"Свет всему свету" - читать интересную книгу автора (Сотников Иван Владимирович)
глава четвертая ВИТАНОВСКАЯ ЭПОПЕЯ
1
Переглянувшись, Максим и Оля, как им казалось, незаметно выскользнули за дверь. Тесно прижались друг к другу, безмолвно вглядываясь в белесую муть февральской ночи. Стало очень тепло, и редкие снежинки, порхавшие в воздухе, мгновенно таяли на пылающей щеке и освежали. Было так радостно, будто сердце переполнено от сил, которым нет выхода.
— Оленька, взять бы тебя на руки да нести бы, родную, нести и нести! — жарко зашептал Максим.
— Ну, куда ты понесешь, куда? — прижималась к нему Оля.
— А хоть куда, хоть в гору, только б нести...
Девушка мечтательно заулыбалась, представляя, как бы это выглядело. Разве знала она, что через несколько часов он и в самом деле понесет ее на руках, понесет через эту дорогу, в гору... понесет, оставляя на снегу кровавый след.
Голев невольно подслушал разговор, крякнул от удовольствия.
— Ну, воркуйте, воркуйте, птенцы, — ласково произнес он и направился в избу, где обосновались на ночь разведчики.
— Ах, батька, батька! — только и выговорил Максим.
Войдя в избу, Тарас сел за стол, и Акрам предупредительно налил ему кружку чаю.
— Видел наших? — добродушно кивнул он в сторону двери.
— Видел, — вздохнул Голев. — Славная девка, на Людку мою похожа: тоже с характером. Только моя построже, как Таня.
Молча выпили чаю.
— Эх, дети, дети, — разохался вдруг Тарас, — любо с ними и тяжко. Растишь вот, растишь, а тут война — ищи, собирай их. Поверишь, Акрам, прямо клубок спутанных волос, — покачал головою старый бронебойщик, — прилипли к незажившей ране: тронешь — и кровоточит.
— Чего там, известно, — посочувствовал молодой башкир.
— А где она? Жива ли, нет ли? Поверишь, ночи не сплю — все о ней и о ней, — заговорил Голев. — Эх, Людка, Людка, найду ли ее?
— Найдешь, Тарас Григорьевич, верю, найдешь!
За разговором они вроде не замечали молодежи, расшумевшейся за тонкой перегородкой. Оттуда неслись шутки, слышалась песня, но порой ее заглушали смех и споры.
— Теперь бы домой на месячишко! — размечтался Акрам.
Гармонь за перегородкой заиграла гопак.
— Национальный танец Семена Зубца, — торжественно объявил Соколов, и все захлопали в ладоши. — Перестань ты читать, ученый человек, — повернулся Глеб к разведчику, уткнувшемуся в книгу.
— Что ты смешки корчишь? — привстал Зубец. — Ты знаешь, какая книга? Может, я жить без нее не могу.
— Браво Сеник! — закричал Максим, уже возвратившийся с улицы. — Книга в жизни что компас в море, без него никакой корабль не может курсировать.
— Зубчик — кораблик без компаса, — пошутил Глеб.
— Сеня, Сенек, — подскочила к нему Оля, — давай спляшем!
Зубец положил книгу, одернул гимнастерку и молнией метнулся по комнате: его естественно и просто увлекла за собой бурная мелодия украинской пляски. Маленький и верткий, он выделывал такие коленца, что казалось удивительным, как он держится в воздухе.
— Видал?.. — подмигнул Максим Глебу.
— Талант, ничего не скажешь, только руками разведешь, — произнес Глеб, не спуская с разведчика восхищенных глаз.
После бешеной «мельницы» Зубец вмиг застыл на месте...
Оля незаметно сделала гармонисту знак рукой, и он стал играть в чуть замедленном темпе. Ее движения — сама грация: плавные, ласкающие, зовущие. Вот она прошлась по кругу, часто перебирая ножками, грациозно заламывая руки за голову; вот выскочила на середину и закружилась, раскинув руки в стороны; вот собрала их, скрестив на груди, и лебедем плавно поплыла. Она как бы жила в музыке, перевоплощая ее чудесные ритмы в удивительно красивые движения рук, ног, всего своего прекрасного молодого тела, сильного и послушного, вызывавшего восхищение и зависть.
