"Служители ада" - читать интересную книгу автора (Шульмейстер Юлиан Александрович)

Глава девятая

В первый день пейсаха в каждом доме оплакивали покойников, и в каждом доме затеплилась надежда. С улицы на улицу промчалась весть, что закончилась акция, в радости сели за праздничный стол. Нет пасхального вина, мацы и яиц, у многих нет картофеля и хрена, все компенсирует вера, что самое страшное уже позади. За каждым столом, как бы ни было тесно, оставлено свободное место, открыты входные двери, ждут пророка Илью. Должен же бог после всех испытаний проявить милость.

В комнате раввина Аншеля Шрайбмана за пасхальным столом два сына, их жены, дети, соседи по комнате. Сам раввин в белом одеянии восседает на ложе из стульев и подушек. Мацы нет, пресные лепешки, из «юденмель»,[41] хрен, на каждой тарелке картофелина. Младший из внуков задал три традиционных вопроса. Сидящие за столом, вспоминая десять казней египетских, опустили указательный палец в рюмку с вином. В коридоре послышался топот. Явился! Не пророк Илья — ворвались аспирант полиции Зильберфарб, два полицейских службы порядка и шуцполицейский.

— Проверка документов! — объявил Зильберфарб.

Проверили документы, Зильберфарб доложил шуцполицейскому, тот ткнул пальцем в Аншеля Шрайбмана. Зильберфарб объявил раввину:

— Собирайтесь, пойдете с нами!

Гетто обмануто! Не закончена акция, смерть продолжает собирать урожай. Зачем распространялась ложная весть? Для облегчения подлого дела, а может, как бывало не раз, желаемое выдавалось за действительное. Как бы ни было, Аншеля Шрайбмана не должны забирать: член духовной коллегии, не подлежит выселению. Сыновья Шрайбмана обступили аспиранта Зильберфарба, втолковывают, тот взглянул на шуцполицейского:

— Этот вопрос не в моей компетенции, распоряжение немецких властей.

Аншель Шрайбман говорит по-еврейски Зильберфарбу:

— С полномочными представителями немецких властей юденрат согласовал перечень должностей и профессий, не подлежащих выселению. Не может какой-то шуцполицейский по своей прихоти самоуправничать…

Надоел шуцполицейскому бестолковый еврейский базар, приказал аспиранту:

— Скажите этой компании, что, если так тяжело расстаться со своим стариком, можем и их прихватить. Места хватит, и нам будет меньше хлопот.

Переводить не потребовалось, заспешил Аншель Шрайбман, попросил Зильберфарба:

— Доложите о моем задержании председателю Ландесбергу, с недоразумением будет сразу покопчено.

Аншеля Шрайбмана отвели в школу Собеского, аспирант Зильберфарб доложил о случившемся начальнику службы порядка Гринбергу, а тот Ландесбергу.

В это утро цифра плана сошлась с цифрой содержащихся в камерах еврейской полиции и гестаповских тюрем, отправленных в Белзец, Яновский лагерь, убитых в гетто. «Сошлась!» — содрогнулся Ландесберг от слова, обозначенного каплей чернил и вместившего озеро человеческой крови. Для завершения акции в первый день пасхи хватали всех, кто попадался под руку. Но раввин Аншель Шрайбман — член духовной коллегии, с ним так поступить не могли. Если с этим смириться, то нет гарантии для любого должностного лица юденрата.

Испросив разрешение, Ландесберг отправился к коменданту львовского гетто, был немедленно принят.

У штурмфюрера Силлера прекрасное настроение, группенфюрер Катцман похвалил за успешное проведение акции. «Так держать! — сказал Катцман. — Цель близка!». Не грешно похвалить и главного еврея львовского гетто.

— Благодарю, председатель, за отличное проведение акции, вы оказались на высоте своего положения.

— Старался оправдать ваше доверие, герр комендант, — без энтузиазма произнес Ландесберг служебную формулу. О какой «высоте положения» сказал Силлер? Издевается, с присущей бестактностью делится похвалой за успешное сокращение еврейского населения Львова?

Заметил Силлер настроение Ландесберга:

— В чем дело? Не вижу радости! Почему такой кислый вид?

