"Метели ложаться у ног" - читать интересную книгу автора (Ледков Василий Николаевич)

СВАДЬБА

Сорок восьмая весна в жизни Микиты Салиндера гремела водопадами и бурунилась на перекатах резвых речушек бурными талыми водами. Шла снежная вода! Сколько уходило в океан буйной силы вместе с солнцем, дающим жизнь тундре. Вода спешила в океан, спешили в тундру птицы, чтобы напиться на целый год дающей силу крылам снежной воды.

Тому пятнадцать лет, как кончилась война. Небо — мирное небо. Тундра — мирная тундра. И ветер, откуда бы он ни дул, вот уже пятнадцать лет — мирный ветер.

Солнце дни и ночи ходило неустанно вокруг трех чумов оленеводческой бригады, которой вот уже десятый год руководил бывший батрак большеземельского кулака Микита Салиндер.

Микита хорошо знал свою работу. Да и как не знать, если, ещё лежа в люльке, он смотрел на непробиваемые даже солнечным лучом рощи оленьих рогов. Микита Салиндер был лучшим пастухом на Большой земле. Уже не первое лето мыли дожди его портрет на большом красном щите возле правления колхоза «Едэй сехэры» в поселке Харёй Саля. Микита, приезжая в поселок, останавливался у щита и, затаив дыхание, рассматривал свое изображение на сверкающей, как стекло, бумаге. А совсем недавно портрет Микиты появился в газете «Нярьяна вындер». Знакомые сразу узнавали его:

— Вот ведь, — не без зависти говорили они, — бывший-то батрак Игны каким человеком стал! В газете пропечатали.

— Хвалят?

— Ещё как!

Микита не расставался с газетой, он таскал её в нагрудном кармане своей лучшей рубашки. Рубашку ещё зимой сшил ему лучший портной колхоза Иван Лаптандер, бывший знаменитый шаман Большеземельской тундры. Микита любил эту суконную рубашку. Гордился ею: большие начальники из такого сукна штаны себе шьют, а он, Микита, сшил рубашку. Значит, богатый он человек.

Заезжая в поселок или в чужой чум, Микита первым делом снимал малицу, сдувал приставшие к рубашке ворсинки, протирал рукавом блестевшую на груди медаль «За доблестный труд» и только после этого садился за стол и разворачивал газету.

Микита гордился собой, сиял не хуже своей красноватой, под цвет золота медали. И всегда вспоминался ему в эти минуты солнечный майский день. Вот он бросает на землю хорей и вожжу, влетает в чум, готовый лопнуть от счастья.

— На, Матро, смотри, — протягивает он жене газету.

Жена удивленно смотрит и говорит:

— На что мне бумага-то? — и пожимает плечами. — Ты ведь, Микита, тоже не прочитаешь… Случилось что?

— Не надо читать. Смотри.

От волнения у Микиты пересохло горло, он тяжело дышал. Матро вертела в руках газету, наконец она разглядела фотографию:

— Ой! Это же ты, Микит! Ты?

— Я… конечно, я.

— Ругают? Хвалят?

— Кто будет ругать Микиту? Что плохого я сделал? Оленей волкам выкармливаю или теряю? Не бойся, Матро, не бойся. Хвалят меня…

Матро глядела то на газету, то на Микиту и видела сразу два родных лица: застывшее на бумаге и живое.

Дрожащими руками взяла газету и старуха, мать Микиты; поднесла портрет к самым глазам.

— Ой! Конечно, он! Мой Микитко! — обрадовалась старуха и заплакала, потом начала креститься. — Нум арка! Тебя видело солнце, мой Микитко! Нум арка! А вот твой отец всю жизнь тянул батрацкую лямку. Бедный мой Як! Думал делать людям добро, хотел и тебя увидеть человеком!.. Да не успел. Слава богу, что о тебе люди заговорили по-доброму. Слава богу! Будь всегда таким, Микитко! Делай людям добро, сын. И люди тебя полюбят. Нет ничего дороже на свете, чем любовь к человеку. Помни об этом… помни…

Микита слушал мать, и слова её тогда казались обычными, он не придал им значения. Старуха в последнее время говорила много лишнего. Вскоре она умерла.

Он похоронил мать на безымянном увале посреди тундры. Она первая в роду Салиндеров лежала в сосновом гробу в земле. Прежде ненцы не закапывали мертвецов. Гроб подвешивали на четыре столба на высоте человеческого роста, к перекладине над изголовьем привязывали колокольчики. Возле мертвеца оставляли его личные вещи, одежду и сломанные нарты.

Микита нарушил обычай. «Власть новая, — думал он, — порядки новые, и хоронить надо тоже по-новому, как у русских».

С тех пор почти каждый день Микита слышал голос матери:

— Делай людям добро, сын. И люди тебя полюбят…

Люди уважали Микиту. Шли к нему за советом, помогали ему. Всё было хорошо, — одно его мучило. У Микиты была дочь — Полина. А ему очень хотелось сына — помощника и наследника.

— Ну, подари же, Матро, сына! Пусть хоть ветром тебе надует, только бы родился сын… Сын… — просил Микита.

Время шло, сына не было. Матро и самой его хотелось, она тяжело переживала семейное горе. Но ещё тяжелее переживал Микита. Страшно было подумать, что на его глазах навсегда оборвется род Салиндеров. Заветная ниточка, которую так берегли предки. Может ли Микита с этим смириться? Нет, конечно. Так жить нельзя.

На пятый год после свадьбы Микита отвез свою Матро вместе с трехлетней дочерью в поселок на реке Пэ-Яха, устроил их там. Виновата во всем Матро. Кто же ещё? В чуме Микиты с её приходом начались беды и несчастья.

Не прошло и трех месяцев после шумной и богатой свадьбы, как внезапно, в середине лета, в стойбище охотника Явтысого, отца Матро, никто не проснулся. Лежали, вздувшись, олени, собаки, люди. Такое в тундре случалось и раньше. Бывало, не просыпались десятки, сотни чумов. Тогда перерезали на стыках шестов верёвки, и чум обрушивался, становясь и гробом и памятником. Проходили годы, страшное место обрастало золотистой травой марэй и* становилось «золотой мядырмой» — «золотым чумовищем». Микита тоже перерезал веревки чума Явтысого, принес в жертву богам оленя. Через месяц рогатую голову животного, шкуру, копыта, кости и желудок, наполненные кровью, увез на священную сопку. Там он облил идолов кровью жертвенного оленя, вылил на их головы бутылку водки. Дела Микиты пошли на лад. Видно, помогли боги. Микита верил в это. Да и как не поверишь, если он, бывший батрак, стал бригадиром оленеводов.

Потом на голову Микиты обрушилась новая беда. В дни таяния снегов провалился под лед Пэ-Яха аргиш жены Егора — брата Микиты. Егор бросился спасать свою Саване и восьмилетнего сына — сам вместе с оленями ушел под лёд. Микита не смог даже похоронить их, видно, вынесло их тела в открытое море. Микита думал, искал причины нового несчастья. Выходило, виновата Матро. Всё началось с её приходом. Не проснулись её родные. Раз. Нет у Микиты сына — продолжателя рода. Два. Утонул вместе с семьей Егор — единственный брат Микиты. Три. Сколько же можно терпеть? Она, поганая женщина, во всём виновата. И он отвез её вместе с дочерью в поселок. Оставил.

На обратном пути Микита заехал в чум охотника Тайбари и увез с собой его дочь Феклу. Увез без свадьбы. Некогда было Тайбари собирать свадьбу: шел песец, да и Фекла была девушкой не первой молодости — лет под сорок. Давно пора было замуж, да упряжки женихов пролетали мимо, стороной. Так Микита и привез в чум новую жену. Не очень красивая, но сильная Фекла нравилась Миките. Пусть она всю свою жизнь прожила в оседлом чуме на берегу Соленого моря. Пусть и не знает кочевой жизни — научится. Некрасивая — так ведь жена не зеркало, смотреться в неё не будешь.

Но скучно было в чуме без ребенка. Всё чаще вспоминал Микита о Матро и дочери. «Может, Матро и не виновата?» — думал он. Затосковал, загрустил Микита. Молчаливым стал, раздражительным; а Феклу и совсем замечать перестал.

Не вытерпел он, взял да и отвез Феклу обратно к отцу, на той же упряжке поехал в поселок. Уговорил жену, привез их с дочерью назад в свой чум.

Микита в конце концов смирился с тем, что у него нет сына. «Ну и что? — убеждал он себя. — Дочь — тоже человек. Могло ведь не быть и дочери».

Полина росла веселой, общительной девочкой. Микита баловал её как мог. Таскал по стойбищу на плечах, возил на нартах; покупал игрушки. Микита и Матро гордились дочерью.

В школе Полина училась легко. Делала всё с увлечением, помогала отстающим, выполняла общественные поручения. На каникулы всегда возвращалась с похвальным листом, привозила много книг и читала вслух отцу и матери. Микита радовался успехам дочери, особенно похвальным листам. Кто-кто, а Микита знал им цену, — сам не раз получал почетные грамоты от правления колхоза и даже брал их из рук самых главных начальников округа.

