"Служители ада" - читать интересную книгу автора (Шульмейстер Юлиан Александрович)

Глава четвертая

Ранним утром отправилась Наталка на рынок. Надеется что-нибудь купить у крестьянок, позже — одни перекупки и наполовину пустые прилавки.

Вышла на улицу, стоит у ворот зловещая группа: немецкий солдат с желто-голубыми нашивками на погонах, двое в штатском с нарукавными повязками украинской полиции и дворник Федько.

Зашлось Наталкино сердце: бандиты не к добру появились так рано. Уж не за Фалеком? Остановилась, сняла жакет, оглядывается, будто поджидает кого-то.

Держит солдат в руке список, от полицаев разит водкой и наглостью. Навытяжку стоит дворник Федько, почтительно докладывает солдату:

— Пан адвокат уехал!

Громко докладывает, очень громко. Может, о Фалеке?! Конечно, о Фалеке, для нее так кричит, чтоб услышала.

— Не пан, а жид! — зло поправляет солдат на чистейшем украинском языке. — Ожидовился на службе жидовской. Сами проверим, веди по квартирам.

Подходит к солдату старик Кульчицкий, живущий в подвале.

— Нельзя ли узнать в чем дело?

— Сегодня день памяти Симона Петлюры, — торжественно объявляет солдат и подмигнул заговорщицки. — За злодейское убийство вождя украинского народа приглашаем жидов на поминки.

Ничего больше Наталка не слышит и не видит. Еле сдерживаясь, медленно заходит в подъезд и что есть силы мчится по лестнице. Домчалась до своей двери, остановилась как вкопанная. Что делать, как спасти Фалека? Невозможно не пустить полицаев, сорвут дверь. В квартире не спрячешь, негде. Может, спрячут соседи? Иван Иванович не решится рисковать своей жизнью, в мирное время на всех с опаской поглядывал, у жены Станиславы Васильевны больное сердце. Все же надо упросить Снегуров, выше — только они, внизу — полицаи.

Пробежала этаж, остановилась у двери девятой квартиры, жмет кнопку звонка.

— Кто там? — слышится взволнованный голос.

— Это я, Наталка, соседка из седьмой квартиры.

— Что случилось, чего так звоните? — не снимая цепочки, приоткрыл дверь Иван Иванович.

Лишь теперь Наталка убрала палец с кнопки звонка, в шепоте страдание и страх:

— Спрячьте мужа, за ним идут полицаи. Уже во дворе! Быстрее!

— Голубушка! Никогда не вступал в конфликты с полицией, не впутывайте в ваши дела. Если муж не виновен, ничего плохого не сделают, — не Наталку успокаивает, свою совесть.

— Как вам не стыдно! — рыдает Наталка. — Зачем притворяетесь?! Вы же знаете, муж — еврей, это все его преступление. И вы воротите нос, раньше мило раскланивались!

— Ничего не знаю и знать не хочу, — слышится бормотание за дверью.

Не может Наталка оторваться от спасительной двери, безвозвратно уходят секунды. Где теперь полицаи?.. Дверь распахнула Станислава Васильевна:

— Ведите быстрей пана Фалека!

Еле-еле успела, только вернулась к себе — вломились солдат и полицаи. Прижала Ганнусю к груди, весь мир уместился в обхвативших шею ручонках, ничего не слышит, кроме учащенного дыхания доченьки.

Перевернули полицаи все вверх дном, копаются в комоде, в шкафах, на кухне разбросали посуду. И орут, что им «трудно дышится», несет жидовским духом.

Худой полицай, с усами-висюльками, приступает к допросу:

— Куда спрятала жида?

— Не прятала, уехал из Львова. — Обхватила Ганнуся шею матери, боится взглянуть на злого дядю.

— Так прямо сел и поехал! — скалит полицай коричневые от курева зубы. — Куда же соизволил отправиться?

— Сказал, будет устраиваться где-то в районе. — От сивушного перегара и страха идет голова кругом.

— Чего врешь, вчера его видели! — полицай подошел вплотную, зло глядит на Ганнусю. — Правду не скажешь, на твоих глазах прикончим жидовское отродье!

Рыдает Ганнуся, заходится в плаче, прижимается к материнской груди. Где взять силы?! Надо держаться, иначе погибель. Не могли видеть Фалека, после встречи с Тимчишиным не выходил из квартиры.

— Пан полицейский, ей-богу, кто-то вас обманул, три дня как уехал.

— Богом, сука, клянешься, а спала с тем, кто распял бога. И тебя надо! — тянется к глазам Наталки здоровенный кулак с ногтями, окантованными черными полосами.

— Бей, падло, убивай! — кричит, не помня себя, Наталка. — Муж — жид, он нашего бога распял, — а какого бога ты распинаешь?!

Подошел к Наталке другой полицай — чубатый, угрюмый, с искривленными злобой губами.