— Какая может быть радость, если в счет выполнения плана идет юденрат, — сказал, про себя подумал: «Чем меньше с моей помощью становится во Львове евреев, тем больше возрастает бестактность и презрительное отношение Силлера. Иного ждать не приходится!».

— Вы о чем? — не понял Силлер.

— Вчера в школу Собеского заключен член духовной коллегии юденрата Аншель Шрайбман. Я предложил заменить кем-то из обменного фонда — ответили, что нет уже этого фонда, Шрайбман включен в счет плана.

— Вот вы о чем! Аншель Шрайбман переведен в гестапо, с ним работают корреспондент и фотограф «Штюрмера». Раввину сильно не повезло, зато о нем будет знать вся Германия. Еврей с роскошными пейсами и бородой, в длиннополой шелковой рясе с шнурком и ермолке — необыкновенная находка для наших газет и журналов.

— Да, конечно, у него борода! У кого-то подходящий нос, у кого-то глаза, — с горечью говорит Ландесберг.

— Зачем так! — пожурил Силлер. — Мы с вами отлично живем, у вас почти арийская внешность. Хочу видеть вашу улыбку, с таким настроением невозможно работать, а у нас впереди много дел. Подумайте о праздничном вечере по поводу окончания акции, рад буду повеселиться со своими евреями.

В актовом зале юденрата собралось на концерт избранное общество гетто: члены юденрата, чиновники, офицеры службы порядка, коммерсанты, продавцы хлеба и другие важные особы. Не радует избранных предстоящий концерт, исчезла уверенность в прочности своего положения. Старейшины юденрата верят и не верят эсэсовским властелинам, неотступно терзаются мыслями, что и их ждут смертельные муки. Ночами являются им кровавые призраки с обличьями тех, кого предали, себя видят среди идущих на гибель. Отгоняют видения, дурманят себя и других бесконечными прогнозами об «изменениях к лучшему».

У дверей юденрата Ландесберг встретил низким поклоном помощника коменданта гетто шарфюрера Гайниша, сопровождает в актовый зал:

— Герр вице-комендант! Вы оказали великую честь своим посещением, примите нашу самую искреннюю благодарность.

— С удовольствием посмотрю представление еврейских артистов, — важно говорит Гайниш и доверительно сообщает: — Герр комендант не смог придти, очень занят. Он просил передать, что концерт должен свидетельствовать о нормализации жизни. Гетто очищено от паразитов, новые акции теперь ни к чему. Конечно, при условии выполнения предписаний немецких властей.

— Смеем заверить герра коменданта и вас, что приложим все силы для точного исполнения требований немецких властей, — отвешивает Ландесберг на ходу почтительные поклоны.

Шествует Гайниш с неприступным видом и размышляет: поверил ли хитрый еврей или только прикидывается? Очень важно, чтобы поверил, правильно штурмфюрер Силлер сказал: «Баран должен спокойно бежать за пучком травы, и тогда за ним доверчиво последует стадо».

Сообщение Гайниша обрадовало Ландесберга: соответствует надеждам, без которых немыслимо жить. И все же начальник юденрата подумал: «До войны я не подал бы руку сержанту, а сегодня этот сержант не подал руки мне. Ничего не поделаешь — не польский сержант, а эсэсовский, ему доверены судьбы евреев!».

Почтительно завел Гайниша в актовый зал и сопроводил к специально сделанной ложе на три бархатных кресла. Уселся Гайниш и милостивым кивком отпустил Ландесберга.

Сидит Ландесберг в первом ряду, шепчет рядом сидящим начальнику службы порядка Гринбергу и своему заместителю Хигеру:

— Вице-комендант пришел в юденрат на концерт! Сам этот факт наглядно свидетельствует о повороте к нормализации жизни.

— Не переоценивает ли председатель посещение концерта шарфюрером Гайнишем? — тяжко вздыхает Хигер.

Неодобрительно взглянул па него Ландесберг и громко, чтоб слышали первые ряды, ответил:

— Сам вице-комендант сообщил, что больше акций не будет.

Промчался по рядам радостный шепот, хочется верить шарфюреру Гайнишу. Для собравшихся в этом зале концерт — не иллюзия прошлого, а свидетельство прочности их юденратовской крепости.

Концерт начался выступлением оркестра общины, веселые мелодии сменяют друг друга, радуют непревзойденным искусством скрипачи Штрикс и Шатц.

