"Стихотворения" - читать интересную книгу автора (Червинская Лидия Давыдовна)

Из книги «Двенадцать месяцев» (1956)

* * * День в сумерки, как оттиск бледный с любого дня любой зимы в стране, где вместе жили мы. На горизонте отблеск медный Сухого солнца января, А ближе, над домами, тень. Мерцает поздняя заря… Мир невесомый, чистый, бедный вновь воскресил, сгорая, день… Смягчило время контур строгий, потухли краски с той поры… Но нет стыда, и нет тревоги, Как в прошлом не было игры. Мы не заметили начала, не будем подводить итог… Развязку жизнь нам подсказала, но кто ее предвидеть мог? * * * С Новым Годом – и прощай до срока. Что с того, что нам не по пути… Каждая удача одинока, как моя любовь к тебе. Прости. От стола на золотом паркете словно тень огромного кольца. Каждый раз, когда на этом свете бьются в общей радости сердца, ты еще дороже мне. И ближе даже то, что разделило нас. Странно сознавать, что ты в Париже, той же ночью, в тот же час слышишь тот же голос из эфира: С Новым Годом … Тонкий бой часов… И далеким благовестом мира – звон цимбальный, еле уловимый, страсбургских колоколов. С новым счастьем, друг любимый. * * * Я помню о тебе, Татьяна… Во мне еще жива любовь. Но, как за чтением романа, тревожна мысль, спокойна кровь. Я разуверилась во многом, скупее слезы и слова – что это: гибель, благодать? Теперь, когда над эпилогом уже склонилась голова, чего еще от жизни ждать… Скажи, какого откровенья, каких мучительных побед? Любви бесплодны вдохновенья. От них остался темный след: жуть суеверий, снов, гаданий, да ворох писем и бумаг… И яд мечты о том свиданьи, когда скажу спокойно я: Прощай, мой друг. Прости, мой враг. Сегодня очередь моя. * * * Мы больше ни о чем не говорим. Нам безразлично все и жалко всех. От жалости мы часто лжем другим (утешить этих, не обидеть тех- Какой же грех?) От безразличия мы лжем себе: нет правды в мире, смысла нет в борьбе – о чем же спор? Спор о любви. Той, что для всех одна. Той, что боролась с нами за свободу. Как можно жить, когда идет она в слезах, в лохмотьях, ночью, в непогоду на горе и позор… Луч солнца из тюремного окна, твой поднятый навстречу солнцу взор, чуть дрогнувшая на плече рука – совсем не бред… и далеко не вздор страх одиночества и смертная тоска по тем, с кем оборвался разговор. * * * Что в том, что мне бывало тяжело всю жизнь любить и ждать всю жизнь признанья… Пусть счастья не было – но счастье быть могло. И мне довольно этого сознанья, чтоб дальше жить, твердить как наизусть Слова любые… повторять движенья… ждать и бояться, что подступит к сердцу грусть соленою волною вдохновенья. Тогда меня преследуют (подряд слагаясь сами, строки за строкою) стихи, похожие на изумруд, на яд, На зелень, отраженную рекою… На твой лучистый и мертвящий взгляд. * * * Раннее солнце за красною шторой. Солнечный луч проникает в окно в противоречии с жизнью, в которой холодно, тесно, темно. В противоречии с ним – неизбежность гибели близкой, разлуки, конца… В противоречии – страстная нежность с жалостью острой при виде родного немолодого лица. Так разойтись, без единого слова… Этого я не пойму никогда. Мы и заметить, любя, не успели, как между нами возникла вражда. Чистое, яркое утро в апреле… Где это было? Когда? * * * Кто же из нас не писал завещания (несколько слов в назиданье другим), кто не обдумывал сцены прощания с жизнью немилою… с ней – или с ним? Все оказалось гораздо банальнее, не романтический выдался век. Не отправляется в плаванье дальнее, не умирает легко человек. Годы идут, забываем войну. Старость подходит, а хочется жить – пусть безнадежно, но