Казалось, ее жесты, улыбки, взгляд веселых глаз — все сходилось в одном фокусе, у места, где стоял партнер, Семен Зубец. Но так лишь казалось. На самом деле все было адресовано другому, который стоял позади Зубца, сильный, мужественный, с улыбчивым обветренным лицом. И каждым своим движением, жестом, каждым взглядом девушка как бы говорила ему: а вот посмотри, какая я есть, а вот видел это, а вот, хочешь, буду такой или такой! Хочешь, загрущу! Хочешь, развеселюсь, не остановишь! Ну смотри же, смотри!..
В бешеном темпе она пошла последний круг, наклоняясь то вправо, то влево, улыбаясь всем и особо ему одному, своему Максиму, выделывая столь виртуозные па, что никак не запомнить ни одного отдельного движения, потом выскочила на середину круга и вдруг замерла.
И сразу оглушительный взрыв!
И не взрыв даже, а сотни, тысячи взрывов. Мигом по-вылетели из окон стекла, сильная волна погасила свет.
— Ложись! — крикнул Якорев. — Ложись!
— Не иначе артподготовка! — определил Голев.
— Максим, что же будет, а? — шепнула Оля.
— Ничего, сестренка, буря кончится, и море утихнет.
Пять... десять минут гремел артиллерийский гром, все вздымавший на воздух. Скорее по привычке, чем по необходимости, бойцы ощупали автоматы с дисками и к поясу прицепили гранаты, хоть мало кто верил в возможность боя: ведь впереди еще позиции целой роты.
Разрывы снарядов прекратились внезапно, и все разом выскочили на улицу. Что это? В воздухе ощутим прогорклый дым пожарищ, к которому за время войны так привыкли, что узнавали сразу. Многие домики объяты пламенем. Над кручей — тысячный фейерверк. А на склонах туча гитлеровцев: пригнувшись, они с воем и визгом неслись на лыжах вниз, в Витаново. Послышались нечастые очереди костровских пулеметов и автоматов. Они свалили на снег немногих — все остальные со страшной скоростью мчались вниз, вздымая за собою вихри снега. Черная саранча!
2
Как ни странно, не гром разрывов (его Леон расслышал не сразу), а резкий звон разбитого стекла разбудил Самохина. На улицу он выскочил неодетым, в распахнутом кителе, с шинелью в одной руке и автоматом в другой. Оглушенный разрывами снарядов, ослепленный сотнями ракет в иссеченном огневыми трассами небе, он на какое-то мгновение, достаточное, чтобы оценить обстановку, застыл на месте.
— К бою, товарищи! К бою! — бросился Леон к разведчикам.
— Сеня, Сеник! — донесся до него отчаянный голос Оли. — Рация!
Она везла ее с собой на проверку.
— К бою, за мной! — повторял Леон, увлекая людей к большому двухэтажному зданию за дорогой.
На ходу он успел заскочить за Таней и Надей. Дом же, где вчера остались девушки, был пуст и один из углов его разворочен снарядом. Что же с ними? Где теперь искать их? Раздумывать и гадать, однако, некогда. Витаново в огне. С горы с визгом несется орава осатаневших немцев. Хочешь не хочешь, а начинай дикий неравный бой.
Поручив поиски девушек Павло Орлаю, сам он бросился за бойцами своей команды. Двухэтажный дом пуст и мертв. Еще отступая, немцы разорили и разгромили его квартиры. Стекла выбиты, мебель поломана, все внутри заметено снегом. Бойцы мигом заняли места у окон и дверей.
На улице брезжил блеклый рассвет. У дальних зданий еще метались жители, не успевшие укрыться в подвалах и ямах. С позиций Кострова, на другом конце села, снова зачастили из минометов. С переднего края доносилась редкая стрельба. А вскоре всюду зашумела пьяная орава гитлеровцев. В легкой мышиного цвета форме, они кричали, ругались, беспорядочно палили из автоматов. Заскакивали в избы, вытаскивали наружу женщин. Одну из них, тут же раздев догола, пустили по улице, улюлюкая ей вслед. Потом один из них вскинул автомат, чтобы срезать убегавшую женщину, и вдруг сник и свалился на снег. Одновременно Леон услышал одиночный выстрел у соседнего окна: там стоял Голев. Эсэсовцы вытащили наружу несколько пуховиков и вспороли их. Тучи пушинок взвились вверх и поплыли по улице. Не будь этой стрельбы, можно подумать — пора тополиного цветения.