Радовался Микита недолго. Книги да книги — это стало его тревожить. Он ещё не высказал своего недовольства дочери, а мать как-то заговорила с ней:

— Не начиталась в школе-то? Всё бумаги да бумаги. Не пора ли за шитье браться? Ведь годы-то, Полина, — что вода. Надо и о жизни подумать — не вечно будешь ребенком.

Дочка с недоумением посмотрела на мать: «Жизнь… Разве книги не учат жить?..»

Когда Полине исполнилось шестнадцать, она услышала от отца смешные слова:

— Ой, Полина, Полина, книги до добра не доведут… Гляди, мухи тебя полюбят.

— Какие это мухи?.. Смешно! С чего это ты, отец, о мухах заговорил? И что плохого в книгах?.. — смеялась Полина.

Загадками говорила и мать. Не всегда Полине коптить чум отца, — когда-нибудь придет за ней упряжка. Надо привыкать к хозяйству, учиться шить, готовить еду, ума-разума набираться.

Девушка знала: мать никогда не говорит зря. Надвигалось что-то большое, неотвратимое, и сердце наполнялось тревогой. Полина вдруг поняла, что в этой тундровой жизни она не принадлежит себе, не всё так, как учили в школе. Она рассматривала своё отражение в воде или в маленьком зеркальце, которое уже давно носила в сумочке, украшенной звенящими копытцами оленят. Заплетая тяжелую косу, шептала: «Неужели невеста?» И тут же смеялась: «Как же, невеста! Разве такие невесты бывают?»

Звенел звонок, последний звонок учебного года. Его заглушал нарастающий гул самолета. Крылатая машина пронеслась над поселком. На аэроплощадку к самолету брызнула, как заряд снежного урагана, вся школа.

Прилетевших из города было трое: председатель рыбкоопа и двое незнакомых. Они взяли чемоданы и вместе с пилотами направились в поселок. Ребята разглядывали тяжелую, пахнущую бензином машину и потом постепенно начали расходиться.

— Ребята, помогите мне!

Полина оглянулась и увидела, как заведующая почтовым отделением перекладывала тяжелые мешки в ящики с сургучными печатями.

— Роза Александровна, что нести? — подошла к ней Полина.

— Ноша есть — были бы руки. Почты сегодня много. Как не быть почте. Распутица. Самолеты почти месяц не летали, — отозвался Борис, начальник посадочной площадки (его все звали аэродромщиком). — Где же собачьи упряжки? — возмутился он.

— Как же, ищи. Станут тебе охотники сидеть дома и нас поджидать, — высунув голову из полукруглой двери самолета, ответила начальница почты. — Хоть ты-то в поселке оказался. Мой ещё в полночь уехал к морю.

Борис молчал. Он смотрел на море. Там, за голубой полоской прибрежного льда, темнела вода, там, над морем, летали утиные стаи. Весна… Время любви и охотничьих страстей. На север летят птицы, люди летят на юг…

Перегруженные нарты подъехали к высокому крыльцу почты. Девушки помогли Розе Александровне занести в здание мешки, ящики и зашагали к интернату. Они думали каждая о чём-то своём, они ждали чего-то особенного, нового, пусть даже… письма. Лишь Полина ничего не ждала. Писем она не получала, а жизнь её уже определена.

Она хорошо помнит тот день, когда в чум её отца приехал со сватами Едэйко Тайбари. Отец, конечно, сначала был неумолим. Потом, разгоряченный его упорством, Едэйко пообещал за Полину пять важенок. И Микита согласился:

— Хорошо. Пусть будет по-твоему. Только дай моей дочери закончить школу.

Сваты долго молчали, поглядывали друг на друга. Полина, закрыв лицо руками, заплакала в голос. Едэйко вспотел, уши его побагровели, и он сказал:

— Год-то… Ладно. Подожду. Пусть закончит школу… Если уж так надо…

Потом хозяева и гости сидели за праздничным столом. Микита щедро угощал гостей — пировали весь вечер и всю ночь. И только когда незакатное солнце уже скользило по гребням волн океана в сторону утра, хозяева и гости улеглись на латах и заснули.

Полина проснулась — кто-то дышал ей в лицо. Она открыла глаза — рядом лежал Едэйко. Девушка почувствовала, как руки его прикоснулись к её груди, как заскользили по спине, бедрам; в лицо ударило обжигающим перегаром. Полина закричала так, что задребезжали шесты чума. Она оттолкнула его, накинула на плечи легкую паницу и вылетела из чума. Парень как ни в чем не бывало натянул пимы, влез в малицу и, улегшись на латы, уснул.

Полина вернулась в чум только на третьи сутки. Отец и мать не сказали ей ни слова, но Полина возненавидела своего жениха. Она старалась забыть о нём, но школьный звонок снова разбередил ей душу. Она вспомнила слова отца и Едэйка:

— «Пусть будет по-твоему…»

— «Год-то… Ладно. Подожду…»

— Тьфу! Поганый! — вырвалось у Полины вслух.

Вскоре в комнату девушек вошла с пузатой сумкой на ремне заведующая почтой. Она достала пачку писем, положила на стол и улыбнулась:

— Это, девочки, вам. Читайте да пишите скорее — женихи ждут. Весна!..

В её руках появился ещё один конверт. Она шагнула к Полине.

— А это… с припиской «лично». Пляши, Полина! — потом добавила: — Письмо-то из Ленинграда. Женихи там — не чета здешним…

Роза Александровна, посмотрев в окно, вдруг умолкла, торопливо подала письмо и шагнула к выходу. В дверях она столкнулась с человеком в малице.

— Здравствуй, Едэйко, — и скрылась за дверью.

Едэйко снял малицу, швырнул её на пол. Потом долго стоял у порога, смотрел на Полину. Та спрятала ещё не распечатанное письмо в карман, оттолкнула Едэйко в угол, хлопнула дверью и исчезла. Пьяный Едэйко сидел на полу и говорил:

— По-Полина где?

В комнате засмеялись. Едэйко не унимался:

— Г-г-где Полина?

— Зачем тебе Полина? — зло спросила Нина Безумова. — Убирайся отсюда!

— По-Полина — мой-а жена. За-законная.

— Йо-хо-хо-о! Держите меня, девочки! — падая на кровать, заверещала под смех подруг Рита Коскова.

— Да ч-что вы смеетесь?! — рассердился Едэйко и выпалил, будто никогда не заикался: — Полина — моя законная жена. Ещё в прошлом году купил её за пять оленей у Микиты.

— Понятно! Убирайся! — девушки вытолкнули Едэйко за дверь.

Вошла Полина. Уткнулась лицом в подушку да так и пролежала весь вечер.

В комнате было тихо. За окном чирикали воробьи, где-то далеко тарахтели куропатки.

Эта зима для Микиты Салиндера была бесконечной. Он торопил дни, недели, месяцы, а они шли медленно, лениво. Микита Салиндер ждал лета. С каждым днем он всё отчетливее слышал звон оленьих копыт, смех колокольчиков, веселые песни — шум большой свадьбы.

И когда, наконец, красноперой птицей полетело над снегами холодное, но ослепительно яркое солнце, Микита Салиндер облегченно вздохнул. В утренних сумерках он вставал на лыжи, брал топор, ружье и шагал по синим снегам в ещё дремлющий лес. Бесшумно падали с веток комья снега. Из-под самых лыж выпархивали куропатки и долго носились над лесом. Миките грезилось осеннее утро, которое донесет до него желанные выстрелы свадебных гостей. А потом?.. Потом Микита будет сидеть на самом почетном месте, рядом с дочерью, и с достоинством угощать дорогих гостей всем, чем богато его стойбище.

Топор стучал по стволам молодых берез и елей. Лес плакал, и эхо с болью повторяло стоны деревьев. Микита ничего не замечал. В эту весну он был самым занятым, самым деловым человеком. А как же иначе? Единственную дочь надо выдать замуж со всеми почестями, по всем законам. Ведь она, Полина, не без рода и племени. Да и красавица: стройная, как молодая ольха, румяная, косы будто горный водопад спадают к её ногам. О такой невесте могут только мечтать женихи от моря соленого до дремучего леса, от синего Камня Канина до самого Хантыйского Камня.

Солнце вставало над тундрой, но ещё долго бушевала пурга, скрипели морозы, пеленали землю метели, пока на крылышках пунушек — полярных воробьев — не прилетела весна. Весна родилась на проталине первым олененком. Она нагрянула внезапно и после дикой бесконечной зимы показалась Миките одним мгновением. Микита почти не спал. С утра до вечера он сидел на проталине возле чума со своим мастеровым топором, с острым ножом. Далеко по тундре разносил ветер запах стружек, лежавших золотыми бугорками рядом с Микитой. Он мерял время готовыми копыльями и полозьями саней. Неделя — и вставали на полозья сани на десяти и двенадцати копыльях. Теперь уже время торопило Микиту Салиндера. Он спешил. Матро тоже не сидела без дела. Она выбирала лучшие шкуры и стелила их на новые нарты, делила добро, накопленное за годы супружества. Не отправишь же родную дочь в самостоятельную жизнь с пустыми руками. И хлопоты родителей не пропали даром! В месяц Гнезд — в мае — весь аргиш Полины, готовый в любую минуту тронуться в путь, уже стоял на полозьях и ждал свою хозяйку.