только любить… Или уехать в чужую страну, слышать вокруг незнакомый язык. Счастье, удача – всегда впереди, к переселению – кто не привык… Но почему замирает в груди сердце? Как будто бы ночью пасхальной в церкви холодный подул ветерок… Дрогнул и вспышкою вспыхнул прощальной тонкой свечи огонек. * * * Для большинства уже давно Россия – одноцветное пятно на пестрой карте двух материков. Язык, который можно изучать в числе второстепенных языков. И песни (милые – их пела мать). Для некоторых в слове этом Мечта нетленная, как первая любовь (в деревне, тем последним летом до первой мировой войны и революции). Своя, чужая кровь – и, может быть, сознание вины. Для нас Россия: сумрак, детство, как сказка, жуткое, тревожное, как звон колоколов невидимых церквей… Растраченное дедово наследство, необъяснимый вещий сон. И все-таки… всей сущностью своей нам так близка судьба ее поэта – трагическая, как она сама, как смысл молитвы, как слова завета или проклятия… Как не сойти с ума? * * * Эта Пасха почти настоящей была. Как бывает у добрых людей, дети красили яйца. За несколько дней золотые пеклись куличи… И доверчиво таял весь мир от тепла желтым воском пасхальной свечи. И казалось, что купол церковный высок, что понятны слова литургии. И хотелось так верить, как верят другие… Если правда, что путь наш, как вечность, далек, то разлука, как жизнь, коротка… А тоска по тебе – как живой стебелек облетевшего за ночь цветка. * * * Еще как будто не стемнело, но неба цвет уже не тот. Лицо приподнято несмело, полуоткрыт по-детски рот. Деревья городского сада синеют легкою листвой… Не в этой встрече ли награда за романтизм печальный твой? В заботе о чужой весне неопытной, нетерпеливой… Ждать, чтобы высоко в окне зажегся свет. Брести потом походкою неторопливой, с газетой, свернутым зонтом, под майским шелковым дождем. * * * По линии меридиана, при входе в Люксембургский сад скамейка у ствола каштана. Здесь столько лет тому назад… Так начинаются сказанья, так зарождаются стихи… Так – искупив свои грехи – мы не меняемся ни в чем. Ты слушаешь мое признанье и вспоминаешь о своем.

* * * По улице вдоль Люксембургского сада мы долго бродили, встречая рассвет. Казалась прозрачной и хрупкой ограда. Казалось, что большего счастья не надо – казалось, что горя возвышенней нет. Все те же упреки, такие же просьбы – кого и чему научила любовь? Едва ли придется, но если пришлось бы, удел незавидный я выберу вновь, предпочитая удаче любой надежду на встречу – и гибель – с тобой. * * * Это было в памятном июне в девятьсот сороковом году. Светлой ночью было полнолунье поезд обстреляли на ходу. Раздавались возгласы и стоны в словно обновленной тишине, и лежали мертвые вагоны, как тела убитых, на спине. С легким треском рассыпались пули, мирно, как кузнечики в траве. Страх совсем исчез не потому ли, что в опустошенной голове промелькнула мысль, как предсказанье: сразу умереть не всем дано, мне с тобою суждено свиданье, долгое терпенье суждено… Это было страшной ночью, летом. Путь был залит ярким лунным светом, Люди, лошади, орудья притаились на пригорке в маленьком лесу… Жизнь проходит. Предсказанья сбылись. Я воспоминание об этом бережно до гроба донесу. * * * В сумерках я просыпаюсь с привычною неумолимой тоской по тебе… Небо проходит над крышей фабричною, туча огромною куклой тряпичною словно застряла в трубе. Снова страницы вечерней газеты… Кончилась в Индокитае война, падает золото – слитки, монеты, мужа убила в припадке жена, скоро появится новая мода, месяц продлится плохая погода… Длится, продлится – а счастья все