Конферирует сатирик и юморист Элиаш Вайнтрауб, сыплются как из рога изобилия всевозможные шутки. Много смеха вызвала юмореска «Я и два моих парикмахера».

Известный комический актер Максимилиан Корян воспроизводит юмористический рассказ Шолом-Алейхема «Конкуренты»:

— Он — толстый, взлохмаченный, с бельмом на глазу. Она — краснощекая, тощая и рябая. Оба — оборванные, обшарпанные, в заплатанной обуви, с одним и тем же товаром.

Мимикой и жестами изображает Корян мужа и жену — конкурентов, рассказывает, как перехватывают покупателей, всячески оскорбляют друг друга. Зал неистовствует: кто-то визжит, кто-то громыхает раскатами смеха, кто-то чуть слышно смеется, настороженно поглядывая на кровожадного эсэсовского начальника.

Шарфюрер Гайниш пуще всех заливается смехом, слушая остроумные переводы доктора Графа, прославившегося своими литературными и артистическими способностями. Он почтительно стоит за спиной шарфюрера, говорит с прекрасным берлинским акцептом.

Много удовольствия доставил Максимилиан Бернштейн, сатирический рассказ «Служащий на пенсии» возвращает в счастливое мирное прошлое.

— Третий Максимилиан на эстраде! — торжественно объявляет конферансье Элиаш Вайнтрауб, представляя известного Гофмана.

Поклонился Гофман залу, особый поклон отвесил шарфюреру.

— Смеяться полезно для здоровья, поэтому смейтесь, все доктора советуют! — доверительно сообщил Гофман и еще раз поклонился шарфюреру.

Шутка не вызвала смеха, доктор Граф в переводе опустил «докторов».

— Идиотская хохма! — недовольно пробурчал Ландесберг.

А Гофман уже поет известную еврейскую песенку:

Эту песню Граф перевел точно, Гайниш хохочет и приговаривает:

— Одна продает шнурки для ботинок, другая торгует собой. Ну и еврейки, ну и еврейки! А кто из них больше зарабатывает?

Конферансье Элиаш Вайнтрауб прочел юмореску «Пустяки» и представляет известного по довоенным радиовыступлениям певца, а ныне вахмистра службы порядка Самуила Каца.

Когда Самуил Кац исполнил куплеты герцога о женских сердцах, склонных к измене, зал взорвался аплодисментами. Вахмистр повторил «на бис» по-немецки — из уважения к шарфюреру Гайнишу.

Стараются артисты! То ли на что-то надеются, то ли хотят забыться, как сидящие в зале. А может, отрабатывают обещанные тридцать дек хлеба?

Выступает чтец-декламатор Хаим Берман, не очень известный, но и его юморески вызвали смех и веселое оживление в зале. Затем Хаим Берман прочел рассказ Ицхока-Лейбуша Переца «Благочестивый кот». Очень забавно изобразил, как кот любуется и жалеет певчую птичку. Стоит над ней, приговаривает:

— Такая красивая, милая, крошечная пташка и не удостоишься царствия небесного! Сама виновата, зачем совершаешь обряд омовения по-новомодному, купаясь всем тельцем в чашке с водой? Не выдержал благочестивый кот такого греховного поведения, сожрал птичку.

— Как прекрасно ее грешное тельце! — облизывается кот со слезами на глазах.

Закончил Хаим Берман — зал замер в ожидании. Длилось молчание, пока не расхохотался Гайниш.

«Смейтесь, дорогие птички, смейтесь, пока вас не сожрет благочестивый немецкий кот!» — разглядывает Гайниш сидящих в зале евреев.

Деланно улыбаясь, Ландесберг шепчет своему заместителю:

— Как же вы просматривали программу! Не следовало пропускать рассказ с таким двусмысленным содержанием. Слава богу, пронесло.

Смеется публика, Хаим Берман раскланялся, прижал руки к сердцу и объявляет:

— Сверх программы прочту стих неизвестного автора «Привидение». Пусть дамы и дети не боятся, ибо наукой доказано, что привидений не существует, это только литературные образы. Ну, а в храбрости наших мужчин не сомневаюсь!

