Гердов-старший

Во времена описываемых событий Матвей Борисович со своей партией завершал очередной полевой сезон. На этот раз он был угрюмым и раздражительным как никогда. И было отчего.

Исследования восточного склона Северного Урала в поисках пьезокварца шли полным ходом. Пять лет экспедиция под началом Гердова шаг за шагом продвигалась все дальше на север, осваивая квадрат за квадратом. Результаты были более чем обнадеживающими, однако все замечали, что с завершением каждого сезона начальник партии почему-то мрачнел, замыкался и с неохотой возвращался на “большую землю”.

И сам Матвей Борисович не понимал, что с ним происходит. Раздражение приходило внезапно под конец полевого сезона. Показатели были отменны, планы перевыполнены, объем и масштабы открытий соответствовали нормативам и стандартам... Однако на душе становилось неспокойно и даже гадко.

Его раздражительность и угнетенное состояние многие объясняли усталостью к концу сезона. Однако сам Матвей Борисович так не считал. Энергия бурлила в нем. Он, если бы разрешили, мог продолжать полевые работы круглый год. Собирая аппаратуру, сворачивая полевую лабораторию, Гердов как будто чувствовал угрызения совести за то, что оставляет эти горы, скалы, реки и болота, тайгу и зверей без присмотра. Вот и на этот раз состояние нервозности и отчаяния вновь пришло к Гердову, когда они продвинулись за озеро Балбанты.

Он проверял и перепроверял документы, пробы, образцы. Перебирал снаряжение. Писал отчеты. И не находил себе места. Успокаивался лишь ночами, когда усаживался за стол и при свете керосинки разглядывал свои рисунки. Он словно нырял в необыкновенный мир чистоты, непосредственности и правды. Этот мир находился за его рисунками. Со временем эти глубоко сокровенные отношения с “потурисуночным” миром стали ритуалом, и этот ритуал походил на сумасшествие. Стоило нарисовать какую-нибудь гору, как вечером гора на рисунке была словно обнаженной, со своей удивительной тектонической структурой, с пустотами и трещинами, насыщенной минералами или пустой породой. Гердов принимал это за игру воображения, однако спустя несколько дней он действительно находил в этой горе пещеру или трещину, открывал залежи редких минералов... Гердов никому не говорил об этом, не фиксировал подобные открытия в бортовом журнале, но чувствовал, что это не случайно.

Все не случайно. Не случайно, будучи в душе художником, он поступил все-таки в горный институт. Не случайно прошел преддипломную практику на Северном Урале. Не случайна и та странная и судьбоносная встреча под Отортеном с шаманкой-вогулкой, которая совершила обряд “бракосочетания”, “женив” его на Тайге, Горах, Севере. За семь лет полевых работ он изучил Урал как никто другой. Он чувствовал его дыхание, настроение, его теплоту и холод. Отношение к Уралу как к живому организму у Гердова было искренним, глубоким и даже родственным. И горы относились к нему так же.

Одного никак не мог понять Матвей Борисович — странного зигзага, неожиданного отклонения от маршрута всех без исключения экспедиций, которые когда-либо проходили по восточному склону Северного Урала в районе озера Балбанты. Ни один из маршрутов не прошел через Лиственничный увал. Увал, в который уперся и Гердов со своей экспедицией. Подчиняясь показаниям компасов и внутреннему чувству, исследователи всегда уклонялись к западу и обходили горный кряж, не зафиксировав и оставив без названия это место на картах. Почему так происходит? Что делается с людьми и их приборами, когда они подходят к этому месту? Почему сам он чувствует другое и готов идти не в обход, а прямо?

Вот в такой момент раздумий и сомнений к Матвею Борисовичу и подвалил Прошка со своей картой.

Развернув принесенный вогулом рулон, Гердов не поверил своим глазам. Он смотрел и не верил, что держит в своих руках именно ту “несуществующую” древнюю карту минералов Урала. Карта была выполнена на неизвестном ему материале, а схематические рисунки, знаки, целые пейзажи были странными и необыкновенными. Берега рек напоминали развертку с обратной перспективой. Так рисовали очень давно. Карту можно было принять за картину. С непривычно вытянутым изображением, с широчайшим цветовым диапазоном, с полуабстрактными изображениями зверей и рыб, с римскими цифрами и непонятными знаками. А разрезы земли и гор казались уж совсем фантастичными.