Утром после чая Микита натянул на ноги пимы, обшитые сукнами всех семи цветов радуги, надел мягкую малицу из шкур осенних оленят, накрутил ниже колена красные, как брусничный сок, подвязки с кисточками, взял голубой хорей с блестящим наконечником, и пять двухгодовалых хапторок[80] понесли его в сторону моря. Микита не замечал бега оленей. Сердце в груди билось, словно птица. Микита Салиндер только для виду ругал себя:

— О, Микита, Микита! Зачем ты такой бессердечный? Зачем отрываешь от родного очага единственную дочь?

Иногда он довольно улыбался и шептал:

— Пять оленей за девку… Пять оленей! Куда больше? Пять важенок сами собой не забредут в стадо, а Полина — не первая и не последняя девушка, которая уходит к чужим людям. Не умирать же идет. Так было всегда, так и должно быть…

Олени как будто понимали мысли хозяина. Они не нуждались ни в окрике, ни в хорее. Только ветер шумел в ушах Микиты, только скрипели под полозьями прошлогодние травы.

Олени бежали. Микита пел.

Белое от яркого солнца небо слепило глаза. За песчаными холмами ровно дышало море, сероватое возле берега и ультрамариновое у самого горизонта, где опускается в воду подол ночной стороны неба. Местами подернутая легкой зеленью, коричневая тундра просыпалась, и всё живое в ней тянулось к свету. Короткое, но яркое полярное лето было всем по душе. Люди встречали его и радостями и заботами. Рыбаки чинили невода, смолили лодки: ожидался подход омуля.

Выпускники школы разъезжались по домам. Одним не терпелось как можно скорее вдохнуть воздух трудовой жизни, другие ехали только на две-три недели, чтобы потом лететь в Нарьян-Мар — сдавать приёмные экзамены в один из институтов страны.

Уехали и подруги Полины. Полине было жаль расставаться с ними, особенно с Ниной Безумовой. С первого класса они учились вместе и жили в одной комнате, делились друг с другом своими девичьими секретами.

Нина мечтала стать врачом, а Полина видела себя учительницей в родной школе. Ещё с осени Полина решила не думать о предстоящей свадьбе, но мысли сами лезли в голову, а глаза наполнялись слезами. Плакала она и теперь.

— Слезы не помогут. Надо что-то делать, Полина, — шептала она. — А что сделаешь, если до этой проклятой свадьбы осталось всего шесть дней?!

Она долго сидела молча. Болела голова. «Отец и мать не поймут меня. Так было и так должно быть… Они верят в это, их не переубедишь».

Полина смотрела вдаль. Там — равнодушный простор, на котором она сама себе казалась песчинкой. Она понимала, что новое время взяло ещё не всё. Ещё не всё горе выплакали девушки тундры, судьбу которых решает не любовь, а родители. А жить-то кому?

Полина не раз думала об этом и зимой. Тогда было как-то легче, не так страшно, как сейчас: катила волны сугробов зима, лето пряталось за метелями да за стужами, и было время поразмыслить. А когда ей хотелось плакать, Полина вставала на лыжи и убегала на открытый всем ветрам простор или уходила на крутой берег моря. Там она вместе с интернатскими ребятами каталась с горы и даже прыгала с трамплина. Было весело. Все мысли о надвигающейся свадьбе отходили, забывались. Долгая зима промелькнула, как месяц, как одна неделя.

Полина осталась в интернате с мальчишками и девчонками, родители которых кочуют в тундре и ещё не успели приехать за ними. Голова её была набита самыми нелепыми мыслями.

Отцу и матери, пусть даже и не правы, перечить не станешь… Законы жизни не она придумала, и не ей их ломать.

— И всё-таки сейчас, — говорила она, — именно сейчас надо что-то делать. Надо! Едэйко останется Едэйком, он ждал и ещё подождет. Сколько ещё таких глупых живет по всей тундре! Едэйко… — От этого имени её тошнило. Жизнь не стоит на месте, не вечны её законы. Законы тундры, древние законы родов нужно ломать. Обязательно ломать! Были когда-то законы царя, а теперь их нет. Не будет и древних законов тундры. Диких законов!

Она сидела на берегу моря и говорила с тундрой:

— Тундра… милая тундра! Ты меня родила, а теперь хочешь погубить. Я — человек. Есть у меня голова. Я умею думать! Есть у меня глаза. Я умею видеть! Тундра — не дикий остров. Нелепо теперь покоряться старине…

Возвращаясь в интернат, далеко в синем просторе Полина заметила упряжку, и вдруг её словно обожгло: «Отец… Конечно, это он», — мелькнуло в голове, и уже через минуту-другую она стучалась в комнату Тамары Михайловны — своего классного руководителя.

— Он едет! Он меня увезет, Тамара Михайловна! Я не хочу в тундру, — задыхаясь от слез, говорила Полина. — Я не хочу в тундру!..

Микита пел. Летели хапторки. Шуршали под полозьями прошлогодние травы, поскрипывали белые корни ивы. Микита видел большой сдвоенный чум, полный гостей, слышал песни, безобидные шутки, любовался пятью стройными важенками, которых вел на тынзее к нему Едэйко Тайбари.

Потом Микита под дробный стук копыт снова напевал:

Микита пел, а поселок, затерявшийся среди песчаных бугров на берегу океана, будто сам выбегал навстречу его упряжке. Микита всматривался в дом с железными мачтами на крыше и думал, застанет хозяина или нет. Если не застанет, то придется съездить за ним к морю. Вдруг все пять хапторок на полном скаку встали на дыбы. Микита ухватился за нарты. Из-под упряжки выползала, волоча задние ноги, огромная рыжая собака, потеряв даже голос от неистовой боли. Остальные сидели, как стерегущие добычу волки, и разевали клыкастые пасти.

— У, дьяволы! — выругался Микита и, спрыгнув с нарты, замахнулся на собак хореем.

Хапторки шарахнулись в сторону. Добро, что держали их надежные ремни постромок из шкуры морского зайца. Микита бранился, собаки, волоча хвосты, словно понимали свою вину, отходили прочь. Хапторки, толкаясь, егозя, цеплялись друг за друга рогами. Микита не заметил, как подошел начальник аэроплощадки:

— Здравствуй, Микита Яковлевич!

Микита заулыбался:

— А-а! Здравствуй, Борис Никифорович! Я опять в гости. Не ждал? — пожал руку аэродромщика, помолчал, вытер рукавом малицы пот со лба и сказал. — Тут вот… Лешаки собаки. Не видел, как одна сунулась под копыта…

— Бывает, — отозвался начальник аэроплощадки и застучал длинными пальцами по полевой сумке, с которой никогда не расставался.

Микита Салиндер сидел в доме Бориса. Обливаясь потом, пил чай, а Борис Никофорович разбавлял водой спирт. Аэродромщик удивленно посматривал на своего постоянного гостя: обычно задумчивый и молчаливый, Микита сегодня был весел и разговорчив. Он говорил о долгой зиме, которую удалось прожить на этот раз без потерь, да и песец неплохо шёл на приманку — капканы не пустовали. Зима, словом, была самой лучшей из всех последних зим, по душе оленеводам и охотникам. Удача сама в руки шла. Да и на весну нельзя пожаловаться. Из полутора тысяч народившихся оленят погибло от весенних холодов только двенадцать, и те ранние, апрельские оленята, да троих потравили песцам. Вот, пожалуй, и все потери. Одного олененка искусала собака пастуха, но он выжил, выходили. Словом, Миките было чем похвастать перед хозяином дома. А после второй рюмки он достал из мешка шкуру песца, подул на серебристый ворс и подал Борису.

— Ось крепкая, почти не гнется и не ломается. Это — подарок твоей Шуре от меня и Матро. Пыжика тебе я тоже привез. Будет время — пусть твоя Шура из одного пыжика сошьет мне шапку. Красивую шапку, какую носит самый главный начальник округа. Ладно?

Борис улыбнулся.

— Что смеешься, самолетный начальник?

— Зачем тебе, Микита, шапка-то? У тебя и так из пыжика капюшон малицы.

— На малице-то… ладно. А шапка тоже пригодится. Подарю кому-нибудь.

Микита, уставший в дороге, бодрствовал недолго. После четвертой рюмки он совсем ослабел. Борис это заметил и поспешил расплатиться за пыжики — за белого песца гость отказался взять деньги.

— Это подарок.

После чая Микита отдохнул, потом сходил в пекарню за хлебом, в магазин за продуктами и, выпив с Борисом ещё одну бутылку спирта, стал укладываться спать.

— Так лучше, — меньше языки чесаться будут. А то люди думают, что в тундре у нас одни пьяницы живут. А где в тундре возьмешь спирт? Магазин на нартах не увезешь.

Микита ещё долго рассуждал, но его уже никто не слушал. Борис, разморенный спиртом, спал. Хозяйка была ещё на работе. Миките не спалось. Он надел малицу, вышел из дома и направился к интернату.