Мужчинам стало жутко от строф:

Чего испугались? Одни — неумолимой владычицы, сжирающей улицы гетто, другие — гнева шарфюрера Гайниша, третьи — того и другого. Больше всех испугался председатель юденрата. Он вспомнил Шудриха — автора стихотворения — и не сказанные еще декламатором строки. Ландесберг был до войны на литературном вечере, Шудрих читал это стихотворение, вмешалась полиция. Не могла не вмешаться, ибо поэт пророчествовал расправу рабочих над фабрикантами и спекулянтами, над полицейскими. Для чего Берман читал эти стихи? Может, подпольщики гетто угрожают? Надо действовать, иначе перейдут от слов к делу. Как Гайниш отнесется к стихам?

Заметив замешательство доктора Графа, Гайниш строго потребовал точного перевода. Не посмел Граф обмануть, между идиш и немецким немало общего.

Выслушал Гайниш перевод, подумал и рассмеялся. Закончив смеяться, похвалил декламатора, будто он автор стиха:

— Молодец, забавный стишок. А евреям следует помнить: мусор есть мусор, а зверь есть зверь!

Вскоре Гайниш поднялся и направился к выходу. Вскочил Ландесберг, почтительно сопровождает шарфюрера. Довел до дверей, поклонился шарфюреру, еще раз кланяется, уже перед закрывающейся дверью. С облегчением возвращается в зал: «Все же хорошо, что ушел. Остался доволен, теперь уже никакие неожиданности не испортят его настроения».

После концерта избранных пригласили на ужин, приготовленный в небольшом зале, за председательским кабинетом. На длинном столе расставлены вина и блюда с тонкими ломтиками хлеба и еще более тонкими кружочками колбасы. На других блюдах пирожки с мясной и картофельной начинкой, в центре стола необыкновенное чудо — пирожные.

Гости расселись по рангам. В центре стола — Ландесберг, по одну сторону от него — члены юденрата, по другую — офицеры службы порядка. Все предусмотрено, бутерброды с колбасой и пирожки с мясом поставлены около тарелок начальства.

Первый тост произнес начальник службы порядка Гринберг:

— Поднимем бокалы за государственную мудрость и административный талант председателя Ландесберга. В грозную бурю по двенадцатибальным волнам он ведет наш корабль к спасительной пристани. Так же умело, пан председатель, ведите и дальше корабль, а мы, ваши помощники и матросы, чем сможем — поможем!

Вскочили сверхизбранные, стараются перекричать друг друга, превозносят ум и талант председателя, желают здоровья и счастья. Благополучие каждого зависит от председателя, и он должен видеть, как они его ценят: на него вся надежда.

Опустели бокалы, все принялись за еду.

В конце стола сидит Неля Шемберг, спокойная и невозмутимая. Как и все, опустошила бокал, ест и незаметно глядит на соседей: «Они сначала убили свою совесть, затем убивали других, теперь превозносят друг друга».

Гринберг доволен вечером. Развернул бумажную салфетку, чтобы вытереть рот, и застыл, изумленный. На салфетке написано: «Зря надеетесь на фашистскую милость. Это не последняя акция, больше не позволим спасаться за наш счет. Отныне — жизнь за жизнь, смерть за смерть!».

Все сидящие за столом увидели, как из внезапно задрожавшей руки начальника службы порядка упала на стол салфетка. Каждый из них тоже схватил свою салфетку, прочел такую же надпись.

И следа не осталось от чинного спокойствия: чиновники и полицейские в смятении и страхе — мерещится смерть, поджидающая у выхода.

Опомнился Гринберг, прошептал Ландесбергу:

— Необходимо разрядить обстановку, каждый должен остаться на своем месте. Не велик круг готовивших ужин, быстро найдем виновных.

В беседе с раввинами, как и Гринберг в своем тосте, Ландесберг сравнивал себя с капитаном, а общину — с кораблем, плывущим по двенадцатибальным волнам. Записка — месть пассажиров, которыми жертвует капитан. Точнее, грозное предупреждение мстителей. Гибнет тот, кто колеблется, самое время показать недовольным свою силу и власть. Гринберг прав, надо в корне пресечь заразу.

Поднялся Ландесберг, обратился к гостям:

— Негодяям мало пролитой еврейской крови, они хотят вызвать новые беды, не только для еврейского руководства — для всех жителей гетто. Не допустим! Предлагаю тост за жизнь гетто, за строжайший порядок, который должен поддерживать каждый из нас!