Придя в себя, Матвей Борисович щедро отблагодарил вогула и принялся за изучение легендарного документа. Первым делом он стал сверять его со своей рабочей картой. Однако отсутствие привязок и масштаба не позволяло определиться ни с одним местом. Но то, что это карта Рифейских гор, как раньше называли Уральские, не вызывало никакого сомнения. Главные хребты, вершины и реки с трудом, но узнавались. Нужно было их как-то смасштабировать, уточнить нынешние названия, внести поправки, привязки и многое другое.

Карта была как-то странно и не совсем опрятно склеена. Неровная линия склейки и несовпадения рисунков говорили о значительном нахлесте одного куска на другой. Но когда Матвей Борисович разъединил две части карты, оказалось, что нахлест совсем незначительный. А вот полное несовпадение изображений говорило о том, что здесь недостает еще одной части, небольшой, но, безусловно, важной, без которой не получается полноценного изображения. С места склейки двух половин карты и взялся Матвей Борисович разгадывать этот исторический ребус.

Его осенила догадка, что на одном из краев стыка изображено то самое место, где они сейчас находятся. И именно с этого места все экспедиции и сворачивали на запад! Неужели действительно на картах Урала выпал совсем небольшой островок? “Срослись” хребты, соединились ручьи и реки, а Terra incognitа так и осталась непознанной?

Открытие этого островка могло быть сенсацией. Но ведь не случайно этот островок не дает себя открыть. Важно не открыть этот лоскуток на карте, а понять, почему он до сих пор не обнаружен, почему столько таинственного вокруг него. Вот где была бы настоящая сенсация!

В самом конце полевого сезона, вопреки приборам и здравому рассудку, он стал собираться на Лиственничный увал. Однако за два дня до выхода произошло нечто отвратительное. Матвей Борисович услышал, как в штабном шатре, что стоял рядом с его палаткой, кто-то роется в вещах. Это не мог быть кто-то из его людей — значит, либо медведь, либо росомаха. Но он ошибся. Это был новенький, молодой паренек, что прибился к его отряду месяц назад. Когда Гердов его окликнул, тот выстрелил в него из ружья и скрылся со второй половиной карты. Это было неожиданно и странно. Значит, о карте знает еще кто-то, кроме него и Прошки?

Прошку на следующий день нашли в его же избушке уже остывшим. Врач партии заявил, что смерть не насильственная, остановилось сердце.

А еще через день, накануне выхода группы на экспериментальный маршрут, за ночь выпало столько снега, что о походе на Лиственничный нечего было и думать. Все после завтрака вернулись в палатки и начали ждать вездеход, который должен был появиться со дня на день.

Накануне снегопада Гердов вновь увидел Ее. На этот раз богиня была серьезной и строгой. Она смотрела на Матвея Борисовича сердито. Поэтому утром, увидев, что сотворила непогода за ночь, Гердов даже вздохнул с облегчением. Вольно или невольно он подчинился богине. Однако в глубине души решил, что основательно займется этой загадкой, посвятив ей все свободное время.

Матвей Борисович расслабленно вытянулся на раскладушке, однако сон не шел. На Гердова нахлынули воспоминания.

...Витрины Геологического музея — длинные, плоские застекленные ящики — Матвею показались саркофагами. Они были заполнены разнообразными минералами и окаменелостями. Для Матвея, начинающего студента, образцы минералов тогда казались просто булыжниками... Однако когда он впервые взял их в руки, то неожиданно почувствовал тепло. Это ощущение удивило его и заставило иначе взглянуть на камни.

Ребята с курса крутили камни в руках, живо обсуждали удельный вес того или иного минерала, их ценность, химический состав... А Матвей всматривался в структуру камней и будто сквозь миллионы лет видел их частью раскаленного и живого тела Земли. Каждый минерал в его руках оживал, приобретая помимо своих физико-химических свойств некое метафизическое содержание.

Он смотрел на гранат, а видел чьи-то горькие, раскаленные слезы. Держа в руках агат, он ждал, что вот-вот многочисленные слои вздрогнут, оживут и начнут колебаться, как медуза.

На втором курсе Матвей познакомился с Алексеем Алексеевичем Аникеевым, странным философствующим скульптором. Работы сорокадвухлетнего художника-самоучки, как он не без гордости себя называл, не признавались ни Союзом художников, ни друзьями. Однако он ничуть не унывал и даже радовался очередному провалу на выставках, которые он сам финансировал, готовил и проводил. На разгромные статьи в местных газетах он с улыбкой говорил, что его время обязательно придет.

