"Свет всему свету" - читать интересную книгу автора (Сотников Иван Владимирович)
глава третья ВЫСОКИЕ ТАТРЫ
1
Первыми на обледеневший гребень выбрались разведчики Якорева. Вытерев рукавом взмокший лоб, Максим обернулся. Круто проклятое нагорье! Высекая во льду зазубрины, бойцы Самохина карабкались следом. Молча тронулись дальше. Крутизна чуть спала, но снегу по пояс. Он мягкий и рыхлый, легко продавливается до самой породы. Хуже льда! Потом и снег позади. Отвесная каменная стена как бы выложена из кристаллических сланцев. Скалу огибает террасой узкий горизонтальный уступ. Внизу — глубокий провал, ощеренный острыми каменными зубьями. Бойцы, как альпинисты, обвязаны у пояса, и все прикреплены к веревке. Предосторожность не напрасна. В одном месте уступ сильно размыт. Как всегда, все несчастья валятся на Зубца. Он шел последним и первым повис над пропастью. Максим едва выдержал рывок. Вытянутый на площадку, Зубец не сразу пришел в себя. На побледневшем лбу крупные капли пота. Нижняя губа часто вздрагивает. Якорей вспыхнул, по, увидев лицо разведчика, сразу смягчился.
На скалу с крутыми, почти отвесными стенами бойцы лезут с камня на камень, с уступа на уступ, карабкаются по обледенелым скатам, цепляются за редкие кусты и карликовые деревья, именуемые тут пигмеями; подолгу лежат, чтобы отдышаться и собраться с силами. Горы все выше и выше. Воздух становится чище, свежее: пронзительный ветер обжигающе порывист.
На седловине привал...
Вот они, Высокие Татры, — чудесная диадема Словакии. Это и в самом деле одно из ценнейших ее украшений. Горы эти щедро воспеты поэтами. Композиторы сложили о них чарующие мелодии. «Татра» — наиболее массовая марка самых различных изделий. Легковая машина — «татра», папиросы — «татра», шоколад и конфеты — «татра».
День голубой и солнечный. Обзор на сто верст вокруг. Куда ни глянешь — небо и горы. И выше всех красавица Герлаховка, 2663 метра! Даже тысячеметровая Матра, виднеющаяся вдали в виде синеватого конуса, по сравнению с нею кажется горой-ребенком. Но Самохин и не глядел туда. Расстелив на снегу карту, он тщательно выверял маршрут. Далеко впереди, у подножия северных склонов, — небольшой уголок южной Польши с живописным курортным городком Закопане. Туда лишь один путь — через Яворинский перевал, по которому и отходит разбитый противник. Он минирует дорогу, с устраивает лесные завалы, подрывает полотно и скалистые кручи над ним. По шоссе на Закопане полк и преследует противника основными силами. Батальон Самохина идет прямым путем через Татры, чтобы отрезать врагу пути отхода. За проводника у Леона словачка-партизанка Мария Янчинова. По ту сторону гор действует партизанский отряд, им командует ее брат Штефан Янчин. Молодая женщина в легкой шубке, отороченной мехом, и в теплом шерстяном платке, из-под которого выбиваются пряди русых волос. Невысокая и стройная, она чем-то напоминает горную серну, чуткую и стремительную. Бойцы не сводят глаз с ее румяного лица, заглядывают в синие глаза с большими черными зрачками, прислушиваются к звонкому голосу, каким не разговаривать, а петь бы самые задушевные песни.
Часовой отдых на высоте две тысячи метров. У бойцов термосы с горячим чаем. Здесь он кажется необыкновенной роскошью. За скромным завтраком оживленный разговор. Мария молчалива, но на вопросы отвечает бойко, не задумываясь. Да, она воевала. Да, знает оружие. Снайпер. Сколько у нее на счету? Много, засмеялась словачка.