Полина лежала на диване и плакала:

— Спрячьте меня, Тамара Михайловна… Спрячьте куда-нибудь, пожалуйста!

Учительница ничего не понимала. Прятать? Зачем? Тамара Михайловна подсела к Полине, погладила по голове, вытерла платочком мокрые щеки, глаза и ласково спросила:

— Что с тобой, Полина? От кого тебя прятать?

— От отца, Тамара Михайловна. От отца спрячьте… Пожалуйста…

Тамара Михайловна покачала головой. Как это прятать дочь от отца?

— Успокойся, Полина, — говорила Тамара Михайловна.

Полина рыдала, билась головой о диван, умоляла:

— Спрячьте! Я не поеду в тундру! Не поеду-у!..

Тамара Михайловна подошла к двери и закрыла ее на ключ:

— Теперь, Полина, к нам никто не войдет. Что случилось?

Недавняя выпускница института, она и впрямь не понимала, что творится с Полиной. В тундре, где всё ещё сохранялись родовые предрассудки, Тамара Михайловна жила недавно.

Полина успокоилась. Она рассказала, как летом прошлого года в чум её отца приехали сваты, как продал её отец за пять важенок.

Девушка рассказывала, учительница слушала, возмущаясь и удивляясь, а тем временем Микита Салиндер ходил по интернату. Стонали и скрипели двери — Полины нигде не было. Спросить, где дочь, он не решался. От выпитого спирта кружилась голова. Так и не найдя дочери, Микита ушел и до утра пил с сидящими без дела рыбаками.

Ночь была солнечной. Микита пировал с рыбаками, а в школе в это время шло экстренное заседание педсовета.

Когда в замочной скважине щелкнул ключ, Полина, похолодев от страха, что сейчас заявится отец, спряталась за печку.

— Ушла? — удивился Геннадий Матвеевич, директор школы.

— Куда же она уйдет? — возразила Тамара Михайловна. — Наверное, за печкой прячется.

Полина вышла из укрытия. Ей было стыдно.

— Так вот, Полина, — начал Геннадий Матвеевич. — Наши учителя считают, что тебе нужно учиться. Но пойми, что школа не имеет права отрывать тебя от родного чума против воли родителей. Значит, твой отказ ехать в чум — это твое личное желание. За свои поступки ты отвечаешь сама. А выехать на учебу мы тебе поможем. Ты все поняла?

Полина помолчала немного, подумала, а потом сказала:

— Спасибо, Геннадий Матвеевич. Большое спасибо. Вы меня только от отца пока спрячьте, пожалуйста.

Солнце, большое и красное, за ночь так и не коснулось горизонта. Оно медленно катилось над тяжело дышащим океаном на восток, чтобы вернуться по отрогам Пай-Хоя ввысь. Лучи его, разливаясь широко, ложились на волны и вспыхивали рубиновыми искрами на слюде камней и осколках битых стекол у самых ног Микиты Салиндера. Поселок спал. Тишину ночи нарушали лишь сиплые голоса альбатросов и шелест прибоя. Рыбаки спали на каменистой косе возле лодки с неводом. Микита стоял, расставив ноги, на пластинчатых камнях и боялся шагнуть — загремят, рассыпаясь, камни, а ему не хочется тревожить сон людей. Он ещё долго смотрел на море, дома и спящих рыбаков. Наконец решился, сделал шаг, другой и пошел. Камни под его ногами гремели в утренней тишине, будто осыпался весь каменистый берег.

Он шагал к интернату, к дочери, и ругал себя за то, что приехал в поселок за Полиной, а вместо этого стал заглядывать под рубашку бутылке. «Срам-то какой! Что люди скажут? Что подумают?» — бранил он себя. И вдруг вспомнил: ведь ходил же он вчера в интернат, а Полины там почему-то не было. Почему не было? Наверно, он сам был хорош, не мог отыскать. Там она, куда денется? Микита ускорил шаг. Поднявшись на песчаный бугор возле интерната, он остановился. Отсюда хорошо были видны тундра, поселок и море. Упряжные олени Микиты дремали у нарты. Микита успокоился. Долго ли поселковым собакам разогнать пугливых хапторок? Беспокойные оленихи и сами легко могли запутаться в постромках и передушить друг друга.

В интернате Микита сразу же направился в угловую комнату, где жила Полина. Не раз бывал здесь зимой, когда приезжал за продуктами. Он остановился перед дверью, огляделся, но взяться за дверную ручку не решился. Он прошелся по длинному коридору, унимая волнение, потом снова подошел к угловой комнате: «Кого боишься, Микита?» — и дернул ручку. Комната оказалась запертой. Микита постучал сначала тихо, потом он и сам не заметил, как кулаки его забарабанили по двери. Из комнаты напротив вышла старушка в толстых очках — няня.

— Ты что, Микита, разбушевался? Зачем ломишься в пустую комнату?

— Как в пустую?

— Да так. В пустую. Ребята все по домам разъехались. — Старуха достала ключ и открыла дверь. — Не веришь — гляди.

Микита растерянно смотрел на няню. Потом спросил:

— А Полина?.. Где Полина?

— Полина? — удивилась няня. — Она где-то здесь, в поселке. Разве ты не видел её? В интернате она нынче не ночевала. Дверь-то я уже под утро заперла. Наверно, Полина не хотела спать одна. В пустой комнате.

— В пустой комнате… — повторил задумчиво Микита. — Где же искать Полину?

— Откуда мне знать? Девушки молодые, невесты… может, гуляют где? Я их за юбку не держу.

Микита помрачнел и поспешил к выходу.

Люди в поселке ещё спали. Микита одиноко бродил между домами. На душе было мерзко. Сколько раз он обещал себе не менять дело на вино… «Нельзя тебе верить, Микита. Слово твое — ветер. Язык — без костей». Потом мысли его переменились. Что, собственно, плохого он сделал? Выпил — и только! Никого не оскорбил, никого не ударил. Стоит ли так убиваться из-за пустяка? Разве грешно иногда выпить?

Зачирикали воробьи. Солнце уже шагало по плечу Пай-Хоя. Начинался новый день. Просыпались в домах люди. Потянулись к небу голубые струйки дыма. Микита двинулся к дому директора школы. Дверь открыл сам Геннадий Матвеевич.

— О! Хожевин! Здравствуйте! Это я — Микита.

— Доброе утро! — отозвался директор школы. Он крепко пожал гостю руку. — Проходите. Гостем будете.

— Вода есть, Еннадей Матвеев? Дай-ко наперво воды, — попросил Микита.

— Есть вода, только холодная очень. Самовар сейчас согреем.

— Мне холодная вода надо.

Геннадий Матвеевич подал полный стакан воды. Микита отпил глоток и поднял большой палец.

— Хо-о! Это — наса вода. Сразу сердце проснулось. А то беда! Шевелится сердце в груди, как мохнатый, — и всё. Душно было. А сейчас и глазам светло. — Микита залпом допил стакан и сказал: — Ещё.

— Воды не жалко, да ведь горло простудите.

— Ха-ха-ха-ха! Какой ненец от воды замерзнет?

За чаем Микита Салиндер снова рассказывал о длинной и лютой зиме, об удачной охоте на песца, хвастал успехами бригады: олени здоровы, сохранен почти весь молодняк. Сейчас оленеводы подгоняют стада на места летовок. Спешат аргиши на север. Зима была морозная, значит, жди жаркого лета. Так старые люди говорят. Да и сам Микита может подтвердить, что это правда. Комаров в солнечные дни не бывает, зато уж овод полетит — то снег зимой. Ох и будет хлопот пастухам! А пока стоят прохладные дни, Микита приехал за дочерью. Руки её в хозяйстве — не лишние.

— Надо, надо, — задумчиво сказал Геннадий Матвеевич. — Это долг родителя.

— Надо, конечно, — сказал и Микита, подумал о чём-то и спросил: — Полина, наверно, совсем грамотная стала? — Он был доволен тем, что задал директору такой умный вопрос.

— Да, десять классов она закончила. Можно сказать, что она уже грамотная.

Микита снова подумал, улыбнулся и спросил:

— Куда в тундре с грамотой-то? Зачем она?

— Это грамота-то зачем, Никита Яковлевич?

— Я никогда не учился, а земля меня держит. Хорошо, надежно, надо сказать, держит. Зачем зря бумагу царапать? Какой толк? — Микита заговорил горячо, убежденно. — Тундру надо знать — она тоже, как бумага, белая. Надо понимать её. Вот это настоящая учеба, Полезная. Жить надо учиться.

Директор слегка покраснел. Он откинулся на спинку стула:

— Вы, Никита Яковлевич, не совсем правы. В наше время — мало знать одну тундру. Человек должен знать всю землю… и многое другое. Для этого надо учиться. Вот мы и учим детей…

Микита внимательно выслушал директора, а потом сказал задумчиво:

— Это, конечно, хорошо — много знать. Вот мы, пастухи, что, кроме тундры, знаем? Да ничего не знаем.

— Правильно, Никита Яковлевич. Очень правильно. Вот потому твоей Полине и надо учиться.