Вот он-то, необыкновенный и странный Алексей Алексеевич по прозвищу А-три, помог Матвею взглянуть на окружающий мир шире, осознать “материал” на несколько ином, как он говорил кантовском, уровне, когда познаешь “вещь в себе”.

Как-то Матвей забрел на выставку “Аллегро камня”, которая была устроена в холодном и пустынном вестибюле бывшего заводоуправления. Звучала классическая музыка. В слабо освещенном пространстве необычные изваяния из камня, гипса и дерева создавали ощущение, что должно вот-вот что-то случиться. Казалось, еще немного — и эти причудливые экспонаты оживут, начнут трепетать, колебаться, а потом и вовсе задвигаются в такт музыке.

Матвей несколько раз обошел выставку, подолгу останавливаясь перед каждой из скульптур, напоминающих фантастические существа. Он не обратил внимания, что был чуть ли не единственным ее посетителем.

— Я рад, что вам нравится, — неожиданно прозвучало сзади. Матвей оглянулся. Перед ним стоял худощавый, невысокий, средних лет мужчина с начинающими седеть висками. Он был одет в серый ручной вязки свитер с каким-то странным рисунком на груди.

— Да!.. То есть... В общем, действительно интересно и как-то... сказочно, что ли.

— Правильно! — энергично кивнул головой мужчина и представился: — Алексей Аникеев, автор, так сказать.

— Очень приятно! Мне на самом деле понравилось, — Матвей крепко пожал протянутую руку.

С тех пор Матвей стал частым гостем в мастерской Аникеева. От него он узнал, что каждый материал для художника, будь это глина, гипс или дерево, краски и даже камень, — живой. Что достаточно найти с ними общий язык, и твое творение будет единственно верным, поскольку форму подсказывает сам материал. “Как?!” — спросил тогда Матвей. “А это не сложно, — ответил Алексей Алексеевич, — было бы желание”.

Это подтвердилось, когда однажды Матвей решил попробовать что-то вырезать из сучковатого соснового бруска. “Что ты хочешь выразить?” — спросил Алексей Алексеевич. “Не знаю...” — честно ответил Матвей. И тогда скульптор поведал ему, как материал должен ответить на его замысел.

— Дерево, — начал осторожно Алексей Алексеевич, — пока росло, впитывало в себя не только солнечную или земную энергию, оно впитывало звуки леса, цвета, летнюю нежность и жестокость зимы. И все это в нем сохранилось. В каждом его годовом кольце масса информации, памяти, чувств. Оно было живым, когда росло, и осталось живым, только в ином состоянии, когда высохло. Это, наверное, трудно понять умом. Тут надо душой чувствовать, сердцем, — совсем без пафоса и назиданий говорил он. — Вот смотри, — вытерев руки тряпицей, Алексей Алексеевич взял заготовку Матвея. — Ничего особенного, деревяшка как деревяшка. Из нее можно вырезать все, что захочешь. Так, нет? Но раз все, что захочешь, значит, ничего особенного. Функционально — да: ручку, ложку, черенок. А вот художественную вещь сделать из нее будет невозможно. Чтобы сделать художественное произведение, надо найти то, что заложено в нем самом. А в нем заложена тайна.

Матвей слушал странного художника внимательно.

— Давай проведем эксперимент, — Алексей Алексеевич лукаво посмотрел на Матвея. — Распили вот этот брусок на две равные части. Из одной части вырежи то, что хотел, а вот со второй поступим иначе. Вторую, дорогой мой, ты все время носи с собой. Носи постоянно и, даже ложась спать, клади ее под подушку. И все это время ничего не замышляй, просто держи в руках как можно чаще.

— И что?

— Сам увидишь со временем. И не торопись.

— Так сколько ее носить-то с собой? — спросил Матвей, представляя себе, как будет повсюду таскать с собой брусок, да еще на ночь класть под подушку.

— Если все условия правильно будешь выполнять, то она сама подскажет, когда и что с ней делать, — скульптор смотрел на него с теплотой, продолжая лукаво улыбаться. — Ты читал сказку о царевне-лягушке?

— Конечно.

— А ты еще раз прочитай, да повнимательнее.

Матвей так и сделал. Он распилил брусок, одну половинку сунул в карман, а из другой начал вырезать женскую фигурку. Он и раньше вырезал из дерева всевозможные фигурки зверей, игрушки. Однажды даже целую машинку с полукруглыми крыльями вырезал и подарил соседскому пареньку.