— А ну, дочка, проверим, проверим, — заулыбался Голев, подсаживаясь к женщине. — Видишь — пигмей, сучок внизу, — и приложившись, сразу выстрелил. Сук обломился, оставив небольшой выступ. — Сможешь?
— Давай испробую. — Целилась долго. А раздался выстрел, и остаток сучка свалился на снег.
— Ох, молодец! Умеешь. Дай-ка я тебя поцелую, — и, наклонившись, звонко чмокнул ее в щеку.
Женщина раскраснелась.
— Что за хитрый старик, — засмеялся Соколов, — всех обошел! Захотелось поцеловаться — вот и придумал испытание.
— Да перестань ты, балагур, — упрашивал Тарас, смущаясь под добродушные смешки солдат.
— Нет, теперь и я испытание сделаю, — разбаловался Глеб. — Можно?
— Да ну вас! — шутливо отмахнулась женщина.
С севера незаметно выползла снежная тучка. Глядя в бинокль на горный рельеф, Голев все расспрашивал Марию:
— А на Герлаховке была?
— Была.
— А там? — вытянул он руку в сторону фешенебельных санаториев.
— Там ни, вратник и на порог не пустит.
— А Морское око бачила?
— Бачила, бачила, — улыбнулась Мария. — Самое красивое озеро. Будто серебристо-синее зеркало. А снежные гребни над ним, как диковинное ожерелье. А после заката, когда горные вершины еще залиты пурпурными лучами солнца, озеро становится не синим, а багряно-красным. Это от крови, — говорит Мария.
— Как от крови? — заинтересовался Голев.
— Бог сливает туда всю кровь бедняков, выпитую за день богачами.
— Ишь как придумано! — удивился бронебойщик.
Начался спуск. Опять отвесные скалы, потом глубокие снега, лед.
Могучие татранские хребты выше туч взметнули свои каменные скалы, и одна из них отвеснее всех. А на самом верху ее отчетливо виден вытесанный на сером камне портрет.
— Смотрите, Ленин! — так и застыл с вытянутой рукой разведчик.
С холодных каменных скал неожиданно повеяло родным и близким. Еще вчера, провожая отряд в горы, замполит напомнил бойцам про Поронин, где незадолго до революции жил и работал Ленин.
Леона охватило раздумье. Чьи руки высекли тут образ Ленина? Чье искусство и чье мужество запечатлено на камне? Сделал ли это безвестный словацкий партизан или польский гураль?
— Его за сто верст видно, — с гордостью сказала Мария.
За лесом пошли татранские хребты, изрезанные ущельями. Партизанка вывела отряд к узкому каньону. Бялы Дунаец сдавлен здесь отвесными скалами и ревет, как дикий зверь, только что заключенный в клетку. Люди перестали слышать друг друга. Воды Дунайца источили скалы, превратив их в изваяния каких-то птиц и великанов, в башни и замки самых причудливых очертаний. Но бойцы ничего не замечали. Оглядываясь назад, они дотемна видели, как им вслед смотрел Ленин.
2
С выходом в долину быстро сгустились сумерки, и к ночи Мария вывела отряд к немецкой заставе на краковском шоссе. На южной окраине польской деревеньки одинокий домик. Рядом шлагбаум. Разведчики Якорева без шума сняли часового. Скрученный прямо в тулупе, он с платком во рту оставлен тут же в кювете. К домику! Дверь не заперта. С группой разведчиков Максим проник за порог. Слабо мерцает керосиновая лампа. Безмятежно раскинувшись на польских пуховиках, на кровати спят трое.
— Ауфштеен! — негромко скомандовал командир.
Где там! Хоть из пушек пали! Солдат охватывает озорство.
— Ваше благородие, извольте вставать, — и Зубец тронул за плечо толстого немца. — Нам некогда.
Толстяк вздрогнул, и его выпученные глаза безумно уставились на востроглазого паренька с автоматом. На одних локтях, не переворачиваясь на живот, он пополз к стене и сразу придавил второго.