К Леону подбежал запыхавшийся Ярослав Бедовой.
— Товарищ майор! — выпалил он. — Там большущий подвал.
— Хорошо, пригодится!
Олю с рацией спустили вниз. Но мыслимо ли усидеть там, откуда ничего не видно? Она беспрестанно поднималась наверх и металась от окна к окну. Леон лучше других понимал ее смятение. Боль у них одинаковая; у нее Максим, у него Таня, и обоих их нет.
Леона бросило в. жар. Из переулка выскочил Павло Орлай, за ним — Матвей Козарь и Акрам Закиров, потом еще двое разведчиков. Все они, отстреливаясь, бежали через дорогу. Только ни Тани, ни Нади с ними не было. У Леона погасла последняя надежда, и его сразу обдало холодом. Неужели погибли?
— Сюда, сюда! — кричали солдаты из окон, прикрывая огнем бегущих.
Оля обомлела; она сама видела, как бежал Максим, а спустилась вниз — Максима нет и не было. Его даже не видели.
Задохнувшись, Павло первым влетел на второй этаж.
— Товарищ майор, — выдохнул он разом, — нигде не нашли!
Убитый горем, Леон не знал, что и думать. Стиснув зубы, он глядел и глядел в окно, уже ни на что не надеясь.
Оценить обстановку теперь не представляло большой трудности: враг давил пятикратным превосходством, обрушив усиленный батальон против роты, растянутой в нитку. Очаги сопротивления, еще сохранившиеся в селении, оказались разрозненными и изолированными.
Взяв из каждого полка по батальону, комдив усилил их танками и артиллерией. Сводный отряд он поручил Кострову. Приехав к нему в полк, генерал поставил задачу контратаковать и уничтожить эсэсовцев.
Пока Костров собирал и готовил силы, события развивались с потрясающей быстротой. Черная масса эсэсовцев, затопившая Витаново, чем-то напоминала коловерть взбешенной реки, готовой захватить и поглотить все живое. Их атаки с оглушительной перестрелкой следовали одна за другой.
До двух взводов немцев атаковали дом Самохина. Отбили их с большим трудом, и на треть уменьшились запасы патронов. Еще две такие атаки, подумал офицер, и немцы возьмут нас голыми руками. С автоматического бойцы перешли на одиночный огонь. Защелкали снайперы, и к дому не подступиться. В минуты затишья к убитым немцам бросились Зубец с Закировым и вынесли четыре автомата с магазинами.
— Стоять! — убеждал комсорг, переходя от окна к окну. — Во что бы то ни стало стоять!
— Стоять не хитро — скоро бить будет нечем, — обронил Ярослав.
— Какой тебя червячок точит, — повернулся к нему Тарас, — вырви ты его из души. Не то насквозь проест ее.
— Я умереть не побоюсь, — загордился Ярослав.
— Когда в бой иду, о жизни думаю и тебе, сынок, советую.
Приучая Ярослава к трудностям, Якорев и Голев еще с Тиссы все чаще посылали его на опасные задания. Жизнь сурово учила солдата действовать самостоятельно, подталкивала, когда приостанавливался, мешала киснуть и омрачаться, требуя решимости и инициативы. Он стал заметнее в роте. За смелость в разведке Жаров только что наградил его орденом. Однако у Ярослава нет еще твердой веры в свои силы, в свое, умение, и все трудное иногда порождает у него сомнение, о котором он не в силах молчать.
— Есть связь, есть! — изо всех сил закричала снизу Оля.
— Кричишь как оглашенная, — весело сказал Леон.
Доложил обстановку и, получив данные, немедленно связался с рацией Кострова. Они не одиноки, за их спиной свои, родные силы, и с ними надежная связь. Теперь любая борьба станет легче.
3
Витаново кишело эсэсовцами. Леон глядел на их толпы у дальних домов и все изумлялся превратностям военной судьбы.
— Чего они гогочут там? — прильнул он к биноклю. — Да это ж... Таня с Надей! — выдохнул комбат, чувствуя, как взмок его лоб.
— Они и есть... — громким шепотом откликнулся Зубец, весь как-то вытягиваясь. — Что они наделали с ними? У, гады!..
Обе девушки почти совсем раздеты: лишь в разорванных сорочках.
