Часть вторая Полярный Урал

В аэропорту города Салехарда Никиту и Андрея встретил худощавый парень лет тридцати, который представился фотокорреспондентом местной газеты “Красный Север” Юрием Пилипенко. Он должен был сопровождать свердловчан до поселка Белоярский, заснять то, что гости попросят, и обратно. Познакомившись, ребята уселись в редакционный уазик и минут через двадцать были в речном порту. А еще через час любовались панорамой полярного городка с борта двухпалубного теплохода “Механик Калашников”.

Никите повезло с компанией. Андрей с Юрием непрерывно что-то рассказывали, спорили, в чем-то убеждали друг друга. На столике мелко подрагивала батарея пивных бутылок, среди которых огромными золотыми слитками лежала копченая рыба муксун. За окнами проплывали плоские берега.

К месту и не к месту Никита кивал то одному рассказчику, то другому, думая о своем. На этот раз он был уверен, что его ждет открытие, которое изменит его отношение к искусству и приоткроет завесу сокровенного. Но проскакивали и довольно простые мысли — может, судьба всего-навсего дарит ему возможность передохнуть, окунуться в полярную экзотику, залечить рубцы в душе.

Часов в восемь утра судно мягко ткнулось носом в берег и стихло. Ставшая привычной вибрация прекратилась, наступила тишина, которая и разбудила ребят.

— Эй, командировочные, просыпайтесь, Белоярский, — засуетился Пилипенко, собирая недопитое пиво и оставшуюся рыбу.

Несмотря на ранний час, казалось, весь поселок пришел встречать очередной рейс “Механика Калашникова”. Стайками носились с места на место дети, не шелохнувшись, обелисками стояли старички с палочками. С бигуди на головах, в пальто с меховыми воротниками и домашних тапочках пришли барышни. Отдельной группой совсем в стороне присели на полянке аборигены — ненцы.

Никита сразу обратил на них внимание и загорелся интересом, ему хотелось рассмотреть их получше, поговорить.

— Здравствуйте, Николай Андреевич! — еще с трапа прокричал и помахал рукой Юрий кому-то из пестрой толпы. Как потом оказалось, это и был сам директор зверо-оленеводческого совхоза “Белоярский” Бабкин — довольно молодой, невысокого роста, с белозубой улыбкой во все лицо.

После приветствий и представлений Бабкин повел гостей сначала в контору — низенькое длинное здание рядом с пристанью. Показал знамена, грамоты, кубки, призы, завоеванные в соцсоревнованиях. Сводил гостей и на звероферму, где выращивались сотни чернобурых и платиновых песцов. Зашли в пошивочную мастерскую, где шились меховые шапки, унты и другие изделия из оленьего и песцового меха. Лишь к обеду Бабкин повел гостей к себе домой. За время экскурсий поспела баня, которую ловкий паренек лет семнадцати, сын директора, успел истопить. После бани началось застолье.

Пилипенко еще по дороге с легкой иронией и завистью называл его князьком, наподобие дореволюционных туземных властителей, что правили в этих краях.

И теперь, сидя за длинным столом, распаренный и обласканный радушием и вниманием хозяев Никита не верил своим глазам. Стол ломился от яств. Три тазообразных блюда до краев были наполнены икрой. В одном была черная осетровая, в другом оранжевая икра щекура и в третьем опять черная, но со сливками. На длинных деревянных тарелках лежали два запеченных осетра длиной в добрый метр. Две высоченных горы оленьих языков дымились между блюдами. Груда ароматнейших свежекопченых оленьих ребрышек, нежных и хрупких, от одного вида которых текли слюнки.

— Не стесняйтесь, гости дорогие, как говорится, чем богаты... Горяченькое, пироги и прочее будет позже. А сейчас говорите, что пить будете? — Бабкин не переставал широко улыбаться и излучать самое искреннее радушие.

— Может, водочки? — предложил Пилипенко, оглянувшись на товарищей по командировке.

— Ну что ж, водочки так водочки. Сергей, — повернулся он к сыну, — неси.

Через пару минут паренек внес ящик “Столичной”. Бутылки были матовые от инея.

— Я их в мерзлотнике держу, в вечной мерзлоте. А может, строганинки, морского омулечка или речного муксунчика, а? С холодной водочкой в самый раз. Да вы говорите, что надо, найдем, не сомневайтесь. Поищем и найдем, — с лица хозяина не сходила голливудская улыбка.