— Вот видите, и его перепугали! — покачал головой разведчик.
Еще минута — и все трое в белых подштанниках и длинных, до колен рубахах стоят у кроватей, стуча зубами.
— Живые привидения! — захохотали разведчики.
В Закопане полк. Один из его батальонов уже в пути на новый рубеж. Его роты с артиллерией пройдут через час. Второй батальон двигается следом, а третьему приказано еще держать горные проходы.
План действий сложился сам собою. Максима, который знает по-немецки, Леон поставил на пост у шлагбаума, а вдоль шоссе организовал несколько сильных засад автоматчиков с гранатами.
Вскоре и первая машина «оппель-капитан» сердито засигналила у закрытого шлагбаума. Максим нехотя махнул рукой в сторону заставы и что-то пробормотал по-немецки. Дверца раскрылась, и офицер заспешил к домику. Едва он скрылся, как машину окружили разведчики. В ней еще трое автоматчиков. Офицер из штаба немецкого полка с папкой документов. «Оппель» отогнали в сторону.
Не прошло и нескольких минут — сразу три грузовые машины. Этих окружили одновременно и тоже взяли без выстрела. Из кузова каждой машины вылезли сонные немцы, похожие на живых кукол из детского театра: так неестественны их движения и действия. Один из грузовиков с разным саперным имуществом, а два других — с противотанковыми и противопехотными минами. Командир саперного взвода, одутловатый гитлеровец, дрожит с перепугу. Не успели задать ему и одного вопроса, как он начал рассказывать все сам. Они ехали подготовить к минированию назначенные участки дороги. За ними следует танковая рота из семи танков, а чуть дальше — две пехотные роты.
Как быть? Ударить по танкам — уйдет пехота. Заминировать дорогу — танки станут подрываться, а роты успеют изготовиться к бою. «Вот что, — решил Леон. — Пропустить немецкие танки. Да, да, пропустить!» — подтвердил он, почувствовав вопросительный взгляд Якорева. Дальше по шоссе есть узкое дефиле, которое собирались минировать немцы. Пусть туда едут саперы и противотанкисты.
Полк, с которым прямая радиосвязь, ведет ночной бой в горах на шоссе у самого Закопане, и там уже знают всю обстановку.
Немецкие танки подошли с притушенными фарами. Чтобы не задерживать их, Максим предупредительно открыл шлагбаум. Высунувшись из открытого люка, немецкий офицер что-то крикнул часовому в тулупе, а тот махнул ему рукой, дескать, катись дальше, не задерживайся. За ними появилась и пехота. Она вся на повозках. Высокие колеса поскрипывали на снегу. Тяжелые битюги остановились у шлагбаума, нетерпеливо помахивая хвостами. На повозках спят или дремлют.
— Командиров к начальнику заставы! — крикнул Максим по-немецки.
Офицеры где-то далеко. Впрочем, один уже виден. Он медленно тащится в голову обоза. А бой с танками все не начинается! Тихо. Первый офицер скрылся в домике, и его вмиг обезоружили. Да, идут две роты, и меж ними батарея — восемь орудий. Затем приплелся второй офицер, за ним третий. Теперь роты без командиров.
Как же лучше обезоружить их? Пусть офицеры прикажут им сдаться без боя. Что, могут не послушать? Все же придется попробовать.
С дрожью в голосе сначала один, потом другой немецкие офицеры объясняют, что роты окружены целым полком русских, и просят сложить оружие. По обозу — как ток по цепи. Сразу переполох! Но стрельбы нет. Крики из конца в конец колонны.