нет. Ночь, неизбежная ночь надвигается. В окнах фабричных уже зажигается синий, больничный, волнующий свет. Нужно терпение. Было терпение… Кто говорит, что не сходят с ума с горя? Ведь завтра опять воскресение, значит, и завтра не будет письма. * * * Лишь мысль об одном постоянна на фоне расплывчатых дум. Далекий, как шум океана, доносится улицы шум… Раскаты внезапного грома откуда-то издалека. Над крышей соседнего дома светлеют уже облака… Июльская ночь коротка. Июльская ночь бесконечна, не спится, и думаю я – измена твоя глубоко человечна, но как ограниченна, пусть высока, суровая верность моя. * * * Как в одиночной камере рассвет, под утро будит страшная тревога. Чего бояться, если ада нет? Не может ада быть по воле Бога. И если мир любить – прекрасный, грешный, – разлука с ним всё может искупить. Я думаю ещё – уже теряя нить, – что утешает только безутешный, и лишь сомненье может убедить. * * * Я жду твоего возвращенья, на время – я знаю – опять. Я жду не любви, а прощенья, но трудно – я знаю – прощать… За грусть, за безумную нежность, за памяти светлый мираж, такой же, как моря безбрежность, как южный любимый пейзаж – причудливых лоз равномерность и пальмы у розовых дач… За бедность мою и за верность, за праведный смысл неудач. За то, что взволнованность эта с годами опасней, темней… За счастье короткого лета, сгоревшего в несколько дней. * * * Жить в трезвости и созерцаньи, в закате праздничного дня – не замерзая без огня. Зачаровать свои желанья, прозрачно думать, слушать чутко… Печальной музыкой рассудка заполнить годы пустоты – забыть, но не предать мечты. А память о возможном друге, как солнце осени на юге, как нежность золота мимозы воображеньем создавать… И сохраняя в сердце слезы, их никогда не проливать. 1939 Помню жестокие женские лица. Жар иссушающий. Страх. Как человек, поседела столица в несколько дней, на глазах. Долго над ней догорали закаты. Долго несчастью не верил никто… Шли по бульварам толпою солдаты — в куртках, в шинелях, в пальто. Не было в том сентябре возвращений с моря и гор загорелых людей. Сторож с медалью, в аллее осенней, хмуро кормил голубей. В каждом бистро, обнимая соседа, кто-нибудь плакал и пел. Не умолкала под песню беседа — родина, слава, герои, победа… Груды развалин и тел. * * * Может быть, нам это вместе приснилось (благодарю за участье во сне), а наяву ничего не случилось в нашей сиротски любимой стране. Правда едва ли бывает такою (так что нельзя прикоснуться рукою, все рассыпается в мертвой пыли). Правда была бы богаче, печальней. Так не уходят, как эти ушли… Чайки кружились над белой купальней, ласково флаг развевался вдали. Море вечернее двигалось к югу и возвращалось назад к берегам… Мы ни о чем не напомним друг другу и ничего не доверим словам. * * *Памяти Б. Поплавского Все было: беспутство, безделье, в лубочных огнях Монпарнас, нелегкое наше веселье, нетрезвое горе. Похмелье и холод в предутренний час. Тоскливо… в граненом стакане вчерашние розы свежи… Светает в пустом ресторане… В те ночи, в редевшем дурмане легенда творилась из лжи. Пусть судят о ней поколенья. Но в мир наш, где памяти нет, доносятся отзвуки пенья оттуда, где ждет воскресенья в молчаньи погибший поэт. * * * Двенадцать месяцев поют о смертном часе… А жизнь по-новому, как осень, хороша. В ночном кафе, на вымершей террасе, в молчанья пьем и курим, не спеша. Куда спешить нам… Вечность наступила – мы даже не заметили когда. Исчезли дни. Слились в одно года. Лишь в смене месяцев по-прежнему есть сила и безутешность памяти земной… Минувшее – как темная звезда в огромном небе, залитом луной.