Не гремят одобрения, вчерашние страхи удесятеряются. Спасительная служба в юденрате может стать гибельной.

Неля Шемберг ко всему равнодушна, но это лишь видимость, мучают мысли: «Пойдут полицейские по верному следу — ее и Шудриха гибель неизбежна, пойдут по неверному — пострадают невинные. А может, прав Шудрих, они не найдут следов».

Пять месяцев не выходил Краммер из гетто, встретился со Львовом, шагая в строю отверженных — шестидесяти восьми рабов немецкого хозяина кожевенной фабрики.

Неузнаваем город, еще недавно прекрасные улицы выглядят безутешными вдовами. Поблекли дома, обносился народ. На прохожих лоснится одежда, вся в заплатах, деревянные подошвы их обуви выстукивают страдание и горе. Важно шествуют немцы — нарядные, холеные, сытые, огражденные свастикой, охраняемые гестапо, шупо, полицаями. Они — сверхчеловеки, они — хозяева.

Чем ближе к фабрике, тем больше волнений. Не знает Краммер новой специальности, незнаком с кожевенным производством. Как к нему отнесется хозяин? Рафалович обещал посодействовать, отдал ему весь свой капитал — три тысячи злотых, на них вся надежда. Говорят, управляющий фабрикой пан Давидяк берет подношения, во время акции за взятку разрешил ночевать в цеху.

Пришли на фабрику, отправился Рафалович в контору. Бродит Краммер по фабричному дворику, нервничает, места себе не находит. Что будет, если пан Давидяк откажет?! Не такие большие у него, Фалека, деньги, а Давидяку требуются настоящие работники, от каждого — прибыль. Многие знают, как Давидяк наживается. Раньше предприниматель платил за работу, теперь ему платят за то, что разрешает у него работать. Прогонит с работы — прощай жизнь. И его, Фалека, могут прямо отсюда увести в страшный лагерь, больше не встретится с Ройзманом. А встретится — сможет ли еще раз помочь?

Вышел Рафалович, манит к себе, подмигивает:

— Молись богу, он милостив, взял Давидяк твои деньги. Будешь разнорабочим!

Целый день убирал помещения, носил воду, пилил дрова, подметал двор. Ломит спину, болят руки, стали пудовыми ноги, но давно не был так счастлив — работает, будет жить!

Закончен трудовой день, команда марширует в гетто, а мысли Фалека — на других улицах. Что с Наталкой, Ганнусей? Как сообщить о себе, как получить от нее весточку? Больше не удастся ходить на Кресовую, целый день должен работать в цеху. И с Фирой не встретится, ее к Бородчуку не пошлешь, он, Краммер, — «покойник». Гершону Акселю пришлось подыскать другую квартиру, поселился с рабочими фабрики. Неплохо устроился — нары, стол, стулья и всего девять жильцов. Можно жить, но без Фиры не обойтись. Может, навестить ее попозже, когда совсем стемнеет? Опасно, заметят соседи, кто-нибудь донесет. А если послать за ней Бекельбойма, как будто неплохой парень?

Доплелся до дома, манят нары и не может лечь, пока не поделится своим счастьем с Наталкой. Уселся за стол, сочиняет письмо. После школы Собеского еще не писал, боялся испытывать ненадежную и злую судьбину. Сегодня может сообщить правду, не всю, самое главное.

Весь вечер писал, набралось десятка два строчек. Смотрит на небольшой листочек бумаги: сколько бы времени ушло до войны на такое письмо? Нисколько, такое могло бы быть только из сумасшедшего дома. Сегодня с наслаждением вчитывается в каждое слово: «Любимая! Не надеялся тебя увидеть, дошел до крайней черты. Спасся чудом! Теперь я — Гершон Аксель, разнорабочий кожевенной фабрики на улице Городецкой, 107. Все хорошо, сменил квартиру. Не ищи встречи, будет возможность увидеться — сообщу. Береги себя и Г., ваши жизни — смысл моей жизни, все мое счастье. Вели нас по улицам, и вбил себе в голову, что увижу тебя. Глаза проглядел, видел только нищих, голодных. И думал, родная, как тебе тяжело. Посылок не шли! Я целый день на фабрике, не могу заходить на Кресовую. Питаюсь неплохо, на фабрике кормят обедами. Мне ничего не надо, только бы вы были живы. Это письмо постараюсь передать через Ф. Целую несчетно и прижимаю свое несчастное сердце к твоему верному сердцу. Гершон».