В это время издалека донесся первый взрыв. За ним второй, третий... И там у саперов закипел бой. Началось! Здесь же, бросая оружие, немцы сбивались в кучи и ждали. Но это только перед заставой. Там, дальше, вдруг резанул немецкий автомат и, как сигнал, вызвал залпы других, а в ответ грянул огонь засады. Бойцы притаились у дороги за густыми деревьями, которые тесно обступают ее с обеих сторон. Бой загремел с такой силой и яростью, будто и в самом деле здесь не облегченный отряд, в котором всего две сотни бойцов, а по крайней мере целый полк, бросившийся в атаку. Немецкие офицеры с отчаянием зажали уши.
Сдавшихся в плен разведчики отвели к заставе.
Саперам удалось подорвать пять танков.
Еще во время боя в домике у заставы затрещал телефон, на который вначале никто не обратил внимания. К нему подскочила было Янчинова, но Голев строго цыкнул, и Мария передала ему трубку. В нее что-то кричали, чем-то грозили и требовали ответа. Понимая, что молчание невозможно, Тарас упорно повторял одну и ту же фразу:
— Айн момент! Айн момент! — Он повторял ее так взволнованно и с таким напряжением, что еще больше распалял темперамент начальства, которое уже хрипело в трубку. — Айн момент! — продолжал Тарас.
К телефону комбат послал Якорева. Решив атаковать немцев и психически, он наспех пояснил ему, что и как сказать.
— Да что у вас там, будете вы говорить, наконец, черви б вас живыми пожрали! — бешенствовал кто-то у трубки в Поронине.
— Кто говорит? — строго спросил по-немецки Якорев.
Оказалось, сам майор Хайбах.
— Ах, Хайбах! — разыгрывал Максим удивление, точно всю жизнь знал господина Хайбаха и сейчас очень рад поговорить с ним. — Так у нас все в порядке, все как надо. А почему выстрелы? Так громили противника... Да, да... теперь противник разбит. Много убитых, ими усеяна вся дорога, а больше сотни взято в плен. Что я выдумываю? Какой противник? Откуда? — повторил Максим вопросы штабного офицера из Поронина и тут же пояснил под хохот присутствующих: — Все истинная правда... Да-да, клянусь самим господом богом, все разбито: и танки, и артиллерия, и пехота. Все, что вы послали, все разбито. Кто я? Офицер советской дивизии.
— О-о-х-х-х! — на всю комнату вздохнула трубка.
— Складывайте оружие немедленно: советская дивизия уже вступает в Поронин. Приказываю прекратить сопротивление. За всякое промедление — расстрел! — теперь уже Максим говорил властно и твердо, нисколько не шутя и не усмехаясь.
Трубка замерла.
— На Поронин! — повернулся Якорев к разведчикам.
3
Уже ранним утром стало ясно, что из Поронина немцы в панике бежали. Березин с интересом разглядывал незнакомые места. Горное утро было ослепительно белым. Искристый снег невольно заставлял жмуриться. Тишина казалась загадочной и торжественной, и душа почему-то томилась ожиданием чего-то необычного и праздничного.
Григорий все пытался представить, как много лет назад вот этой же дорогой ездил сюда Ленин. Как он выглядел тогда? О чем мечтал и думал? Как поднимал людей на революцию? И сколько их было тогда, большевиков? Теперь их миллионы. На них с надеждой смотрит весь мир.
Наконец и Поронин, где еще на рассвете обосновался батальон Думбадзе. У самого берега стремительной горной речки Григорий сразу разглядел двухэтажный дом с большой верандой. Своими окнами он смотрит прямо на бойцов, смотрит удивленно и радостно, словно радушный хозяин.
Как и все, Григорий с волнением глядел и глядел на этот высокий дом, срубленный из добротных бревен и затейливо украшенный резьбой. По всем приметам, о которых им говорили в Закопане, он самый. Здесь еще до революции жил и работал Ленин. Тридцать три года назад он приехал сюда из Парижа, чтобы направить могучий революционный подъем народных масс России. Здесь, в тогдашней Галиции, он провел известное Поронинское совещание Центрального Комитета РСДРП с работниками партии из России.