Работал Матвей с увлечением. По наброску на бумаге он резал брусок споро и довольно грамотно. Скульптор следил за ним с бесстрастным выражением лица и что-то тоже лепил. К вечеру из обыкновенного бруска у Матвея получилась довольно-таки ладная девичья фигурка. Зачистив ее наждачной бумагой, он поставил изделие на полку для готовых работ. Едва поставил, как рядом с его изделием появилась точно такая же фигурка Алексея Алексеевича, только из глины.

— Ну, что скажешь? — спросил скульптор.

— А что говорить-то? — Матвей удивленно глазел на глиняную фигурку. — Похоже...

— И только? — с лукавинкой в глазах смотрел на него скульптор. — Я бы хотел тебя спросить о художественных достоинствах этих двух работ.

— Ну-у, не знаю, — не сразу нашелся Матвей и понял, что здесь какой-то подвох.

— Действительно не знаешь. Ни в твоей, ни в моей работе нет ничего интересного. Это просто уменьшенные копии женской фигуры. В них нет ни мысли, ни чувств, ни удивления, короче говоря, никаких эмоций. А художественно — это в первую очередь эмоционально.

Матвей терпеливо таскал с собой вторую деревянную баклажку. Он не расставался с ней даже на лекциях. Ведя конспекты правой рукой, левой сжимал ее под столом. Через неделю он не выдержал и перочинным ножом срезал ее острые углы. Еще через неделю сделал выемку для большого пальца. Потом еще и еще, пока пальцам не стало удобно обнимать деревяшку с любой стороны. После чего он вдруг сделал сквозную прорезь с одного конца, потом добавил еще одну, совсем крошечную, с помощью сверла. Придя как-то с занятий, он слегка обжег древесину, а затем снял небольшое обугливание мелкозернистой наждачной бумагой. В результате поверхность бывшего бруска стала ступенчатой из-за выступающих смоляных слоев с глубокими провалами между ними.

Все это время Матвей не размышлял над своими действиями. Казалось, руки сами знали, что делать с заготовкой до тех пор, пока она сама не остановила их. Матвей вертел ее в руках и не верил глазам. Брусок превратился в изящную по силуэту и пропорциям, изысканную по фактуре вещицу. Ничего больше нельзя было ни отнять у нее, ни добавить. Изделие ни на что не походило и ничего не напоминало. Оно было свежо в своем образе и красиво. Мало того, оно, как нечто живое, просилось в руки, ласкалось и не хотело с ними расставаться. Матвей был поражен.

Когда он примчался к скульптору, тот, улыбаясь, долго крутил изделие в руках, радуясь за своего ученика.

— Убедился? — только и спросил он Матвея.

— Значит, подобное может сделать каждый, если будет строго соблюдать метод? — задал Матвей скульптору мучивший его вопрос.

— А сам-то ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил тот, продолжая обезоруживающе улыбаться.

— Не знаю, — честно признался Матвей.

— Процесс художественного творчества — божий промысел, как бы сказал философ в старые времена. Я могу с ним только согласиться.

Это был первый переломный момент в творчестве Матвея. После этого он будто начал жить в еще одном измерении — внутреннем. Ему казалось, что он стал слышать, как растет трава, как вздыхает земля под колесами грузовиков, как стонет от боли сломанное дерево. У Матвея было ощущение, что с него неожиданно сошла кожа и он чувствует своим телом малейшее колебание воздуха, тончайшие звуки, перепады температур, электромагнитных волн...

Матвей стал иначе видеть натуру. Ему было недостаточно просто изображать виденное. Теперь ему хотелось передать прозрачность, запах, печаль или радость, внутреннее напряжение или покой. Работы получались нетипичные и непонятные для многих. И чем более непонятными для окружающих были работы, тем с большим азартом он уходил в глубину своего внутреннего мира.

Первым, кто понял своеобразный стиль Матвея, был Аркадий Сергеевич Фомичев, известный свердловский художник, член правления Союза художников.

Экспрессивный, порывистый и в движениях, и в разговоре, и в принимаемых решениях, он первым почувствовал смысловую глубину работ Матвея. Прославленный художник сразу понял, что перед ним необычайно талантливый, тонко чувствующий мир художник. И, вероятнее всего, его ждал невиданный успех и признание...