Леона сковал ледяной ужас. Таня, Надя! Девочки родные! Танюша! Ребенок! Что же будет теперь? Как помочь, как выручить их? Огонь же, огонь! Нет, и огонь, никакой огонь уже не поможет. Глаза его набухли слезой, застилавшей весь свет. Комбат чуть не переломал себе пальцы, искусал губы. Проклятое бессилие!
— А тот, третий, кто? — донесся чей-то шепот.
— Да кто — Моисеев, — первым догадался Зубец. — И его раздели, а китель, смотри, сами несут, вишь как торжественно, думают, генерала схватили, ведь у него вся грудь в орденах.
Голев приложился к винтовке и выстрелил раз за разом.
— Промахнулся, старый леший, — выругался бронебойщик.
Эсэсовцы спрыгнули в траншею и исчезли из виду. А перед спуском девушки обернулись и замахали руками. «Стреляйте, стреляйте же!» — словно говорили их жесты. Но выстрелов не было: не успели. Так быстро появились девушки и исчезли. Затем конвой снова вывел их из траншеи на открытую тропку. Сразу послышались выстрелы снайперов. Но теперь было дальше. Все же одна из пуль задела кого-то из конвойных. Схватившись за руку, он тут же бросился на пленниц и начал исступленно избивать их прикладом. Девушки упали в снег.
— Ах, гады, гады! А!..
— Ах, изверги!..
— Ну погодьте только, — негодовал Глеб, тщательно и долго целясь.
Раздался выстрел, и конвоир, измывавшийся над девушками, взмахнул руками и рухнул наземь. Остальные снова соскочили в ход сообщения и на несколько минут скрылись из глаз. На самом гребне витановской горы, по которой вели пленных, стояло одинокое дерево. К нему, выбравшись наружу, и повернули эсэсовцы.
Никто еще не успел подумать, зачем, как фашисты схватили одну из девушек и на глазах у всех повесили ее на дереве. Но всему рубежу закипел огонь, и среди конвойных началась паника. Сначала упали трое, потом еще один, а пока остальные бежали к ходу сообщения, снайперские пули свалили и их. Поблизости никого не оказалось. Сдернув с одного из убитых шинель и схватив свой китель и автомат, брошенные конвойными, Моисеев с девушкой, оставшейся в живых, бросились к лесу.
Леона трясло как в лихорадке. Немыслимые терзания проникли в самую душу и жгли ее, беспощадно жгли на жарком огне.
Моисеев и его спутница скрылись за деревьями. Но что их ждет там? Нагонят ли их немцы на лыжах и вернут обратно, чтобы загубить в пытках? Или их прикончит в сугробах злючий татранский мороз? Или все же судьба улыбнется им и выведет к своим? Что?
Таню знали все, и ее слава была дорога каждому. Надю знали меньше, подчас иронизировали над ее легкомыслием. Только никто не осуждал девушку. Не без влияния Тани Надя полюбила радио и мечтала стать радисткой. Рацию она изучила досконально. Умела работать на ключе. Жаров выхлопотал одно место на армейские курсы, и сегодня у комдива должна была решиться ее судьба. Но вот она решилась по-другому. А как?.. Еще никто не знает.
Таковы были подруги, одна из которых — какая, сейчас не узнать — уже мертва и перед глазами сотен людей висит на одиноком дереве, взывая к мести. Другая же, преследуемая палачами, может, выбивается из последних сил, коченея на февральской стуже.
У Моисеева своя слава. То, что делал он, было малозаметно, но необходимо и даже героично. Полк дни и ночи лежал в снегу, ползал по снегу, ходил по глубоким сугробам, и начальник тыла ежедневно по две роты переодевал и переобувал во все сухое, привозил бойцам соломенные маты, изготовленные по его инициативе, и в снежном окопе от них было теплее, уютнее. Привозил он и сотни химических грелок, которые где-то раскопал на армейском складе. Добавишь в грелку немного обычной холодной воды, и от химической реакции она становится горячей. В метельные или морозные дни и ночи грелки эти выручали бойцов, согревая их коченевшие тела. Будничная и простая, вроде незаметная работа, а без нее девять из каждого десятка лежали бы в госпитале, а то, закоченев, и вовсе погибли бы.