Дом увенчан мансардами и построен в характерном «подгалянском стиле». Островерхая крыша из дранки с широким резным карнизом напоминала старую австрийскую каску. Едва бойцы приблизились к дому, как на узорчатое крыльцо его высыпали польские гурали — коренные и давние жители этих мест. Одеты они празднично: в расшитые безрукавки, узкие штаны из белого домотканого сукна с черными лампасами, и все в черных шляпах с бусами и орлиными перьями.
Горцы наперебой предлагают свои услуги.
С группой взводных агитаторов Григорий с волнением переступил порог дома. Они вошли в комнату, в которой жили Ленин и Крупская. Здесь простой деревянный стол, стулья гуральской работы с высокими резными спинками, самодельный шкаф для одежды и кровати, покрытые домоткаными крестьянскими одеялами, и под потолком керосиновая лампа с канделябрами. Так ли было тогда или иначе? Ясно, история восстановит весь облик тех дней. Люди помнят, чтут Ильича. Он дорог как вождь и учитель. Пройдет немного времени, и они создадут здесь музей. Тысячи, сотни тысяч людей потекут к этому дому, где жил и работал Ленин. Отсюда он руководил нараставшим революционным движением, направлял работу партии.
Бойцы принесли сюда не только, венок из свежей татранской хвои, они трепетно склонили и обветренное в боях Красное ленинское знамя. С ним жизнь и вера в победу. С ним мужество и сила на бой и подвиг ради живого ленинского дела.
Гурали хорошо помнили те давние дни, когда здесь жил Ульянов. Но кем он был, они узнали лишь по его портретам после русской революции.
Березин видел, как взволнованы солдаты. Их лица торжественны и просветленны, словно они только что повстречались с самим Лениным. От чужих и незнакомых комнат на них повеяло вдруг чем-то родным, самым дорогим на свете.
А вышли — с крыльца открылась чудесная панорама, которой, наверное, не раз любовался и Ленин. Картинные домики гуралей На склонах Березину казались обездоленными беженцами без пристанища. Белоснежные шапки татранских вершин походили на разведчиков в белых маскхалатах, зорко следивших за врагом. А заснеженные нагорья, поросшие прямоствольным лесом, чем-то напоминали могучую армию, что двинулась в атаку на огромном фронте. Как воспринимал все это Ленин? Не хотел ли он силу и величие этих гор видеть в людях, которым посвятил всю борьбу свою, всю жизнь?
Народная память навечно сохранила для истории чуть ли не каждый шаг великого человека. Гурали с увлечением наперебой рассказывали обо всем, что видели, слышали и знали об Ильиче.
Вот тут, на берегу безумолчной речки Поронец, он любил работать с книгой в руках. Вон по той стежке совершал прогулки в короткие часы досуга. Вон с той горки, они указывают на Налицкую Грапу, он любовался вершинами Татр. А вон в той деревне — Бялы Дунаец, что примыкает к Поронину, останавливались Ульяновы.
Бойцы взволнованны. Сняв шапки и приспустив полковое знамя, примолкшие и торжественные, стоят они у дома, где на благо человечества неустанно трудился Ильич, стоят, исполненные гордости за все, что он делал и сделал, гениальный стратег коммунизма.
4
К утру ночная метель замела пути-дороги. Ветер разбойно рвал и метал, подолгу кружил на месте, засмерчивая сухой снег, и куда попало гнал вихревой столб. Белая мгла застилала горы: она буйствовала под ногами, в голых ветвях бука и тиса — во всем небе.
Пряча голову в воротник полушубка, Максим с трудом пробился к землянке с полковой рацией. Сугробы по пояс. Просто чудо, что не заблудился без Моисеева. Преодолев хребет, он прошел за ночь свыше десяти километров и ранним утром прибыл в полк. Значит, будут и завтрак с обедом, и сухие валенки, и соломенные маты, без которых хоть замерзай в окопах и землянках. Но мысли Максима заняты сейчас другим. Моисеев привез почту, и письма из родных мест согревают солдат лучше горячего чая и дымящегося борща. Письмо же, полученное Максимом, и обрадовало его, и расстроило. Решительный по натуре, он вдруг растерялся, не зная, как поступить.