«Только бы спасти доченьку, а там смерть не страшна. Спасти как угодно!»— Оторвала от груди Ганнусю, повернула к полицаям лицо — скуластое, курносое, с глазенками, по-монгольски раскосыми:

— Вам, хлопцы, жиды насолили, а кто мне насолил? Такой же чубатый, такой же усатый, — тычет Наталка в усача-полицая. — Закрутил, заморочил, набил пузо и сразу в кусты. А мне куда? Хоть топись, хоть вешайся! И не стала бы жить, выручил знакомый еврей, не посмотрел, что брюхатая.

— Врешь, сука! — гогочет усач.

Подбежала Наталка к комоду, схватила документы, тычет в нос полицаю:

— Читай, вот наше брачное, а вот метрика на рождение дочери. До девяти научился считать?

Взял усач документы, рассматривает, чешет за ухом, не знает как быть, все же не чужая — украинка. И слезы ребенка отзываются жалостью. Смягчился и другой полицай:

— Пошли, хлопцы, никуда жид не денется.

Наталка своему счастью не верит, выходит с Ганнусей за полицаями, сама хочет видеть, как покинут их дом. На улице сердце болью сдавило: полицаи выводят из ворот соседнего дома избитых евреев, вталкивают в колонну уже изувеченных. Какая ждет участь несчастных? Какая судьба ожидает Фалека?!

Вернулась домой и не знает что делать. Старики Снегуры за час обыска пережили смертные муки, надо забирать Фалека. Куда? Невозможно вести домой, полицаи могут нагрянуть с новой проверкой. Может, перебудет у Гринко?

Вышла с Ганнусей из дома, дошла до Ленартовича, подходит трамвай. Через переднюю дверь заходят немцы, через заднюю — остальные «арийцы». Вагон разделен на две части: в одной — два немца, в другой — теснота, люди жмутся друг к другу. Стоит Наталка на задней площадке, рассматривает прицепной вагон. Ни души, ниже окон черными буквами выклеймлено: «Nur für Juden». Трамвай, как и город, разделен на расистские клетки, и каждый занял свое место. Ну почему она, Наталка, не вошла в пустой еврейский вагон? Нельзя рисковать Ганнусей, надо спасать мужа. Другие почему не заходят? Оштрафуют, изобьют, изувечат — не за то, что еврей, — за сочувствие.

Улица Асныка — строгое многоэтажье домов со старинными узкими окнами. На этой улице нет «люксов» тридцатых годов с имитацией богатства и назойливым шумом в квартирах. Зажиточные буржуа требовали за свои деньги не видимых, а надежных удобств и покоя.

Василя Гринко поселила на Асныка Советская власть, не все соседи встретили доброжелательно. Лишь теперь, шагая по улице, Наталка об этом подумала, в ее деле сосед играет первостепенную роль. А как может судить о соседях? На Снегуров не надеялась — спасли мужа.

Долго звонила к Гринко, затем — к соседям. Старик в манишке, с галстуком-бабочкой, поклонился и шепчет:

— Пана Гринко с супругой вчера забрала шуцполиция. Еще раз поклонился и захлопнул дверь.

Снова идет по Асынка — к кому обратиться за помощью? Пани Гелена Домбровская симпатичная женщина, но и у нее муж еврей — своя беда, свое горе. Пан Костицкий с приходом советов перешел на работу в издательство «Вильна Украина», на собраниях многоречиво рассказывал, как в панской Польше страдали украинцы. Самый неприметный и самый порядочный служащий «Библоса» Андрей Семенович Семенишин заметил тогда: «Интересный у пана характер, и при Польше всегда восторгался!». К пану Костицкому идти ни к чему, наверное, и теперь восторгается. А Семенишин?! Перед глазами стоит: заикающийся, стеснительный. Нелегко живется пану Андрею, на его иждивении жена, теща, двое детишек. При Польше — мизерная должность, нищенская зарплата и при советах не выдвинулся: знал дело, но хода не давала робость. Жил еле-еле, ни к кому не обращался за помощью. К нему обращались, помогал чем мог: советом, деньгами, трудом. И шутил: «Нам все же легче, выручает кормилица Альма». Коза Альма — опора семьи, ее молоко — основа всех блюд. Живут Семенишины скромно, тихо, в собственном маленьком домике около Погулянки — огромного лесопарка на окраине города. Вот к кому надо идти!

Пан Андрей встретил ласково, выслушал, ни о чем не расспрашивая, сказал:

— Пусть приходит пан Фалек!

Пани Стефа приветливо улыбнулась Наталке. Ничего не сказала, подумала: «Что будет с нашими детьми?!»

Человек ходит со своей бедой, — чужую не всегда замечает. Только выйдя от Семенишиных, подумала Наталка о том, в какую опасность ставит супругов и их малолетних детей. Себя успокаивает: «Кому они нужны, кто станет искать в этом домишке?».

Возвратилась домой, уложила спящую Ганнусю в кроватку и пошла к Снегурам.