Все, что бы ни пробовал Никита, вызывало его восторг. Особенно понравились ребрышки. Никита медленно обгладывал мясо, хрустел упругими хрящиками, заедая их мороженой морошкой. Сочетание было удивительным. Хозяйка стала вносить пироги. Здесь были и рыбные, и мясные, и с грибами, и с печенью... Однако, не попробовав и половины блюд, Никита с сожалением понял, что все же наступил предел.

На следующий день лишь к обеду все собрались в кабинете директора. Андрей брал интервью, Юрий снимал Бабкина на фоне знамен и почетных грамот, а Никита делал наброски портретов будущего депутата Верховного Совета. Поскольку поездка, как считал Никита, была для него практически коммерческая и в кармане лежал приличный аванс, то он принялся сразу за главный портрет — “Товарищ Бабкин на рабочем месте”. В договоре значились еще две картины — “Товарищ Бабкин среди оленеводов” и “Товарищ Бабкин в кругу семьи”.

После вчерашнего приема и удивительного застолья, которое должно было продолжиться в конце дня, Никита хотел услужить директору и сделать портрет солидным, с надлежащим пафосом. Поработав часа три, он остался доволен началом. Не скрывал удовлетворения и сам Бабкин, разглядывая пока еще сырую работу.

На третий день был запланирован облет некоторых оленеводческих бригад, которые стояли на побережье Байдарацкой губы. Однако непогода существенно изменила планы. Все побережье Карского моря закрыли для полетов. Ребята приуныли. Особенно огорчился Никита. Ему неожиданно захотелось не просто увидеть аборигенов поближе, а именно в тундре, в естественных условиях рассмотреть этот неприхотливый и мужественный народ, живущий в вечном холоде.

— Так, собрались быстренько, — как всегда лучезарно улыбаясь, проговорил Бабкин, энергично переступая порог избушки-общежития, где расположились гости, — через двадцать минут борт на Яры.

Не прошло и получаса, как Бабкин сообщил, что они летят на некое озеро Щучье к оленеводам-частникам. Через полчаса впереди появилась обширная белая полоса. Вскоре она охватила все пространство, насколько хватало глаз. Это был плотный туман с моря, он быстро подмял под себя желто-умбристую тундру, и вертолет повис над белоснежной безбрежностью. Стало скучно. Никита почувствовал усталость и перебрался на брезентовые тюки, что были свалены посередине салона, закрыл глаза и натянул на голову капюшон штормовки.

Когда он открыл глаза, его поразил полумрак салона. Все пассажиры мирно дремали, свесив головы. Никита поднялся и подсел к окну. То, что он увидел, его ошеломило. Сверху свинцовым потолком давило небо, внизу чернела вода, а между ними стояла отвесная, без единой зацепки, каменная стена мышиного цвета. Точно такая же стена была и по другую сторону салона. Вертолет летел между ними, как в тоннеле. Скалы уходили в воду почти отвесно. Никита представил, что если, не дай Бог, они рухнут в эту странную, похожую на деготь воду, то выбираться будет некуда. Глядя на клюющих носом попутчиков, он уже жалел, что проснулся.

Растолкать Бабкина и поинтересоваться, куда они залетели, Никита не решился. Решил спросить у летчиков. И не только спросить, но и посмотреть из кабины вперед.

Никита подошел к металлической дверце и осторожно постучал. Несмотря на шум двигателя, дверь почти сразу открылась, и, загораживая проем, перед Никитой предстал молодой летчик в голубой рубашке и галстуке.

— Чево? — подняв вверх брови и дернув головой, прокричал он.

— Долго еще? — дипломатично спросил Никита, пытаясь заглянуть в кабину поверх его плеча.

Паренек наклонился к часам, открыв Никите обзор и самой кабины, и “тоннеля”, его перспективы.

— Минут пятнадцать, — прокричал летчик и закрыл дверь.

Никиту потрясло то, что он успел увидеть. Впереди действительно был тоннель с почти отвесными каменными стенами стального цвета. И никакого просвета впереди! “Куда же они летят? Сами-то летчики хоть представляют, нет?! И почему они так торопливо закрыли дверь?” — Никита смотрел на медленно проплывающую каменную плоскость и ничего не понимал.

— Ну что там? — неожиданно проговорил Бабкин и повернулся к окну. — О, уже подлетаем.