Весь заснеженный, с обмерзшим лицом, он ввалился через низкую дверь и молча уселся на тисовый обрубок, заменявший Оле табурет. Девушка обрадовалась несказанно. Дни бегут и бегут, а им и поговорить некогда и негде. Она рванулась было к нему, но, разглядев расстроенное лицо Максима, так и обомлела. Что случилось? Болен или убило кого? Даже раздеться не хочет. У нее же тепло. Маленькая чугунка в углу дышала жаром. Максим все молчал, и девушка терзалась еще более. Куда девались ее смех, шутки, беспечная веселость — весь задор, каким постоянно светится ее взгляд и звенит ласковый голос.
Заговорил Максим тихо и расстроенно. Пришло письмо из редакции фронтовой газеты с заманчивым предложением. Не приказом, а предложением. Стоит ему согласиться, и его назначат разъездным корреспондентом. Со штабом дивизии вопрос согласован. Березин рад и считает, нужно ехать, не раздумывая. Говорит, это не то, что видеть события глазами роты и даже полка, а глазами фронта, всех его армий. Подумать только, всего фронта!
У Оли сразу подкосились ноги, и она бессильно опустилась на угол земляного уступа, заменявшего ей кровать. Вот и конец их недолгой, еще невысказанной любви. Конец счастью, которого еще не было. А может, и конец всему. Кто знает, как сложится их фронтовая судьба? С кем сведет и разлучит? Чем порадует и убьет? Что-то вдруг сдавило ей горло, мешая говорить и даже дышать. А Максим так же тихо и глухо говорил и говорил ей о планах, безжалостно ломавших все, что было ценно и дорого. Как оставить друзей, взвод, полк? Как оставить ее, Олю, которой он так и не сказал еще самого главного.
Бессильная молчать и сдерживать свои чувства, она бросилась к Максиму и пылкой щекой прижалась к его щеке. Ей ничего не нужно, кроме его любви. Нет у нее ничего дороже Максима, и она никому его не уступит. Она никуда его не отпустит. Расстаться теперь, когда он сказал, что любит ее, — просто безумие. Нет, нет, никуда!
У Максима сразу отлегло от сердца, и он даже успокоился. Оля сделалась такой нежной и ласковой и такой пылкой, какой он не видел ее и не знал вовсе. Ясно, он никуда не уедет. В конце концов остаться тут — не менее почетно, и его никто не осудит.
Скрипнула дверь, и в землянку дохнуло метельным утром. Жаров долго говорил по рации с Виногоровым. Максим собрался было уйти, но командир полка, перехватив полный отчаяния взгляд девушки, жестом усадил его на место. Как никто, знал он, что значит расставание. Зачем же омрачать им последние минуты?
Кончив разговор с комдивом о празднике (завтра 23 февраля), сказал Максиму, что отпускает его неохотно, но отпускает. Пусть молодой военкор испробует свои силы на новом поприще, пусть из него вырастет знающий и опытный военный журналист.
Максим раскраснелся. Слова Жарова льстили его самолюбию и пугали. Они опять возвращали его к мучительной нерешительности.
— А я тут раздумывал, как быть.
— Нечего и раздумывать — ехать, и ехать немедленно. Все документы подготовят сегодня же. А взвод оставишь достойному преемнику — Глебу Соколову. Приказ уже отдан.
Едва Жаров вышел, как лицо Максима сделалось белее снега. Взглянул на Олю — у нее тоже. Нет, он никуда не поедет!