Впервые Матвей увидел Урал на практике после четвертого курса. Долгая дорога от Ивделя по разбитому и заболоченному тракту-зимнику, через Бурмантово до маленького поселочка Суеватпауль Матвею показалась каторгой. Голод, который постоянно преследовал молодых практикантов, черные, звенящие тучи комаров и совершенно раздолбанный ГАЗ-53, который приходилось чуть ли не на руках выносить из каждой лужи, а лужи тянулись бесконечной вереницей. Дальше — больше. Ладно, если дождь идет час или два, пусть даже день, но если льет неделю и не собирается останавливаться? И каждый вечер, когда разжигаешь костер, нет ни огня, ни тепла, только дым, и ты лезешь в мокрую палатку снова голодным, искусанным комарами. Мокрый от дождя и пота, всовываешься в мокрый спальник и просыпаешься оттого, что твои ноги лежат в луже. А утром все тот же дождь, острые лямки, пружинистый мох под ногами, скользкие камни, комары и впереди бесконечность. Какая уж тут романтика!

...Но вот ты на вершине Отортена, горы не столь уж и высокой — 1182 метра над уровнем моря, но красивой и величественной. Над головой только чистейшее небо, а внизу, прямо под ногами, под почти отвесным обрывом, озерцо, из которого выбегает ручей, а через несколько километров превращается в могучую реку Лозьву. От масштабов и божественного простора у Матвея сердце готово было выскочить из груди, а по всему телу бежали мурашки.

Ребята были далеко внизу. Они не стали подниматься на вершину и теперь маленькими черными точками двигались по ручью к месту их стоянки. А Матвея гора удержала. Она взметнула его вверх и, держа на своей вершине-ладони, хвастливо демонстрировала своему гостю фантастические пейзажи, раскинувшиеся вокруг. Матвей крутил головой, то и дело ахая от невиданной им доселе Земли. Его поражали вершины и их бесчисленные отроги, гладкие обширные склоны, прорванные скальными выходами, огромные, покрытые изумрудными мхами и пестрыми лишайниками глыбы, змейки рек, тянувшиеся то ли хвостами, то ли головами к подножиям гор... Поражало настолько, что в голове то и дело проскакивала мысль: “А Земля ли это?”

— Лунт-Хусап — “Гусиное гнездо”, — вслух проговорил Матвей, словно поясняя кому-то стоящему рядом. — Или Лунт-Хусап-Сяхл — “Гора гусиного гнезда”, — добавил он немного нараспев, точно проверил название на звук. Перед подъемом он начитался странных и красивых названий окружающих вершин, запомнил их расположение на карте и теперь отгадывал, произнося вслух.

— Печерья-Талях-Чахль — продолжал он, глядя строго на север. — Койп, — перевел он взгляд чуть влево, где возвышалась куполообразная гора. — А это, стало быть, знаменитая Мань-Пупыг-Нер — “Малая гора идолов”. — В такую погоду с Отортена были видны и сами идолы — семь каменных останцев, похожих на уродливых гигантских людей, бредущих в задумчивости по склону.

— Яныг-Пут-Урын-Сяхл, Ялпынг-Нер, Вот-Тартан-Сяхл, — продолжал не без труда выговаривать Матвей, обегая взглядом окружающие его вершины. — И наконец, Тумп-Капай — “Гора-Великан”, — Матвей смотрел уже строго на юг. — А чуть левее должна быть Холат-Сяхл — “Гора мертвецов”. Ах, вот она где, голая и безжизненная.

Неожиданно Матвей почувствовал, что эти названия, имеющие столь необычное сочетание звуков, напоминают ему композицию его последних рисунков. По спине пробежал холодок. “Что это, случайное совпадение?”

Скользнувшее к западу солнце разбросало по восточным склонам, скалам и ущельям мазки теней от нежно-влажной умбры до глубокого фиолетового. Хребты стали выше, объемнее и... телеснее. Округлости вершин, хребтов и отрогов напоминали человеческие тела. Угадывались бедра и колени, плечи и локти, груди, кисти рук и более интимные места. Эти тела дышали, медленно, со скоростью движения теней, меняли свое положение, точно готовясь ко сну. Матвей очнулся от легкого холодка, пришедшего снизу от озера. Он только сейчас заметил, что внизу уже ночь.