Он встал, по-хозяйски открыл дверь в кабину и закричал что-то молодому пареньку. Никита буквально бросился к кабине, вытянул шею и увидел, что тоннель стал заметно расширяться и делал плавный поворот направо. Там, за поворотом, светлело. Свет с каждой минутой разгорался все сильнее и сильнее. Наконец вертолет, завалившись на правый бок и обогнув ребро скалы, выскочил из темноты на свет. Свет был настолько ярким, что у Никиты потекли слезы. Летчики надели солнцезащитные очки, а Бабкин вернулся на свое место.

Но летчик не спешил закрывать дверь, и Никита во все глаза смотрел, как меняется все вокруг. Стены ущелья становились более пологими, менялся цвет воды, наконец свинцовый потолок над головой лопнул, и распахнулась синь неба. Моментально все изменилось. Тоннель засиял изумрудной зеленью. Это были загадочные альпийские луга Полярного Урала, а вода, заполнившая страшное ущелье, — озеро Щучье.

Никита был переполнен восторгом. Остро, как любой художник, он переживал переход неземного, мертвого, холодно-серого в малахитовое, залитое солнцем. Когда вертолет, крупно трясясь, начал снижаться, Никиту охватило волнение. Еще несколько минут, и он ступит в этот рай. На самом ли деле все будет так, как ему кажется с высоты?

Никита спустился на землю последним. От густого, прогретого солнцем запаха разнотравья, озерной сырости и человеческого жилья у Никиты слегка закружило голову. Отойдя от вертолета, он осмотрелся. На фоне темно-синего озера, прижавшись к земле, стояли три больших конуса — чума, как догадался Никита. Под их выбеленным солнцем брезентом проступали ребра каркасов — шестов, концы которых, переплетясь вверху, казались растопыренными пальцами. Такого гармоничного сочетания конусов жилищ с горными вершинами Никита не мог себе представить. Внутри все замирало и от величественности горных хребтов, склоны которых все еще были покрыты белоснежными покровами, и от пронзительной синевы неба, обилия зелени вокруг, пения птиц, треска кузнечиков и первозданной природной дикости.

Отсутствие масштабных ориентиров придавало горам грандиозность и могучесть. По другую сторону чумов, ниже склона, плыли заросли оленьих рогов, поскольку самих животных скрывала трава. Оттуда неслось характерное похрюкивание и перещелкивание копыт.

Не в силах больше терпеть, Никита бросился к рюкзаку, достал было этюдник, но потом передумал, взял альбом и стал рисовать. Он рисовал все, что видел: чумы на фоне горных хребтов и узкого озера. Рисовал маленьких ручных оленят-авок с фиолетовыми печальными глазами. Отыскивая своих матерей, они тыкались бархатными мордочками в проходящих людей, обнюхивали собак, бегали за детьми... Никита рисовал тонконогие нарты — интереснейшие по конструкции изделия, похожие на огромных фантастических насекомых. Рисовал стариков, неторопливо строгающих какие-то деревяшки. Рисовал издали женщин, выделывающих шкуры. Он торопился, поскольку еще в вертолете Бабкин предупредил, что стоянка будет не более сорока минут. Ровно настолько, чтобы попить чайку.

— Здрасьте! А идите чай пить вон в тот чум, — неожиданно прозвучало рядом. Никита оглянулся. Позади него толпились дети от пяти до десяти лет, которые с удивлением разглядывали и его, и то, что он делает. Здесь были и девчушки в цветастых сарафанах поверх свитеров, и мальчишки в сапогах с чужой ноги.

— А Толя говорит, что вы останетесь у нас на неделю, — сощурив глаза-щелки и склонив голову набок, проговорила девочка с ярко-красными щеками.

— Увы, молодые люди, — Никита разглядывал очаровательных детишек, запоминая их лица, позы, движения, — я бы рад задержаться, но надо лететь обратно. — Он взглянул на часы и добавил: — Минут через десять.

— А Толя сказал, что вы не улетите, — продолжала настаивать круглолицая девочка, широко растянув рот в улыбке.

— И кто же такой этот Толя?

— А вон он, — чуть не все разом указали они в сторону крайнего чума, где на высокой нарте сидел мальчик лет девяти-десяти и болтал ногами.

— Ну, раз Толя сказал, то придется остаться, — пошутил Никита и отправился в указанный чум, куда прошли сразу и летчики, и Бабкин, и его напарники по командировке.