Прочел и задумался. Видит, как Наталка читает письмо и рыдает. Их сердца сами все знают, не надо «своим несчастным сердцем» наносить новые раны Наталкиному верному сердцу. Жирно заштриховал последнюю фразу, осталось: «Целую несчетно Гершон».

Надо бы еще одно письмо написать. В Коломые родители и сестра Ида. Не отправить письмо, и читать, наверное, некому. В нынешнее время евреи желают друг другу не жизни, а легкой смерти.

Бекельбойм привел Фиру. Встреча состоялась вечером на Пелтевной. Обнялись и расцеловались, как родные после долгой разлуки, смешались улыбки и слезы.

Рассказал Фалек о своем чудесном спасении, Фиру расспрашивает, как пережила акцию.

— Пришлось выйти замуж! — горестно сообщает Фира.

— За кого?

— За Лазаря, соседа-вдовца.

— Ужасный характер, ты же его не терпела.

— И теперь не терплю, его дети невзлюбили меня.

— Зачем же?!

— Какой другой выход? Трое детей! Случись чудо — упала бы с неба работа, — кто бы о них позаботился и выискивал крохи, чтобы не сдохли с голоду? Как безработная пошла бы с детьми в счет пятнадцати тысяч. Вот и пришлось стать гаусгальт,[42] теперь мое право на жизнь — мельдкарта Лазаря. Ничего не поделаешь, тяну лямку жены ненавистного и матери ненавидящих меня его детей.

— Бумага о браке все выдержит! — пытается успокоить ее Фалек.

— Бумага выдержит, выдержу ли я! — вырвалась Фирина боль. — Лазарь оказался значительно большим негодяем, чем я думала. Надо терпеть, надо спасать детей. — Сказала и подумала: «Мои переживания покажутся Фалеку смехотворными, глупыми. Не мирное время, живем в море человеческой крови», — вслух же сказала: — А в общем ничего, у многих похуже. Как твои дела, как Наталка?

«Чем Фире помочь? Почему бы Гершону Акселю не жениться на Фире? Изменить Наталке! Не измена, а фикция, надо спасти человека». Предлагает, как само собой разумеющееся:

— Зачем тебе этот противный Лазарь, брось его и выходи замуж за мой документ. Поменяем жилплощадь…

Уткнулась Фира в плечо и рыдает:

— Где ты был раньше? Жили бы как брат и сестра, всей бы душою заботилась. Теперь невозможно, немыслимо.

— Не сомневайся, Наталка поймет.

— Наталка поймет! — соглашается Фира. — Только дело не в ней — в Лазаре. Из злости не даст развод, а без этого ни один раввин не расторгнет наш брак, не зарегистрирует новый. Если бы даже нашелся такой сумасшедший раввин, Лазарь отомстил бы мне, тебе и ему. Не надо больше об этом, поговорим о тебе, о Наталке.

«Фира права, не пробить стену из торы, талмуда и человеческой подлости. Надо искать другой выход…» — Достал из кармана письмо, просит Фиру:

— Завтра днем, между двенадцатью и часом подойди к юденратовскому складу на Кресовой, возчик Бородчук привезет на подводе товар. Передай для Наталки.

— Передам. Встретимся здесь, в это же время.

Придя утром на фабрику, Фалек чувствует себя спокойно, уверенно — постоянный рабочий. Присматривается к окружающей обстановке: кожевенная фабрика — небольшой двухэтажный дом с мрачными цехами-клетушками, заставленными старыми дребезжащими станками и щитами с натянутой кожей. Густой кислый смрад обволакивает евреев-рабов и девять вольнонаемных рабочих.

Тащит Фалек сырье, переносит готовые кожи, работа кажется полегче вчерашней. В обеденный перерыв вышел во двор, нежданно-негаданно встретился с Яковом Шудрихом. Обрадовался, подбежал, жмет руку:

— И вы здесь!

— И я здесь! Очень рад, Краммер, что мы повстречались.