— Как? Опять учиться? — Микита вскочил. — Разве мало десяти лет?

Геннадий Матвеевич кивнул:

— Выходит, что мало. Полина учительницей хочет быть.

— Как? Кто тебе это сказал? — Микита стукнул кулаком по столу. — Нет! Дочь моя учиться не будет! Не отдам я Полину учиться! Зачем ей бумага в тундре? Бумага портит человека. Ум коротким делает.

— Почему же — коротким? — поинтересовался директор.

— Хэ! Грамотный человек не на голову, а на бумагу надеется.

Директор искренне удивился: в словах безграмотного ненца была действительно доля истины.

Микита же всё больше распалялся:

— Не отдам я Полину! Ясно тебе, Хожевин? Не отдам!

Геннадий Матвеевич улыбнулся.

— Что зубы-то показываешь, начальник? Я тебе сказал, не отдам, — значит, не отдам.

— Это, Никита Яковлевич, ваше дело. Дочери вашей мы дали образование, долг свой выполнили. Только мы с вами ни о чем не договоримся. Зря спорим. Полина — уже не маленькая, у неё своя голова на плечах, с ней говорите.

Микита тяжело дышал, глаза его сделались почти круглыми, ноздри раздулись. Он долго смотрел на директора, потом сказал:

— И поговорю! Поговорю!

В чуме Едэйка Тайбари жизнь шла своим чередом. Ещё совсем недавно Едэйку казалось, что зима никогда не кончится. Для Едэйка это была зима самых больших удач. Волки ни разу не потревожили стадо во время его дежурства. Песцы, словно зайцы, расплодились в тундре. Каждый день Едэйко возвращался в чум с песцом. Песец сам идёт в руки! Едэйко был доволен удачей… Эх! Знать бы об этом прошлым летом! Какой лешак потянул его за язык? Пять оленей… Пять важенок… пять… Слишком дорогая невеста. Оленей колхоз задаром не дает — надо их заработать бессонными ночами в пургу, дождь, туман, под морозным небом. Песец же — совсем другое дело, его не надо дожидаться от колхоза, он сам лезет в железную пасть капкана. Надо было песцов пообещать за невесту. Но тогда, в день сватовства, мог ли он знать об этом невиданном песцовом годе? К тому же и отец невесты, Микита Салиндер, был упрям, как стальная пружина. А ведь пообещай Едэйко за Полину пятнадцать песцов — согласился бы Микита. Два песца — красная цена оленя. А теперь ничего не поделаешь. Жалко, конечно, отдавать пять оленей, но ведь и Полина хороша — стоит этого. Даже больше стоит. Девушка ещё только-только расцвела. Хорошо, что Едэйко раньше других заметил Полину. О свадьбе Едэйко думал каждый день.

Он не тратил времени попусту. На дежурстве на стойбище он ловил своих лучших оленей и на лужайке готовил упряжку для будущих игр. Устраивал настоящие гонки, состязался с воображаемыми соперниками, учил вожака упряжки выбегать из-под петли тынзея. Тынзей он сам накидывал с нарты на рога оленя. Самое главное, конечно, приучить вожака ходить красивой парящей рысью.

Люди стойбища смеялись над Едэйком:

— Не рано ли, парень, начинаешь встречать День оленевода?

Едэйко добродушно улыбался и говорил:

— Добрый гонщик три года готовит упряжку. Олень — не человек, ему не объяснишь правила, его надо натаскивать.

— Ну-ну, — соглашались пастухи, — твоя правда.

Теперь, когда до начала августа — большого праздника оленеводов — оставалось чуть больше месяца, Едэйко при любой погоде гонял упряжку.

— Никак первую премию хочешь взять, Едэйко? — шутили пастухи.

— Первую не первую, а последним не буду, — коротко отвечал он.

Едэйко занимался не одной упряжкой. Днем ли, ночью ли — на дежурстве в стаде — Едэйко ни минуты не сидел без дела. Он бегал, прыгал в длину и через нарты, метал спортивный топорик, ловил тынзеем шустрых оленят. Всё пригодится. Ещё как пригодится! Не ударять же Едэйку лицом в грязь на собственной свадьбе!

Люди замечали: что-то творится с Едэйкой. А Едэйко и в самом деле был не похож на себя: побледнел, осунулся.

— Заболел, наверно, парень. Совсем заболел.

— Сушат парня чьи-то косы…

Проходили дни, недели. Теперь незакатное солнце уже не смыкало лучистых ресниц, не покидало своих высот. Большая, как небо, тундра утопала в сочной зелени трав и густой листве ивняка, пестрела цветами. Зори полнились птичьим пением. Всё живое доверчиво тянулось к солнцу.

В один из таких чудесных дней упряжка Едэйка летела от стойбища к стойбищу. Жених не задерживался ни в одном чуме. Только ради уважения к хозяевам присаживался за стол, выпивал чашку чаю и снова отправлялся в путь. Не в силах скрыть своего волнения, Едэйко в каждом чуме повторял одно и то же:

— Утром пятого дня запрягайте оленей — и в мой чум. Между моим чумом и чумом Микиты Салиндера все дороги травой обросли. Давно не видели оленьих копыт.

Едэйко говорил, а лицо его покрывалось капельками пота, щеки и уши горели.

— Хорошее дело задумал ты, Едэйко! Дороги нельзя запускать.

Молчанием встретили гостя только в чуме Игны Лаптандера. Едэйко хотел обидеться, но Игна приподнял край оленьей шкуры, что лежала у самых дверей: под шкурами неподвижно лежал Матвей Лаптандер.

— Сегодня земля не смеется, Едэйко, — тихо сказал Игна. — Отец наш ушел.

У Едэйко было язык отнялся. Руки повисли как плети, лицо побледнело.

— Недобрая, конечно, примета в гости к покойнику являться, но… рядом со злом и добро, — снова сказал Игна.

— Чему быть — того не миновать, — тихо ответил Едэйко.

Они долго молчали. Первым нарушил тишину Игна:

— В первый день той недели, говоришь?

— Да, — ответил Едэйко, переминаясь с ноги на ногу.

Игна снова задумался, потом наклонил голову:

— Дороги не зарастут травой, Едэйко.

Едэйко только этого и ждал. Его упряжка снова полетела от стойбища к стойбищу. Дорога неблизкая. В каждом чуме надо побывать, всех пригласить на свадьбу, а день, пусть он и летний, не растянешь. День убегает, он не умеет ждать.

Микита Салиндер носился по поселку, словно подгоняемый ветром. Он заходил в интернат и, не найдя там дочери, снова выбегал на улицу. В душе творилось что-то непонятное. Микита злился на себя, на дочь, на директора и даже на власть, которая своими новыми законами подрезала крылья вольному человеку. «Какая теперь воля? — с досадой думал Микита. — Родная дочь — и та не своя, государственная. Этак скоро дети начнут учить родителей, как жить надо. Хорошо, нечего сказать… И тут же говорил про себя: «Спокойно, Микита, не горячись». «Как не горячиться? — возражал он себе. — Дочь-то, Микита, твоя или нет?»

То он убеждал себя, что от этих мыслей толку нет — надо действовать, то вновь начинал корить себя: «Дурак ты, Микит! Думаешь, волю у тебя отобрали. А батрачить — это как, воля или нет? Отец с батрацкой лямкой на шее под землю ушел, так и не увидел добра. Был бы и ты батраком, Микит, если бы не новая власть. Дурак ты, Микит! Это новая, Советская власть тебе, батраку, дала имя Як Микит — Микита Яковлевич. Она тебя сделала человеком…»

— Конечно, так. Всё правильно, — вслух рассуждал Микита. — Но где Полина?

Микита ещё раз прошелся по поселку, постоял возле оленей, потом направился на квартиру директора школы.

Микита отдышался и косточкой согнутого пальца трижды стукнул в дверь. Раздался голос:

— Да. Войдите.

Микита будто не слышал. Он стоял и пристально смотрел себе под ноги. Дверь открылась, и на пороге появилась жена директора.

— Здравствуйте. Хозяин дома?

— Дома, Никита Яковлевич. Проходите, — отозвался, поднимаясь с дивана, Геннадий Матвеевич.

Микита дошел до середины комнаты и остановился. Он сцепил за спиной руки, а ноги расставил пошире:

— Так вот, товарищ Хожевин. Полина — моя дочь или нет?

— А в чём дело?

— Где она? Дайте сюда дочь!

— Вы, Никита Яковлевич…

— Где? Где Полина? — перебил его Микита.

Геннадий Матвеевич подошел к столу:

— А вы её разве не видели?

— Нет! Не видели… Как под землю ушел!

— Ай, Полина, Полина… — сказал Геннадий Матвеевич и взял Микиту под руку. — Идемте, Никита Яковлевич.

Полина с Тамарой Михайловной сидели за столом. Микита увидел дочь, и лицо его сразу посветлело, он обнял Полину, поцеловал её.

— Где же ты, доченька, пропадала? Я с ног сбился, не мог найти. Разве не видела, что я приехал?