Место для палатки, где ребятам предстояло прожить целый месяц, все трое подбирали долго и тщательно. Мишка Борисенко откровенно побаивался открытых горных участков, поэтому уговаривал товарищей остаться внизу, в лесной местности. Но тогда каждое утро им предстояло бы проходить до рабочих мест на пару километров больше, да столько же обратно вечером. Кроме того, внизу комары могли съесть их живьем. Толька Захаров, обстоятельный и хозяйственный, предлагал встать там, где много грибов, рыбы и дров.

Однако Матвей молча поднимался все выше по склону-тягуну к указанному на карте месту, где им предстояло отрыть несколько пробных шурфов и канав, чтобы “закрыть квадрат”. Чем руководствовался Матвей, он бы и сам не ответил. Было желание подняться как можно выше, подальше от кровососущей армады, пожить в горах, под облаками — вот, наверное, и все.

Поднимаясь по берегу бурной речушки с высокими и крутыми скальными берегами, они неожиданно вошли в маленький “оазис”. Ущелье распахнулось, образовав довольно обширную поляну, одна часть которой густо заросла низкорослым ивняком, а другая упиралась в отвесную скалу с неглубокой нишей. В нише ребята обнаружили груду золы и старых углей, четыре чурбака, оленьи черепа с рогами. “Стало быть, место обжитое”, — решили все трое и с облегчением начали ставить палатку и обустраивать бивуак.

Не сразу они заметили, что из-под скальной ниши выбегал ручеек. Он был настолько слабым, что казался просто мокрым участком под скалой. Однако несколькими шагами дальше был маленький, в метр диаметром, водоем, где скапливалась вода. Дно и берега этого водоема были аккуратно выложены плоскими камнями. Вода в него просачивалась почти незаметно, а выбегала веселым водопадом.

— Что это? Может, кто-то в детство играл, или было лень три шага сделать? — бросив камень в эту искусственную лужу, спросил Мишка Борисенко. Анатолий с Матвеем повернули головы и только теперь заметили этот водоем, зачем-то устроенный в трех шагах от речки.

Анатолий с Матвеем молчали, поскольку не находили ответа. Да и зачем?.. Есть это лужа, ну и пусть себе будет.

Вернувшись с Отортена, Матвей черпанул воды из этого водоема и поставил котелок на огонь. Ребята уже спали. Сделав первый глоток, Матвей сначала ничего не понял. Чай был какого-то иного вкуса. В нем появился привкус можжевельника, чаги, мяты и чего-то еще неуловимого. Незаметно он выпил почти половину котелка и отправился спать.

Забравшись в свой спальник, Матвей почувствовал необыкновенную легкость. Он закрыл глаза и тут же увидел... их палатку со стороны речки. Возле палатки догорал костер. Три чурбака, на которых ребята сидели, походили на огромные гильзы. Рядом были разложены кружки, чашки, котелки.

Матвей приблизился к палатке, из которой слышался храп. Он не стал заглядывать внутрь, боясь увидеть среди спящих ребят самого себя. Зайдя за палатку, Матвей вздрогнул. Скальная ниша загадочно светилась зеленоватым светом. “Откуда?! Там же стена!” Матвею стало не по себе, он решил вернуться к костру и дождаться, что будет дальше. Но его тело перестало слушаться. Оно вдруг стало чужим, сильным и ловким. Ноги сами повели его к скале. Приблизившись к черной громаде, Матвей увидел, что на самом деле никакой ниши нет, что вместо нее глубокий провал, из которого, точно туман, вытекает зеленоватый свет.

Ноги продолжали идти, унося его в глубину провала. С каждым шагом свет становился плотнее и гуще. Матвей уже ничего не видел. Через несколько шагов туман рассеялся, открыв удивительное пространство, в центре которого в кресле с высокой спинкой сидела женщина. У Матвея мелко задрожали ноги. Женщина сидела неподвижно в царственной позе. Ее голова была высоко поднята, а глаза закрыты. Матвей увидел вокруг сплошную стену черных гор, над головой звездное небо. Откуда-то доносились тихие и печальные голоса людей. Все это было в высшей степени непонятно и страшно!

Человеческие голоса окрепли, слились в сплошной стон, ноги Матвея подогнулись, и он рухнул на колени. И в этот момент веки женщины дрогнули и стали подниматься. Едва они приоткрылись, как на Матвея хлынул поток яркого зеленого света. Этот свет ударил его, ослепил, оглушил, смял, припечатал к земле.

Потом, когда Матвей проснулся, он так и не смог вспомнить, что было дальше. “А может, все это мне не снилось?!” — думал он.