А она, прильнув к его груди, и не слышит Максима. У нее так и звенят в ушах слова полковника: «Нечего раздумывать — ехать, и ехать немедленно!» А что, если все счастье Максима в том, чтобы ехать? А что, если она стоит поперек дороги этому счастью? А что, если?.. Ах, что за мука эта любовь! Таня говорит, любить — это требовать. Чего же нужно потребовать ей, Оле? Да, в чем уступить и чего потребовать? Разве в силах она отказаться от самого дорогого, от Максима? И кому нужен такой отказ? Но вправе ли она и мешать ему?
Только теперь Оля вдруг осмыслила его слова о работе в газете. Видеть события не глазами взвода и роты, а глазами фронта! А случись тут какое несчастье с Максимом, разве она простит себе, что помешала ему уехать? А случись какое несчастье там, что оправдает ее уступку? Как все сложно и путанно. Где тут разобраться? А ведь нужно не только понять, но и решить. Нет, мешая ему, она думала не о нем — о себе. И это сознание безвинной вины как-то прибавило ей сил и помогло обрести тяжкую решимость.
— Нет, Максим, ты поедешь все-таки...
— Ты что?..
— Я не прощу себе, если стану мешать. Никогда не прощу.
— Никуда я не поеду!
— Если любишь, поедешь, Максим. Увидишь, я не буду плакать, у меня достанет сил и на разлуку. Ты же любишь меня? Ты не забудешь? Мы не расстанемся насовсем? Нет ведь, нет же, скажи?
Он притянул ее к себе и стал целовать, не давая передохнуть. В горячей ласке его она ощутила и признательность, и силу пьянящего чувства, и верность, порождающую в душе покой и гордость.
5
На карте Оравица голубой жилкой сбегает с татранских хребтов и узкой долиной вьется меж лесистых нагорий, пока где-то внизу не вырывается на равнинные земли. А на местности ее не разглядишь сейчас ни в какую погоду: все под глубоким снегом. Но с обеих сторон над нею возвышаются крутые склоны, чуть не сплошь заросшие лесом. На правом берегу закрепились полки Виногорова, на левом — немцы. Но сплошной линии фронта здесь нет.
К вечеру снежный ураган приутих. Низкие тучи еще ползут и ползут с севера, задевая макушки деревьев. Моисеев поспешно снарядил свой обоз и с трудом пробился в Витаново, где и пришлось заночевать: кони и люди вконец обессилели.
Завтра 23 февраля, и Виногоров вызвал к себе человек сорок из отличившихся в последних боях, чтобы лично вручить им награды. «Генеральские гости», как их окрестили в полку, прибыли с обозом и расположились в крестьянских избах. Оборону здесь держит полк Кострова. Село расположено в низине, на берегу Оравицы. Прямо над ним — крутая гора, с которой немцы обстреливают село чуть ли не с птичьего полета. Впрочем, до немцев «далеко», с полкилометра, а то и больше. Позади Витанова, за правобережной горой, раскинулась Гладовка или, как ее называют в шутку, «столица Кострова». Там же размещены и все тылы Моисеева, так как позади своего полка места им нет. А здесь, в Витаново, у него промежуточная база, через которую идет все снабжение жаровского полка, воюющего в самой глуши татранских гор.
К генералу солдаты ехали с радостью. Еще бы, на целый день вырваться из снегов. Сам долго служивший солдатом, генерал и вызвал их к себе, чтобы дать хоть немного отдохнуть и развлечься в спокойной обстановке. Говорили, он пригласил артистов и будет концерт, потом кино, ужин у генерала, а кто-то пустил слух, что будет и по пачке настоящего «Казбека».
Старшим команды Жаров направил Самохина, только что ставшего майором. Ему тоже получать орден за бои в Татрах. Разместив людей и выставив караул, Леон заглянул в избу, где разместилась Таня. Хотелось побыть с нею, поговорить. Они давно не виделись. Но Таня не одна: с нею подруга Надя Орлова, хозяева дома. Какой тут разговор!