Молодцеватый вид полка сильно потускнел бы, не будь Моисеев таким рачительным и заботливым. Не дай бог, увидит он солдата в порванных шароварах или в гимнастерке хоть без одной пуговицы. И починить заставит, и выстирать, и проутюжить, и пуговку пришить. Выпустит от себя, как из «ателье мод». Да притом отчитает так, что всю душу перевернет. Скажет, вот не берег шинель, срока не выносил, куда годится? Ну что шинель, скажет солдат, ведь ползешь, по горам лазишь, разве убережешься? А то, возразит Моисеев, сегодня один, завтра десять не сберегут обмундирования, а там тысяча, миллион... Понимаешь, мил-ли-он! Сколько твоим матерям и сестрам работать нужно, чтобы изготовить тот миллион? А!.. И солдат уходит, понимая, что за его шинелью стоит огромная фабрика, тысячи людей, которым придется работать вдвое больше, будь он таким беспечным. А раз, еще в Будапеште, поймал Моисеев Зубца без пуговицы на рукаве (ее отгрыз ему немец в схватке) и пошел отчитывать. Зубец объясняет, дескать, не я, товарищ майор, немец вчера отгрыз, а он свое. Это же вчера, почему не пришил ночью? Ведь идешь — на тебя весь Будапешт смотрит. «Нет, этот ничего не спустит!» — говорили про него бойцы. Зато уж, что положено солдату, все получает сполна и в срок.
Однако любили и ценили его не только за это. К тому имелись и другие весьма важные причины: был Моисеев храбр и отважен.
— Они его сонного взяли, не иначе!
А тем временем немцы начали седьмую атаку. И хоть эсэсовская тысяча сильно поредела, ее напор еще силен и опасен.
Дом Самохина, как заноза, очень тревожил гитлеровцев, и они выкатили второе орудие. Первое, не сделав и выстрела, было разбито артиллеристами Кострова. Новое орудие появилось внезапно и первым же снарядом ранило троих. Глеб мигом снял наводчика. Потом еще одного немецкого артиллериста.
— Вниз, в подвал! — скомандовал Самохин.
У окон нижнего этажа остались дежурные: снайперы и автоматчики. Им удалось вывести из строя расчет орудия. Второй этаж был сильно разбит. Он зиял проломами стен, и углы его совсем обрушились. Потеряв второе орудие, немцы повторили наскок на осажденных, но снова безуспешно. Вокруг дома они оставили много трупов. Пока противник не опомнился, Глеб с Павло выскочили наружу и снова пополнили запасы гранат, патронов, автоматов. Эсэсовцы рассвирепели. Они выкатили еще орудие и начали бить с дальней дистанции.
— Совсем осатанели! — ожесточился Павло.
Но вот смолкли пушки, и опять атака. Она длилась минут двадцать. Положение в доме Самохина сильно осложнилось. Из двадцати семи человек — трое убитых, много раненых. Четверо очень тяжело и лежат при смерти. А тут еще застрочил крупнокалиберный пулемет. Укрылись в подвал. Но что это? Дым и пламя. Значит, бьют зажигательными. В дыму весь второй деревянный этаж. Даже в подвале воздух стал горячим и удушливым. Все затянуто дымом, нечем дышать.
Дым. Огонь. Грохот пальбы из орудий.
Очередная атака отбита с трудом. Еще поредели ряды защитников разбитого дома. Всех погибших сложили внизу. Они только что стреляли, разговаривали, надеялись. Теперь им ничего не нужно. Лица их бледны, глаза неподвижны. Усилились стоны раненых. У молодого разведчика разворочен живот, и солдат умоляет пристрелить его сейчас же. Все равно умрет. Но чья рука поднимет автомат? У многих по две раны. У всех обгорели шинели, обожжены руки и лица. Зубец легко ранен в шею, Голев — в ногу. Ярослав стоял у окна с перевязанной рукой. Леону осколком зацепило ухо.
Наконец самая большая атака. Гитлеровцы осторожны: они атакуют ползком. Свыше сотни эсэсовцев ползут к дому с расстояния в двести метров и, медленно приближаясь, все туже стягивают смертельное кольцо. Связи нет: сгорела антенна. Зубец сквозь дым и огонь пробрался на второй этаж, чтобы из пролома стены спустить запасную антенну.
— Есть, есть связь! — радостно закричала Оля.