А ручеек этот стал для ребят настоящим открытием. Его водой они умывались, обтирались, стирали, готовили еду и чай. Вода была поистине волшебной: удивительно вкусной, снимала усталость, быстрее обычной закипала, залечивала царапины и раны, прекрасно мылилась и приносила необыкновенные сны. Напившись вечернего чая, ребята торопливо укладывались в палатке, поскольку во сне у них сбывались мечты, они видели то, что хотели.

Каждый раз, залезая в спальник, Матвей волновался, как перед свиданием. Поэтому засыпал не сразу. А когда перед ним возникала женщина в изумрудном свечении, он не мог понять: это уже сон или нет?

Увидев эту женщину впервые, Матвей вспомнил сказ Бажова “Хозяйка Медной горы”. Но с каждым разом он все более убеждался, что его “изумрудная женщина” ничего общего с подземным миром не имела. Она была земная, скорее лесная, таежная. Ее высокие острые скулы, длинные, чуточку раскосые глаза с загадочным прищуром напоминали внешность восточной женщины.

Уже на следующую ночь, при втором “свидании”, Матвей смог рассмотреть ее. Перед ним было то, о чем можно лишь догадываться, необыкновенное, божественное и строгое, до боли близкое и бесконечно недосягаемое. Нерусское, но земное, человеческое, не придуманное, но безупречное и недоступное. Перед Матвеем, казалось, была сама Красота!

Матвей просыпался, продолжая спать. Что-то делал, говорил, работал и все время думал о Ней. В свободное от работы время Матвей брал альбом и уходил вверх по речке. Ежедневно он вносил коррективы в черты лица своей “изумрудной” женщины, с радостью открывая для себя все новые и новые нюансы. Но он не мог удовлетвориться нарисованным. Матвей был в отчаянии. В каждом рисунке чего-то не хватало. Он искал, находил, добавлял, но снова был недоволен. Пока не попробовал менять углы нанесения штрихов после акварельной подготовки. Когда “многослойная” технология дала наконец эффект объемного изображения, Матвей воспрял духом и с азартом продолжил экспериментировать. Для большего эффекта оживления рисунка он стал использовать свет от свечи, лучины, солнца. И здесь появились некоторые успехи. Но Матвей не успокаивался и продолжал искать дальше.

Гердова всегда считали странным, а тут в горах он еще больше замкнулся, настораживал ребят постоянной задумчивостью и сосредоточенностью. Он много рисовал, но никогда не показывал, не делился мнением, не спорил и не настаивал. После необычной встречи с вогулкой, которая совершила над ним какой-то странный языческий обряд, Матвей вообще ушел в себя. У него появились какие-то удивительные качества. Он не тонул в болотах, его не кусали комары, он никогда не испытывал голода, усталости, недомогания.

Поэтому его скоропалительная и в высшей степени странная женитьба, которая произошла вскоре после получения диплома, ошеломила всех, кто его знал.

После возвращения с практики у него, помимо страсти к рисованию, появились еще два увлечения — изучение вогульского фольклора и... разглядывание девушек. Причем последнее было опять-таки странным и необычным. Он не просто молча посматривал на девушек, заглядывая им в глаза, он что-то искал в них, пытаясь вспомнить забытое. Он, казалось, все время сравнивал их с кем-то.

Бурные события после защиты дипломной работы закрутили Матвея. Праздничная, разгульная атмосфера новеньких, с иголочки горняков — инженеров-геологов коснулась и его. А довольно симпатичный, интересный, необычный юноша с дипломом в кармане и талантом художника заинтересует кого угодно, если в его глазах — желание любить.

Матвей действительно изнывал от ожидания обжигающих чувств, от переполнявшей его нежности. Он созрел, определился и был готов к любви. Матвей понимал, что его “изумрудная” женщина не просто вымысел сознания или обыкновенная мистика, в самой глубине души он верил в ее сверхъестественное происхождение. А начитавшись мифологической литературы и сопоставив с тем, что видел, Матвей определился — он встречался с прекрасной и неповторимой, божественной Калтась-эквой! — верховной матерью-богиней! Которая являлась женой или сестрой самого Нуми-Торума — верховного бога всех манси. Что она Земная мать, праматерь всех духов, хозяйка и волшебница северной тайги и гор. Калтась-эква всегда молода и красоты необыкновенной.