Весь вечер Леон приглядывался к девушкам и невольно сравнивал. Невысокие ростом, черноволосые, черноглазые, порывистые — многим походили одна на другую и в то же время оставались совершенно разными. Таня упорна и настойчива, она во всем — само постоянство. Надя легко уступает самой себе и другим. Таня не терпит флирта. А Надя без него жить не может. Таня рискнет лишь в крайнем случае. Надя — когда угодно. Она смела и отчаянна, порой безрассудна и вместе с тем находчива, инициативна.
В полку Надя недавно. Правда, служила тут и раньше, но, будучи раненной, долго лечилась. Как санинструктор, она не чуралась опасных рейдов с разведчиками и не раз оказывалась в чрезвычайном положении. Во вражеском тылу с ней был, например, такой случай. Раз подстерег ее немецкий ефрейтор. Поймал, повел. Смелая девушка притворилась довольной, разыгрывая из себя простушку, которой понравился неповоротливый немец. Тот самодовольно улыбался, поощрительно хлопал ее по плечу. Улучив момент, она сильным ударом сбила его с ног и, обезоружив, привела к разведчикам.
Отчаянная девушка. Ей очень нравится Румянцев. Но того трудно соблазнить. Или он так уж любит Таню и, несмотря ни на что, хочет остаться верным своему чувству. Яков чист душою, и Леон знает: он не нарушит даже дружеской верности. Он просто любит и молчит, переживает и глушит все проявления своих чувств. Чего бы ему не полюбить эту девушку? А может, она и нравится ему, а Леон ничего не знает? Упустит — поздно будет. Такая одна не останется. Разве настроить Таню, чтоб посодействовала? Нет, не захочет. Скажет, любовь — не утеха. Но может, у них, у Нади с Яковом, и сложится настоящая любовь?
Надя без удержу смеялась и шутила. Леон далее пожалел, почему нет с ними Румянцева. Как бы он держался с Надей? В противоположность подруге Таня больше молчала. Она как-то ушла в себя и счастливо улыбалась. Лицо ее словно светилось, но в глазах ощущалась непонятная настороженность. Как ни приглядывался к ней Леон, ему все не удавалось понять, что же случилось с девушкой. Но такая она ему нравилась еще больше. Нет, он ни на кого ее не сменял бы. Ни на кого. Даже на Надю!
Долго и сложно складывалась их любовь, очень долго. Зато теперь она напоминала ему самый крепкий и самый ценный сплав, в котором все ее и его стало чем-то единым,, нераздельным.
После ужина Таня, не одеваясь, вышла за порог проводить Леона. Но ее сразу обдало холодным воздухом. Леон распахнул полушубок и согрел ее своим телом. Таня нежно приласкалась к нему и долго простояла молча, прильнув щекою к его груди.
Нет, она не просто прильнула, а так, что он ощущал ее всю, живую, трепетную, покорную его любому желанию. Ему всегда удивительно хорошо с нею. Сегодня же еще лучше, хотя она далее не целует его, а просто стоит и ластится, как никогда.
— Я тебя очень, очень люблю, — тихо сказал он, крепче обнимая ее, — и, что бы ни случилась с тобою, знай и помни, очень люблю.
— А ты знаешь...
Она запнулась и умолкла.
— Что?..
— Боюсь...
— Ну, чего ты боишься? Все равно скажи.
— У нас бу-дет ре-бе-нок... — выдохнула Таня жарким шепотом.
Леон чуть не задохнулся и с минуту не мог вымолвить ни слова. Но по тому, как он обнял ее, как молча нашел ее губы, как билось его сердце, она разгадала все его чувства, все мысли, и ей не нужно было слов.
— Я знаю, мы будем счастливы, — заговорил наконец Леон, — я немедленно отправлю тебя к себе домой.
— Вот дурной, не скоро же еще... месяцев через семь с лишним.