— Молодец, Оленька! — похвалил Леон. — Передавай, подготовить огонь на меня... подготовить огонь на меня, сигнал по рации... дублирующий — красная ракета... дать не менее ста снарядов... слышите, ста снарядов... ста...
Там, слышали... там все поняли... там у каждого, от командира полка до правильного у орудия, морозом охватило сердце...
А кольцо все туже и туже. Разорвался свой снаряд... другой, ударила мина... Контрольная пристрелка.
— Павло, спустись, передай, хорошо. Пусть будут готовы.
Орлай спустился к Оле:
— Так держать! Ждите сигнала. А не будет — все равно бейте минут через пятнадцать, значит, некому сигнализировать.
Сто метров... С обеих сторон ни выстрела.
— Вызывать! — И Павло поднял глаза на Самохина.
— Обожди.
Восемьдесят метров... Семьдесят...
«Ну когда же сигнал? Когда?!» — спрашивают молчаливые взгляды бойцов, пока не услышали строгой команды Леона:
— В подвал! Все до одного в подвал!
Сам он задержался одну-другую секунду.
— Связь исчезла! Нет связи! — донесся отчаянный голос Оли.
— Ракету!
Зубцу оставалось лишь нажать спусковой крючок ракетницы, и красная ракета невысоко взвилась в воздух.
Залп! Другой! Третий!
Что-то ухнуло разом, и бойцы перестали слышать и видеть друг друга.
Они забились по углам, задыхаясь от пыли, поднимаемой разрывами. Несколько минут, показавшихся вечностью, бушевал огненный шквал, не оставляя на месте ничего живого.
— Молодцы артиллеристы! — прохрипел Голев. — Дали им прикурить. — В ответ он не услышал ни звука. — Что такое? Жив кто?..
Продираясь сквозь удушающий дым и пыль, живые потянулись наверх. Лишь тяжелораненые были бессильны двигаться самостоятельно. Оля без сознания лежала у разбитой рации. Когда девушку вынесли, губы ее еще вздрагивали. Несколько снарядов угодило в дом, и один из них, пробив перекрытия, разорвался в подвале. А вокруг на почерневшем снегу — ни одного живого эсэсовца. Обе пушки перевернуты вверх колесами. И мертвая тишина.
4
Витановская трагедия потрясла Максима, и он весь день не находил себе места. Он был там вместе со всеми. Вместе со всеми попал в беду. Но, собирая команду и разыскивая Таню с Надей, он оказался отрезанным от своих и с небольшой группой разведчиков пробился к Румянцеву. Комбат, получил задачу ударить вдоль Оравицы, и ему потребовалось немало времени стянуть свои роты.
С командного пункта видна и витановская гора. Все случилось на глазах Максима и Якова. Чернеет дерево, на котором висит труп их девушки. Но кто висит там, Таня или Надя? Вон лес, укрывший Моисеева с другой девушкой. А вон в деревне где-то чадит дом Самохина, вызвавшего огонь на себя. Жутко подумать, что сохранилось у них под разрывами снарядов. Погибли эсэсовцы, но и своих не слышно. Как же тяжки и томительны последние минуты ожидания!
Контратака была неистовой. Два батальона охватили Витаново с флангов и стремительным ударом затянули смертельную петлю. Третий обрушился на немцев с гладовской горы. Истребление окруженных было беспощадным.
Максим с разведчиками первым пробился к развалинам дома Самохина. Здесь все обожжено и разрушено, всюду крошево кирпича и камня. Спустившись в один из отсеков подвала, Максим крикнул громко:
— Не надо, сам управлюсь. Вон Олю бери, дюже изранили сестренку, в санчасть ее скорее.
Максим сделал шаг-другой и почувствовал, как у него остановилось сердце, а руки и ноги сделались чужими: он увидел ее на пыльном каменном полу с раскинутыми руками и окровавленным лицом. Офицер бережно взял девушку, поднял на руки и понес через дорогу, в гору, как мечтал вчера. Только Оля лежала не радостной и смеющейся, а без сознания, и он нес ее, оставляя на почерневшем снегу красные кровавые следы.
Одного за другим разведчики выносили раненых и убитых. Выбравшись наружу, Леон вздохнул полной грудью и вдруг с болью ощутил, нет у него больше сил ни стрелять, ни говорить, ни просто двигаться. Слезы, мужские слезы сами собой катились из глаз и, обжигая щеки, солеными каплями таяли на губах.