Никита точно нырнул в далекое прошлое. С яркого света он ничего не видел и остановился, привыкая к темноте. В нос ударил запах дыма, курева, аромат вареного мяса, крепко заваренного чая, тлеющих шкур, сукна, меха, псины, сырой земли. Когда глаза привыкли, из темноты проступил очаг с тлеющими углями, над ним котел и огромный черный чайник, появились знакомые лица людей, сидевших прямо на полу вокруг низенького столика, по-восточному поджав под себя ноги. Справа также сидели люди, пожилые мужчины и дети. Тут же лежали собаки, в колени тыкался привязанный яркой лентой к шесту чума маленький олененок.

— Ну, как тебе наши кочевники, художник? — весело проговорил Бабкин. — Давай садись, попей чайку.

“Чайком” оказалась огромная гора вареного мяса, горка сухарей, печенья, целые булыжники сливочного масла, тарелка с горчицей, комковой сахар...

Особого голода Никита не чувствовал, но едва взял в рот кусочек мяса, как уже не мог оторваться, рука сама раз за разом тянулась к неожиданному лакомству. И во вкусе этого мяса было что-то неуловимо знакомое, давно забытое!

— Тут главное приправа, дорогой, приправа из луговых дикоросов. Отсюда такой вкус. Причем в каждом стойбище мясо готовится по-разному. Не напробуешься, — сказал Бабкин, глядя, как его гость уплетает угощение оленеводов.

Плотно пообедав, засобирались в обратный путь. Выйдя из чума, Никита застыл от неожиданности, — на улице шел снег. Огромные хлопья ложились на длинные упругие стебельки, тут же таяли и слезинками скатывались на землю. С вертолета тоже стекало множество темных ручейков по всему фюзеляжу. Пышная светло-серая туча наполовину скрыла горы, подножья которых причудливо трепетали за мириадами снежинок и походили на сказочный мираж.

— Слушайте, — не выдержал Никита, — здесь что ни час, новое явление!

— Да, кстати, — повернулся к нему Бабкин, — если хочешь, можешь остаться.

— Как остаться?!

— А так, оставайся на пару дней, на неделе у нас плановый рейс в эти края. Слышь, командир, — Бабкин обратился к одному из вертолетчиков, — у нас там когда борт по графику в эти края?

— А сегодня у нас что, понедельник? Тогда в четверг, семнадцатого, из Надыма.

— Ну вот, — Бабкин опять повернулся к Никите, — так что думай, парень. Тут года два назад к нам писатель приезжал из Москвы, так он как увидел Лаборовую, так до самого снега там и прожил, целый месяц, считай.

Никита остановился в нерешительности. Он быстро пробежался по своему плану на текущий месяц. Вроде бы никаких срочных дел. Да и время самое пленэрное, если честно.

— А не получится, что забудут и не прилетят, а, Николай Андреевич? — продолжал сомневаться Никита.

— Про тебя-то могут и забыть, а вот плановый борт отменить не могут, — белозубо улыбнулся Бабкин и добавил: — Ну, решай, Никита, решай, ты человек вольный. С портретами, я думаю, ты к ноябрю успеешь. Так, нет?

— Да, конечно, — в раздумье произнес Никита и наконец решился: — Хорошо, я остаюсь.

— Ну, не знаю, не знаю, — проговорил напарник Андрей, протягивая на прощание руку. Ему явно не хотелось в одиночестве возвращаться в Свердловск.

— Ты звони мне в Салехард, если что, — добавил Юрий одобрительно.

Вертолет оторвался от земли и стал медленно набирать высоту, пока не превратился в точку, которая вскоре затерялась в складках отвесных скал. Люди не спускали с него глаз, как бывает, когда провожаешь дорогого редкого гостя.

Никита оглянулся. Все стойбище смотрело на него. На бронзовых лицах людей было откровенное радушие и приветливость. Особенно радовались дети, что с ними остался новый человек из города, да к тому же художник.

— Меня зовут Никита. Не прогоните? — сказал он, виновато улыбаясь, и развел руками, дескать, что поделаешь, теперь я ваш.

— Зачем гнать, хорошим людям мы всегда рады. В моем чуме будешь жить, — крепкий мужчина средних лет, который встречал Бабкина, указал рукой на первый чум. — Меня Василием зовут, — добавил он и взял из рук Никиты рюкзак.