Геннадий Матвеевич тихонько сказал:

— Пойдемте, Тамара Михайловна.

Отец и дочь остались вдвоем. Микита был ласков и нежен, целовал дочь. Полина не противилась, но прятала глаза и молчала.

— Ты что, доченька? Заболела?

— Нет, — отозвалась она после долгого молчания. — Знаю, что ты за мной приехал, но я… я не поеду в тундру. Не поеду в чум.

— Что-что, Полина? — Брови отца сошлись на переносице. — Что ты сказала?

— Я не поеду в чум!

— Что с тобой, дочь?

— Нечего мне в чуме делать! Кто меня там ждет? Едэйко? Я его видеть не хочу!

Лицо у Микиты почернело, забегали желваки.

— Ты в своем уме, дочка?

— В своём! Я не поеду в тундру. Я не товар, меня нельзя продавать и покупать, как вещь. Ты меня продаешь за пять оленей. А я учиться поеду! В город…

Лицо и шея Микиты налились кровью, зелеными искрами вспыхнули глаза, он со всего размаха ударил дочь по лицу. Полина закричала. В комнату вбежали Тамара Михайловна и Геннадий Матвеевич. Микита таскал дочь за волосы, грязным нерпичьим тобоком бил по лицу. Увидев директора, он бросил дочь, постоял немного, потом плюнул и ушел, изо всех сил хлопнув дверью.

Сначала Матро не замечала столь долгого отсутствия мужа. Ведь через пять дней свадьба дочери! С утра и до позднего вечера суетилась Матро. Укладывала в вандеи — вещевые нарты — наряды Полины, готовила украшения для нарт, свадебную упряжь с колокольчиками, с широкими разноцветными сукнами, расшитыми орнаментом. Дел и хлопот было много. Свадьба должна быть богатой, веселой, со всеми обычаями и почестями. Матро волновалась, кажется, не меньше, чем перед собственной свадьбой. Она с нетерпением ждала этого дня, а самой не верилось, что так быстро пролетели годы и настало время отправлять в самостоятельную жизнь недавнюю малютку.

Матро вспоминала, как Полина залепетала впервые, разве передашь словами то чувство, которое испытывает мать, когда её дитя произносит первое слово. Матро и сейчас помнит, как в груди её что-то встрепенулось, ожило, и ей по-настоящему поверилось, что человек не умирает, он продолжает жить в своих детях.

— Доченька… Полинка… что тебя ждет в чужом чуме?

Четыре дня прошло с тех пор, как уехал Микита. Матро заволновалась.

— Да-а… Долго что-то нет Микиты. Раньше с ним такого не бывало… Не беда ли какая?

— Что с ним случится? Не маленький. Вином на свадьбу дочери запасается. А то, может, парохода нет…

— Приедет… В его голове ветер не гуляет, — успокаивали её люди.

Но и на пятый день Микита не вернулся. На душе у Матро стало совсем тревожно. В последние дни её угнетало предчувствие чего-то недоброго. Неужели придет беда?

Матро не находила себе места. Она вслушивалась в лай собак, выбегала из чума, подолгу смотрела на равнину, старалась увидеть желанную упряжку. Упряжки не было.

Полина всё ещё была под впечатлением недавней встречи с отцом. Она представляла себе её так живо, будто всё происходило сейчас перед её глазами. Вот заходит в комнату вслед за Геннадием Матвеевичем отец. Он улыбается, обнимает, целует её. Но внутренний голос велит ей: «Скажи сразу, сейчас, сию минуту. Потом поздно будет».

Полина сначала робко, а потом всё тверже говорит странные слова неповиновения. И вдруг — удар… Всё вокруг закружилось, брызнуло и разлетелось на мелкие граненые звезды, тонкие хрустальные лучи которых уперлись в глаза Полине…

Она сидела на диване в комнате Тамары Михайловны и плакала. Геннадий Матвеевич и Тамара Михайловна успокаивали Полину. Девушка не слышала их слов, она думала о матери, которая ждет её и не дождется, и об отце. Ей было жаль отца, он ведь тоже прав по-своему. Да, он был с ней жесток, но это не его вина. Поймет ли он когда-нибудь её, Полину?

Она сидела и думала. Времена, когда замуж выдавали по воле родителей, за нелюбимого, уж прошли и не вернутся, но как это объяснишь отцу и матери? Не поймут они, не захотят понять. Да и не смогут.

Вскоре Геннадий Матвеевич ушел к себе. Полине очень хотелось спросить, что же ей теперь делать. Наконец она немного успокоилась, заплела косу, села за стол. Тамара Михайловна словно не замечала её. Она не хотела мешать девушке. Ей надо подумать, серьезно подумать…

Полина сидела за столом и рассеянно смотрела в окно. Поселок жил своей обычной жизнью. За щетинистыми от стеблей прошлогоднего пырея песчаными буграми сиял под лучами солнца притихший залив. По нему, будто по зеркалу, скользили юркие охотничьи лодки, раскалывали тишину выстрелы, и эхо подхватывало их грохот, а на обнаженных отливом косах толпились рыбаки — тянули невод. Всё это было близко и дорого Полине. Она любила рыбацкий труд. По осени, пока не скуют залив морозы, и по весне, сразу же за льдом, девушка не раз выезжала с рыбаками на тони. Ей нравилось, как в закутке, окруженном танцующими поплавками невода, закипала вода от великого множества омуля и печорской зельди. Полина, счастливая и гордая, вместе со всеми кидала в багажник лодки тугие рыбины. Соленый от пота, азартный труд… Одно время девушка даже мечтала стать рыбачкой. Но ведь человек живет, чтобы нести добро людям, как можно больше добра. Школа щедро открывала Полине новые, ещё более нужные тундре пути. Война, отгремевшая пятнадцать лет назад, оборвала жизнь многих юношей и девушек тундры. Полина слышала печальные рассказы о том, как на глазах у людей сиротела и вдовела тундра. В далекие чумы приходили похоронки. Они приходили внезапно, как снег на голову, в чумах среди знойного лета становилось холодно. Уходили из школы мальчишки и девчонки. Им было двенадцать-четырнадцать лет, но они шли в оленьи стада, на пушной промысел и на путину, заменяли ушедших на фронт отцов. Они были хозяевами земли и выполняли свой долг. Сыновний долг. Мальчишки и девчонки не были виноваты в том, что так рано простились с детством: война…

Ненцы… пробудившийся народ. Только бы жить, радоваться, творить. А для этого тундре нужны грамотные люди. Специалисты. Так что же делать, тундра?

…Она во многом ещё дикая, слепая — тундра. Ещё сильны в ней вековые предрассудки далеких предков. Ещё сильна в ней власть богов и идолов. Полина и сама нет-нет да и доверялась заклинаниям стариков. Конечно, ни в бога, ни в дьявола она не верила, но где-то в укромном уголке души иногда просыпалась боязнь перед идолами, священными сопками и таинственными предметами религиозного ритуала. Пустынный простор располагает к суевериям. Деревянные идолы, медвежьи и волчьи клыки, череп родоначальника большой семьи Вэли — Салиндеров, богато одетые куклы Хозяйка чума и Хозяйка слез — всё это до сих пор возят в священных нартах родители Полины. Возят, потому что верят в силу духов и надеются на их помощь. И вот для того, чтобы бороться со всеми этими пережитками прошлого в тундре, нужны грамотные люди — ой, как нужны! Да, Полина будет учительницей — она это твердо решила.

Тамара Михайловна молча наблюдала за Полиной. Впервые так близко коснулась её судьба ученицы. «Всё же многое упущено! — думала она. — Вслепую работали…» Тамара Михайловна поглядывала на Полину и не решалась заговорить с ней.

— Маму жалко… — вдруг сказала Полина. — Ведь она меня давно ждет.

— Мама… — вздохнула Тамара Михайловна. — Мамы всегда нас ждут.

Полина вскочила, подбежала к учительнице.

— Я всё равно не поеду в тундру, Тамара Михайловна! Ни за что не поеду! Буду учиться.

— Решай сама, Полина. Это твоё дело, — учительница обняла девушку за плечи. — Я хочу, чтобы у тебя всё было хорошо. Ну ладно, успеем ещё поговорить. Давай-ка обед готовить.

Полина нерешительно улыбнулась — в первый раз за все эти дни. Через минуту она уже растапливала печь, а Тамара Михайловна потрошила на столе утку.

Приближался день свадьбы. Матро не сиделось на месте. Она то возилась в чуме, придирчиво осматривая наряды Полины, то выбегала на улицу — любовалась приготовленным для дочери аргишем. Матро волновалась. Да и как не волноваться, если скоро соберутся в её чуме люди почти со всей Большеземельской тундры.

Уже летит от стойбища к стойбищу упряжка Едэйка — жених приглашает на свадьбу гостей. Уже давно пора наряжать Полину, пора сказать ей напутственные материнские слова. А Полины всё нет…

— Что делать? — спрашивала себя Матро.

«Может, сегодня приедут», — тут же успокаивала она себя. Но тревога не унималась. Мать металась по чуму, переставляла с места на место чайник, котел.