...Уже в конце выпускного вечера рядом с Матвеем оказалась шустренькая, быстроглазая хохотушка Вика, первокурсница с их же факультета. Веселье продолжалось почти до утра. Что и как было дальше, Матвей не любил вспоминать, а может, действительно не помнил.

Когда Матвей проснулся, то сначала услышал привычный перезвон внизу, на кухне, потом почувствовал запах свежей выпечки. Хоть голова и была залита свинцом, он все же улыбнулся, радуясь, что дома, что дикие оргии выпускного позади. Однако когда открыл глаза и попытался подняться — его охватил ужас! Скосив глаза, он похолодел. Рядом лежала вчерашняя хохотушка!

Матвей был готов провалиться сквозь землю. Девица крепко спала. Он порывисто сел и уставился на неожиданную находку. Широкое, мятое лицо, пухлые губы, разбросанные по подушке волосы, наполовину выбеленные перекисью водорода, перегарочный “выхлоп”... Матвей осторожно приподнял одеяло — девица была совершенно голой. Катастрофа!

С минуту, просидев истуканом, Матвей тряхнул головой, вяло встал, оделся и спустился с чердака. Мать суетилась у плиты.

— Мам?! — жалко улыбаясь, Матвей развел в стороны руки, дескать, что тут поделаешь, моя работа. Казни.

Маргарита Александровна выпрямилась, повернулась к сыну и, с печальной укоризной покачивая головой, покрутила у виска пальцем.

— Ох, Матвейка, Матвейка, какой же ты дурачок! — вытирая руки о фартук, почти шепотом проговорила мать. Ее глаза быстро наполнялись влагой. Она подошла к Матвею и, обняв его за шею, тихо заплакала, как плачут при безвозвратной потере.

Через месяц Матвей женился, а еще через восемь месяцев у него родился сын Никита.

Вика, Виктория и после замужества осталась веселой и беззаботной. Она забросила учебу. Матвей зарабатывал много. Кроме того, в начале семидесятых он вошел в группу первооткрывателей крупного месторождения платины на Северном Урале, за что ему выделили двухкомнатную квартиру почти в центре Свердловска. Виктория была в восторге. Теперь чуть ли не каждый вечер она была готова посещать театры, принимать гостей или ходить к внезапно появившимся многочисленным знакомым. А Матвей работал. Приезжая домой, он, к огромной радости жены, забирал сына и увозил его в Сысерть к бабушке.

Матвей долго не обращал внимания на многозначительные взгляды, намеки, а порой и откровенные уверения соседей по дому, что его Виктория, мягко говоря, погуливает. Но проверять у него не было ни желания, ни времени. Он работал как одержимый. Да и Урал держал. Часто по месяцу, а то и по два он не появлялся дома. А когда приезжал, забирал сына и тут же уезжал к матери.

Как-то тихо и незаметно они с Викторией оттолкнулись друг от дружки и поплыли своими путями-дорогами. Матвей почти перестал появляться в квартире, а Никита все дольше жил у бабушки, пока совсем не остался.

Главным для Матвея был Урал. Он заглядывал в него все дальше и глубже. Добросовестно и самозабвенно отдавался работе. За ним числилось не одно открытие. Его именем назывались два месторождения. Звали в науку. Пророчили большое будущее. Но сам Матвей все больше и больше уходил в... Камень, как он для себя определил. Ему то ли казалось, то ли он на самом деле стал чувствовать Урал кожей, всем своим нутром. Он слышал напряжение каменных глубин, голоса, вздохи минералов, их мелодичный звон, чувствовал аромат пород.

Кроме того, Матвей внимательно изучал мифы и легенды каждой вершины, ручейка или камня. Он разговаривал с ними, рисовал их “портреты” в альбоме, добавляя в изображение содержательную суть. Познал множество обрядов и ритуалов вогулов. Горы стали ему близкими и понятными.

Этюды он привозил и осторожно показывал своему приятелю Фомичеву, который, пожалуй, был единственным, как ему казалось, кто понимал его работы, ценил и горячо верил в него. Матвей готовился к своей первой выставке.

Однако наряду с успехами в нем неумолимо росло пока смутное, но все более и более усиливающееся чувство резкой перемены в судьбе. Это чувство, с одной стороны, торопило его сделать еще что-то более важное и значимое, с другой — остужало, намекая, что все его дела здесь и сейчас не более чем суета.

На следующий год Гердова перебросили на новый участок. В том же районе, но подальше от Лиственничного увала. Там и произошла трагедия...