Уже подходя к чуму, Никита обратил внимание, что на высокой нарте в прежней позе так и сидит мальчик Толя. Никите захотелось взглянуть на маленького “провидца”, но сзади послышался голос Василия:

— Заходи, заходи, не стесняйся.

И Никита нырнул в чум.

Три дня Никита носился с этюдником по окрестностям долины, забирался на скалы и писал пейзажи, рисовал в альбоме портреты детей и стариков, собак и оленей, маленьких, вертких ручных песцов, отловленных детворой, рисовал гнезда полярных сов с пушистыми совятами. По вечерам после “чая”, лежа на шкурах, он с удовольствием слушал, о чем говорят между собой мужчины после долгого трудового дня. Никиту удивляло, с какой теплотой они говорят о больных оленях, о подготовке к скорому касланию. С болью и досадой — о детях, которых скоро придется отправлять в ненавистный интернат на всю зиму, и о многом другом. За три дня Никита неожиданно погрузился в удивительный мир людей, полностью оторванных от так называемой цивилизации и совершенно в ней не нуждающихся. Его потрясло, что горстка людей органично включена в природно-климатическую ткань заполярного Севера. Что они, наконец, просто счастливы, когда не болеют дети и не пропадают олени.

Особенно потряс Никиту один эпизод. С первого дня к нему сильно привязался Илья — мальчик лет десяти, младший сын Василия. Паренек помогал ему, носил тяжелый этюдник, выбирал удобный путь, пробираясь через густую растительность, отыскивал гнезда птиц, песцов, леммингов. Вместе они плавали на надувной лодке до ближайшего берега, для того чтобы “с воды” написать этюд стойбища. Бывало, что Илья брал дежурную упряжку и, умело управляя оленями, отвозил Никиту к леднику. И вот однажды после обеда, играя с Ильей в шашки, Никита решил проверить мальчика. Когда тот отвлекся, Никита снял с доски его шашку, которая метила в “дамки”. Повернувшись, паренек долго не мог сообразить, куда делась его будущая дамка. Он приподнял доску, осмотрел все вокруг и, убедившись, что шашка пропала, поднял глаза на Никиту.

— Зачем ты взял мою шашку?! — в крайнем изумлении спросил он.

— Я не брал! — ответил Никита. Мальчик снова стал искать шашку. Он даже проверил свои карманы, спросил отца с матерью. Когда он перебрал все варианты поиска, то вновь поднял глаза на Никиту и, вскочив на ноги, произнес негромко, но твердо:

— Ты взял мою дамку! Ты обманщик! Мама, папа, — сын повернулся к родителям, призывая и их осудить лжеца, — он обманщик!

Никите стало неуютно.

— Илья, так нельзя говорить, взрослые не могут обманывать, — вступился за Никиту Василий. Он умоляюще смотрел на своего гостя, не понимая, зачем тот так поступил с ребенком.

— Он обманщик, — твердил паренек.

— Прости меня, Илюша, — сказал Никита, понимая, что далеко зашел в своей шалости, — я пошутил. Хотел проверить твою бдительность. Посмотреть, насколько твой глаз зорок, — неуклюже пытался оправдаться Никита.

Родители мальчика напряженно молчали, низко опустив головы, стараясь не смотреть ни на сына, ни на гостя. Они еще не успели объяснить своему ребенку, что их гость из другого мира, оттуда, где обманывают друг друга на каждом шагу, этим и живут.

— Обманщик! — срывающимся от обиды на гостя и родителей голоском выкрикнул Илья и, едва сдерживая слезы, стремительно выбежал из чума.

— Во как! — виновато произнес Никита. — У вас не пошутишь.

Ни Василий, ни его жена так и не подняли на него глаз.

Никита не сомневался, что мальчик успокоится, и они снова станут друзьями. Однако этого не произошло. Едва Никита приближался, как мальчик убегал. А в чуме просто не замечал недавно обожаемого гостя. До Никиты дошло, что люди в принципе не принимают вранья. Суровые условия сформировали правила, в которых нет места обману. “Удивительные люди, — рассуждал Никита, — вокруг них цивилизация, а они живут по-своему. И красиво живут. Все у них на виду. Соврал — вот он лгун! Украл — не скрыть! Значит, они чище и честнее нас. Нам с детства вбабахивают про моральный кодекс строителя коммунизма, а они просто живут по правде и справедливости”.