— Какая же ты невеста, Полина? Ученая, грамотная, а глупая. Что ты понимаешь в хозяйстве? — рассуждала она.

Мать падала на латы, потом поднималась и, запрокинув голову, смотрела в макодан, сияющий, как огромная звезда.

— Приедет Полина. Обязательно приедет. Куда же ей деться? — уверяла себя Матро. — Школа! Во всём виновата школа! Будь она трижды проклята! Будто сами своих детей не можем сделать людьми? Кому нужны эти пустые царапины на бумаге? Ими не укроешься в пургу, не защитишься от дождя, не согреют они в мороз. На кого Полина похожа? Кто она — ненка, русская? Иглу держать не умеет, обед приготовить не может, а выходит замуж. Позор! И ведь во всём будут мать винить. Не научила, мол, жить и хозяйничать. Что станут говорить люди? Знаю, что скажут: у мужа Полины стельки торчат из пимов, в котле мясо не доварилось, чум дырявый, сугробы на постелях, черви в лукошке…

Женщина ещё долго поносила школу, учителей, грамоту. А когда солнце скатилось на грудь океана, Матро пошла в соседний чум и попросила дежурного пастуха поймать упряжных оленей.

Вскоре упряжка Матро уже летела в сторону поселка. Прыгали за спиной огромные холмы хребта Яней, а под копытами оленей бежала, качаясь, равнина. Стало легче на сердце. Скоро Матро встретит мужа и дочь. Раз человек в дороге — значит, встретит. Хорошо быть в дороге! Летят нарты, и кажется, что они обгоняют время, оставляют его позади.

— Хо! Еще три дня. Успею поговорить с дочерью, успею нарядить на свадьбу.

Олени бежали рысью. Пел в ушах ветер, хотелось петь и Матро. О чем петь? Обо всём! О том, что небо высокое, земля шире неба, и горит в ночи солнце. Мало ли о чём можно петь? Тундра велика. Матро смотрела по сторонам — не пропустить бы встречной упряжки! Олени Матро бежали, нарты подпрыгивали на кочках, вверх и вниз взлетала линия горизонта. «А может, люди правы — Микита запасается вином? Какая свадьба без вина? Наверно, пароход ещё не пришел, и Микита ждёт, — подумала она. — Приеду в поселок — только рассержу Микиту». Матро потянула на себя вожжи, олени остановились. «Вернусь… Вернусь в стойбище». Но вдруг подумала: «А зачем? Зачем возвращаться в стойбище? Людей смешить? Микита без меня не приедет. Он ждет меня в поселке».

Она шикнула на оленей — ещё быстрее полетели нарты к поселку. Опять раскачивалась вокруг голубая от росы равнина. Матро пела:

Навстречу упряжке плыли сонные дома поселка. Утро было тихое, даже собаки не лаяли. Видно, понимали, что женщина — не больно грозная птица. Матро медленно въезжала в поселок. Микита, одиноко бродивший между домами, сразу узнал упряжку жены. Ноги сами его понесли навстречу Матро. Та обрадовалась:

— Что так долго-то, Микита? Вина, что ли, нет в поселке? Парохода ждешь?

— Вина-а!.. — закричал Микита не своим голосом, будто его ужалила оса. Глаза его засверкали. Он схватил жену за косу, она упала с нарты. — Я покажу тебе вино! Зачем ты приехала? — шипел Микита, задыхаясь от злости. — Сейчас же назад, в чум! Проваливай! Я сам во всем разберусь!

Матро прижалась к земле, прятала лицо. Наконец Микита отпустил её. Теперь он молча ходил вокруг нарты. Стояла тишина. Люди в поселке ещё спали. Микита снова подошел к жене и пнул её тобоком:

— Что я сказал? Оглохла, что ли? Домой!

Через минуту Микита уже сидел один на земле и с грустью следил за удаляющейся упряжкой Матро. О чём он думал — знают только сонное утро и сам Микита.

— Здравствуй, самолетный начальник! — тихо проговорил Микита, входя в комнату.

— Добрый день, Никита Яковлевич! Где пропадал? Проходи, — отозвался Борис, продолжая откручивать гайку от какой-то мудреной машины.

Микита уселся на стул и тяжело вздохнул. Начальник аэроплощадки долго возился с непослушной гайкой, гремел ключами, корчил чумазое в мазуте лицо, сорил крепкими словами, будто они могли помочь делу.

— Ну, Микита? Значит, всё в порядке? В дорогу? — поинтересовался Борис.

Микита не отозвался.

— Я спрашиваю, домой едешь?

Микита по-прежнему молчал.

«Оглох, что ли?» — подумал Борис и посмотрел на Микиту.

— На тебе лица нет!

— Что? — опомнился Микита.

— Я говорю: на тебе лица нет. Случилось что-нибудь?

— Есть у меня лицо.

— Мрачное, серое. Уж не заболел ли?

Микита почувствовал, как горят уши и щеки. Вздохнул и сказал:

— Олешков жалко. Долго стоят… Я же бригадир.

— Так кто же тебя держит? Езжай.

— Держит не держит… Однако пароход ещё не пришел. Товар, продукт надо… Вина мало.

— На что тебе много вина? — Борис улыбнулся. — У тебя и так два ящика… На свадьбу, что ли?

«Лешак меня за язык дернул!» — с досадой подумал Микита.

— Кха-ха-ха-а!.. Свадьба!.. Какая свадьба может быть у Микиты? Вино той свадьбы уже давно в земле.

— Мало ли что у вас там, в тундре… Я ведь не знаю, — огрызнулся Борис. Но Микита не слышал его, продолжал серьезно:

— Вино, конечно, на свадьбе — первое дело, но и без свадьбы пригодится. Мало ли что бывает? Под дождем промокнешь, в ледяной воде искупаешься… Без вина нам нельзя.

— Так-то, конечно, так, — согласился Борис. — Ну а если честно признаться? Неладное что-то у тебя… Неладное. По глазам вижу.

Микита долго молчал, потом решил: «Борис — хороший человек. Он поймет. Борис — лучший друг Микиты».

— Ты, Борис, правду говоришь. Беда у меня. Дочь моя с ума сошла.

— Что ты говоришь?! Полина? Вот это да-а!.. Погоди, ведь я её вчера видел, возле самолета, и вечером — они с учительницей за водой на озеро шли… Как же это случилось-то? Когда? В какую пору?

— Понимаешь, — замялся Микита. — Не так я, видимо, сказал. Она, она…

— Что она?

— В тундру, в чум не хочет ехать! — выпалил Микита. — Совсем девка голову потеряла! Учиться, говорит, поеду. В город.

Борис недоумевал.

— Ну так что же? По-твоему, она с ума сошла? — и Борис расхохотался. — Ну и ну, Никита Яковлевич. Напугал ты меня, насмешил.

— Что смеешься? — обиделся Микита.

— Да ведь это же хорошо, что она учиться хочет! Тундре нужны грамотные люди. Ты гордись, Никита Яковлевич. Выучится дочь — человеком будет.

— Человеком? Разве я не человек?

— Все мы люди.

— Я тоже думал, что ты человек. — Микита покачал головой. — Думал, ты мне друг, а ты — лешак, живой лешак! Вот кто ты!

Микита схватил малицу, мешок с продуктами и вышел. Потом он унес два ящика спирта, укрепил всю провизию на нартах и уселся на землю. Сидел неподвижно, как сова, курил, нюхал табак. Учиться… Это, конечно, учителя им напели. У ребят мозги вытряхнули, набили головы мхом. Что же с тундрой-то станет? Учиться… Ладно, если бы парень, а то — девка! Игла, еда, огонь — вот вся девичья учеба… Нет! Полина учиться не будет! Чему она там научится? Зубоскалить с парнями? Не зубоскалить надо, а замуж идти.

Микита поднялся и направился к дому директора школы.

— Здравствуйте, Никита Яковлевич! — встретил его директор.

— Отдай мою дочь! Полину!

Геннадий Матвеевич забарабанил пальцами по столу.

— Никто её у вас не отнимает. Вы разговаривали с ней? По-серьезному говорили?

— Нет, не разговаривали. Зачем разговаривать?

— Полина в тундру не поедет. Вы её насильно отдаете замуж. Это запрещено законом. Полина хочет учиться.

— Учиться?! Нет! Ты, директор, хочешь сам жениться на моей дочери! Ты, наверно, обманул её! Тьфу!

Микита выскочил из комнаты и побежал к нартам. Вскоре голодные хапторки уже выносили задыхающегося от злости Микиту на простор тундры.

— Ты подожди, Полина. Я — скоро, — сказала Тамара Михайловна и ушла куда-то.

Полина долго смотрела в окно на обнаженный отливом сырой песок, где толпились рыбаки, закидывая первые в эту путину тони, и сердце её наполнялось радостью. Ей не верилось, что первый и, может быть, самый главный шаг уже сделан: она едет учиться. «А как ехать? На что?..»

«Заработаю… Были бы руки!» — думала она. Она достала мешок: вытащила паницу, пимы, липты, тобоки и словно отлитые из бронзы нерповые пимы-бродни. Полина взяла их, сунула в них тлеющие тряпочки и начала свертывать голенища. По кромкам подошв, где шов, заструился тоненькими нитями едкий дымок.