«Краммер!» — улетучилась радость, приблизилась смерть. Чего испугался, это же Шудрих! После неожиданной встречи у юденратовского объявления о сдаче мехов Фалеку очень хотелось вновь встретиться. Так и не вышло. С Шудрихом надо быть откровенным, он поможет.

— Не знаю, как теперь ваша фамилия, только я уже не Фалек Краммер, а Гершон Аксель.

— Аксель, так Аксель, что же произошло с Краммером? — Шудрих разглядывает с любопытством своего собеседника. — А я ведь вас безуспешно искал, теперь ясно, почему не нашел.

Поведал Краммер свои злоключения, рассказал о Наталке, Ганнусе. Сам не знает, почему скрыл правду от Ройзмана, а рассказал малознакомому Шудриху. Чтит поэта, полюбились его стихи, открыли новые горизонты. Стихи Шудриха! Может, в них дело? Конечно, в них, стихи — сердце поэта, потому Шудрих стал близким, родным. Вспоминается, как в стихотворении «Утро» Шудрих славил наступившую советскую эру, писал о счастье. Где оно, это счастье? Не спросил, продолжил вслух:

— Растоптано счастье, наступила беспросветная ночь. Как жить, на что надеяться? Делаю вид, что живу, — со страхом жду новую акцию. Не лучше ли сразу свести счеты с этой отвратительной жизнью, не лучше ли из многих смертей выбрать ту, что полегче?

— Можно выбрать ту, что полегче, если не верить, что наступит победа и справедливая жизнь.

— Какая победа, какая справедливая жизнь? — недоуменно глядит Краммер на Шудриха.

— Значит, конец, всемирный потоп?

— Во всяком случае, для евреев, — печально констатирует Фалек.

— Почему всемирный потоп, почему только для евреев? Когда-то у кого-то читал о циклах истории, о том, что все человеком созданное им же низвергается в бездну. А люди из века в век создают будущее для своих поколений.

— И теперь создают?! — скептически улыбается Краммер.

— И теперь! — уверенно отвечает Шудрих. — Будущее всегда противоборствовало с прошлым, побеждало, терпело поражения и опять выходило на дорогу побед. Таков тернистый путь человечества.

— Ничего нового! — возмущается Краммер. — За четыреста лет инквизиции в Испании сожгли тридцать тысяч, а за пять дней мартовской акции львовское гетто потеряло пятнадцать тысяч евреев. Сколько потребуется дней для уничтожения еврейского населения Львова?!

— Не одних евреев хотят уничтожить. Галиция объявлена частью Германии. Недавно прочел в «Газете львовской», что во Львове на одного немца приходится двадцать восемь ненемцев, а в других районах дистрикта — значительно больше. — Сделал паузу, внимательно посмотрел на Краммера. — Понимаете, немец стал единицей измерения населения дистрикта. Мало немцев — плохо, больше немцев — лучше! А когда будет совсем хорошо?! С евреев начали, планируют гибель всех! Инквизиторам ни к чему были такие масштабы убийств, власть аристократии — нерушима, на земле жило мало людей, им подходили работники всех национальностей. Пришла к власти новая знать — буржуазия, поначалу она тоже считала свою власть нерушимой, поэтому ограничивалась убийством тысяч и десятков тысяч противников. Ныне труженики хотят лишить эксплуататоров их достояния, уничтожить их строй. Не только хотят — в Советском Союзе уже уничтожили. Чтобы удержать власть, богачи пустили с ход весь свой арсенал: от самых современных машин и оружия до самых древних, самых въедливых предрассудков. Сумма этих слагаемых и образует новый масштаб убийств. Таково прошлое, пришедшее с Запада, а будущее наступает с Востока, под Москвой засияли зарницы великой победы. В этом сражении решаются судьбы не только евреев — всего человечества. И если умирать, то не на коленях — в борьбе. Иначе в чем смысл ваших публикаций в «Дер ройтер штерн»?

Кончился перерыв, носится Краммер из цеха в склад и обратно, и впервые за все оккупационные месяцы столкнулись в нем мысли обреченного на смерть и мысли бойца, мысли Шудриха. Что Шудрих делает в гетто? Такой не может бездействовать, такой борется. Гетто и борьба! Наверное, всюду можно бороться. Как бороться? Чем бороться?