови- ча, где он, если снова воспользоваться выражением позднейших времен, «взял на карандаш» и кое-что из посвященной Ленину речи Луначарского.

…Редко когда земля носила на себе такого идеалиста.

…Откуда этот неудержимый поток энергии? Почему эта суровая расправа с врагами? Только потому, что это нужно для реализации высоких идеа- лов.

…Непреклонность Ленина.

…Знать, чего хочет противник, проникнуть в тайники его души, прищу- ренным глазом рассмотреть, что он скрывает за своим словом, проница- тельно его поймать-таков Ильич.