— Пересохли… — Полина достала тучейку — меховую сумочку с подшитыми к ней копытцами оленят. Вскоре она уже сидела на полу, зашивая скрученной оленьей жилой дыры на пимах. Полина шила и пела старинную песню-плач женщины о своей безысходной судьбе:

Она качала головой, пела и видела перед собой Едэйка.

— Не выйдет у тебя ничего, Едэйко!.. Не выйдет! — Она качала головой. — Опоздал ты родиться, парень… Не те времена. И девушки не те, Едзйко!..

Одно имя жениха выворачивало душу. И Полина запела другую народную песню — счастливой женщины:

— Всю тундру пройду — не устану… — вздохнула Полина, отложила шитье и задумалась. Потом она достала из тучейки письмо, которое получила в день последнего звонка. Много раз читала его, и снова захотелось прочитать. Полина медленно развернула листы, исписанные размашистым почерком.

«Здравствуй, Полина! Чтобы ты не гадала, кто пишет: это я, Иван Лаптандер. Ты, наверно, помнишь такого… Ваньку Лаптандера? Если не ты, так косички твои наверняка помнят. А нет — так вспомни, как ты облила чернилами мою тетрадь по алгебре… Не удивляйся, Полина, что пишу тебе. Друзья мои все разъехались: кто в тундру подался, кто учится, кто в армии служит. Я с теми, кто учится и служит в армии, переписываюсь, а ждать письма из тундры — дело безнадежное. Сама знаешь, как пишут из чума. От родных уже полгода нет писем, от ребят из тундры тоже ни строчки. А вдали от всего родного очень хочется знать, что там делается, что нового в школе? В колхозе? В тундре?.. Может, откликнешься, Полина? Напиши, расскажи обо всём интересном. Кстати, ты ведь тоже в этом году прощаешься со школой. Желаю удачи! Какие у тебя планы? В тундру, небось? Замуж? Шучу, конечно.

А я вот, видишь, почти год как в Ленинграде. Учусь на историко-филологическом. В пединституте. Скучать не приходится. Лекции, театры, кино, спорт — хожу в баскетбольную секцию. А город какой!..

Приезжай, Полина. Учиться приезжай. Всё сама увидишь…»

— Приезжай… — задумчиво повторила она. — Легко сказать…

Вошла Тамара Михайловна. Удивленно взглянула на лежащие на полу пимы, паницу, липты и тобоки, потом на Полину, прятавшую за спиной письмо, улыбнулась и спросила:

— Уж не на рыбалку ли собралась, Полина?

— На рыбалку. А что?

— Ничего. — Лицо учительницы сделалось серьезным. — Убирай всё — и пойдем.

В учительской их ждали директор, завуч, учителя.

— Мы тут посоветовались, Полина, — начал Геннадий Матвеевич, — и решили помочь тебе. Помог и учительский профсоюз. Решение ты приняла верное и, надо сказать, смелое. Ты и нам на многое открыла глаза. Что ж, счастливого пути! Учись хорошо, становись настоящим специалистом, — родители поймут тебя и порадуются вместе с нами, я в этом не сомневаюсь.

Директор пожал Полине руку и передал бумажный пакет. Полина машинально взяла его и только тогда поняла, что в пакете — деньги.

— Спасибо, — сказала она, краснея, и положила пакет на стол перед Геннадием Матвеевичем. — Только денег мне не надо. Я сама заработаю.

— Я знал, что ты так скажешь, — кивнул директор. — Конечно, деньги ты заработаешь. Но на это нужно время. А тебе нельзя оставаться в поселке. Пока ты здесь, отец не отстанет от тебя и в конце концов добьется своего. Так что бери деньги, не раздумывай, и собирайся в дорогу. Счастливого пути!.. Об отце и матери не волнуйся, они успокоятся и всё поймут.

— Спасибо вам… — сказала Полина, из глаз её брызнули слезы. Слезы бежали неудержимо, слезы радости — как дождик сквозь солнце.

Сначала хапторки бежали резво. Потом сбавили ход, и вот уже нарты ползли еле-еле, неровными толчками. Травы под полозьями шипели, как перепуганные кошки. Голодные хапторки то и дело хватали ягель, глотали его вместе с комьями черной земли, а Микита бил их длинным хореем по спинам, по головам, тыкал костяным наконечником в упругие ляжки.

Микита спешил. Солнце неумолимо катилось к океану. Микита снова и снова начинал избивать животных. Теперь он коротко завязывал вожжу и бил хапторок кулаками по длинным мордам и ушам. Оленихи раздували ноздри, вставали на дыбы, били разбушевавшегося хозяина копытами по малице. Потом Микита устало садился, а олени жадно рвали губами сочные травы.

Микита сидел и нюхал табак. Стараясь успокоить себя, он всматривался в холодную синь тундры. Небо уже грозило Миките новым днем, когда в его чум хлынут люди почти со всей Большеземельской тундры. Микита поднимался, опять наматывал на руку вожжу, брал хорей, садился на нарты и гикал. Олени, перехватившие ягеля, отдышавшись, пытались бежать, напрягали последние силы и всё-таки переходили на шаг. Микита опять злился, надуваясь, как лягушка, опять бил оленей, будто они и в самом деле были виноваты в том, что дочь его, Полина, пошла против воли отца и матери, предала законы рода, но синяя сопка Янея, на которой стояли чумы его стойбища, не становилась ближе.

— Дурак ты, Микита. О чем ты думал, ушканья голова?! Зачем отпустил Матро на сытых оленях?! — бранил он себя, стуча кулаком по голове. — Пусть бы Матро на голодных хапторках уехала. Или увезла бы груз на своей упряжке.

А теперь что? Он всё равно ничего не добился: ехал в чум без дочери, свадьба которой назначена на завтра. Но кто в этом виноват? Полина? Директор? Он, Микита? — Виноваты были все, весь свет.

— Стыд-то какой! — говорил он вслух. — Люди смеяться будут… Жених проклянет… Позор!

А что он мог сейчас сделать? Разве что прикрикнуть на оленей:

— Хэй-хыть!

Олени будто оглохли. Они словно не слышали голоса хозяина, брели как во сне. Микита снова начинал хлестать их по спинам. Не помогало. Вот два крайних пелея опустились на колени, потом упали.

— Всё, — тихо сказал Микита и, тяжело дыша, подошел к лежащим на боку хапторкам. Он стоял молча, не трогал их. Он знал, что хоть убей на месте — они, изможденные, не поднимутся, пока вновь не просветлеет в глазах.

Микита распряг стоящих на ногах оленей, отстегнул лямки на лежащих. Посидел на нартах, глядя, как олени жадно едят, понюхал табаку, достал из ящика бутылку спирта, запрятал её за пазуху и, пнув нерпичьим тобоком ближнюю хапторку, направился в стойбище.

Чем ближе становился чум, тем чернее делались думы Микиты, тяжелела голова. Что делать? Уйти, спрятаться? Нет. Микита сам назначил день и сам должен сказать, что свадьбы не будет. А почему не будет? Что случилось? Микита должен сказать правду, не может он отменить свадьбу, — она всё равно должна состояться. Микита привезет дочь в стойбище! Он в это верит. Только что скажут гости и сам Едэйко, если свадьба будет перенесена на другой день?

— Что же случилось? Что? — спрашивал Микита и отвечал себе: — Думай, Микита. Думай! Сегодня Полина, завтра другая девушка откажется от законов рода… Думай, Микита. Вся тундра пусть думает.

Пимы и малицу Микита снял, тащил на себе. В стойбище он пришел утром. Люди в чумах ещё спали.

Матро хотела согреть чай, но Микита сказал ей:

— Рано ещё. Спи. Потом, когда все встанут.

Матро испуганно смотрела на мужа, но Микита молчал. Хозяин чума лежал и вслушивался в землю. Он ждал. Вот пробудился ото сна ветер, — донеслись издалека не то легкие толчки воздуха, не то волны какой-то едва уловимой ряби. Ближе, ближе, — и задумчивую тишину утра разорвали подобные грому выстрелы. Матро, сидевшую на постели, затрясло от страха:

— Ой, хосподи! Что же будет-то, Микита?

— Ничего, — спокойно сказал Микита. Взял карабин и вышел.

Матро не успела сообразить, что он хочет сделать, как от оглушительного выстрела заныли уши. Казалось, вся земля зазвенела…

Микита был прав. Ничего особенного не произошло. Одиночный выстрел, известивший о том, что свадьбы не будет, остановил упряжки гостей жениха, и они понеслись обратно в тундру.

Во второй половине дня над стойбищем появился самолет, он сделал три круга, но не сел, а только покачал крыльями и ушел в сторону Нарьян-Мара.

В это же самое время стойбище покидала упряжка Едэйко Тайбари с пятью оленями на привязи. Жених уезжал. Мириться и назначать новый день свадьбы он не захотел.

Микита, сидя на земле возле чума, смотрел вслед упряжке. В душе его что-то надломилось. Он говорил себе:

— Человек — не товар… Может быть, права Полина?