Посерел Иван Иванович, вздулись вены на лбу, набивает табаком папиросные гильзы, не слушаются руки, дрожат пальцы. Станислава Васильевна штопает носок мужа, притворяется поглощенной работой. Фалек листает старый журнал, рассматривает с чрезвычайным вниманием иллюстрации. Они ждут! Полицаев, Наталку, мук и избавления от них. Поклонилась Наталка старикам Снегурам:

— Спасибо, добрые люди, что в беде не оставили.

Страшно Наталке и Фалеку в своей квартире, ставшей опасной ловушкой. Вторые сутки не смыкают глаз, терзаются грядущими днями, наполненными еще большими бедами. Не хочется об этом говорить, даже думать. А думы, неумолимые думы, не оставляют ни па миг.

Прижалась Наталка к Фалеку, может, последняя ночь перед казнью. Может, и не последняя. Сколько осталось ночей? Вынесен приговор, неизвестны день и час исполнения. И некому жаловаться, никто не помилует, ибо нет преступления — не требуется доказательств вины. Новым правителям безразлично — добр Фалек или зол, трудолюбив или лодырь, честен или лжив, добродетелен или подл. Это не имеет никакого значения, он — еврей! И она вне закона, и ее добродетели не имеют значения. Более того, верность мужу, готовность ради него пойти на муки стали для людей с предрассудками критерием низости, испорченности, несовместимости с христианскими нормами жизни, с христианской моралью. С облегчением подумала, что нет в живых родных: горе дочери и кривотолки влиятельных односельчан свели бы их со свету. Давно не виделась с братом, и об этом подумала с радостью. Связан с ОУН, может не пожалеть и Ганнусю. Как славили бы эти же люди верность семье, будь муж христианином, даже плохим христианином, — еще больше ценили бы ее благородство. Чему удивляться? Разные люди и характеры разные, по-разному смотрят на жизнь. Родной брат и Василий Гринко, звери в полицейских мундирах и преградившие им путь старики Снегуры… Люди и власть! Сильные и слабые люди бессильны перед всесилием власти. А Христос? Его сила от бога? Не от бога — от величия духа, возвысившего его над силой язычества. Был Христос или это только мечта человеческая? Кто знает? Великие люди не раз становились путеводной звездой. Всем светит солнце, всех нежит луна, а звезд много. У каждого — своя мечта, своя звездочка, иначе жить незачем. Ее, Наталкина, звездочка — спасение мужа и дочери.

Не знает Фалек мыслей Наталки, размышляет об их неразрывной любви. Неразрывной! Обязан расстаться с любимой, погибнут евреи — должны жить Наталка и Ганнуся.

Ранним утром Наталка отвела Ганнусю к Снегурам, вернулась за Фалеком. У самых дверей перекрестила мужа. Никогда не крестила, сама давно не крестилась. В лихую годину человек надеется не только на свою силу, не только на веру, которая есть, но и на ту, что была и владеет другими.

Не отшатнулся Фалек от крестного знамения, с грустью подумал о полицае, который бил и крестился, о тех, кто с крестом и трезубом унижают евреев. И о тех подумал, кто с верой в Христа спасают евреев. Вера есть вера — по-разному верят. Если разум и право столь непрочны и призрачны, вера становится силой — силой жизни и силой смерти.

Безмерно друг в друга влюбленные, идут Фалек и Наталка по улице к своей ненадежной судьбе: он — по мостовой, с голубой шестиконечной звездой, она — по тротуару, с горем своим и его.

На пустынной улице Дунина-Вонсовича снял Фалек повязку, под руку вышли на Мазуровку, постучались в дом Семенишиных.

Пан Андрей и пани Стефа встретили радушно, будто нет войны, оккупации.

— Спасибо, Наталочка, что привели постояльца! — благодарит пани Стефа. — Нет никаких доходов, и кто знает, когда они будут.

— Дякую за ласку, за людянисть,[25] — запершило в горле у Фалека, до слез взволновало благородство незнакомых людей.

— Пан поляк говорит по-украински! — радуется пан Андрей такому открытию. Назвал поляком, скрыл от детей национальность нового постояльца, могут невзначай проболтаться.

Пани Стефа пригласила за стол, ради знакомства приготовила угощение получше.

Достала Наталка из кошелки бутылку вина, пролежавшую многие месяцы. Полицаи побрезговали, в их глотки водка льется рекой. Рядом с бутылкой положила пачку печенья «Мария», сохраненную с недавнего и уже такого далекого довоенного времени. Хотела принести хлебный паек — не получилось из-за дурного характера. В хлебном магазине две очереди: арийцы получают хлеб, евреи ждут, пока получат арийцы. Стоят в сторонке, жмутся к стене. Пристал здоровила к старушке: «Давно пора подыхать, а тебе, старая ведьма, хлеб подавай?». Трясет старушка седой головой, по морщинам катятся слезы: «Сама прошу бога — не берет!». Подошла Наталка к старушке, поклонилась: «Дайте, бабушка, карточку, возьму для вас хлеб». Подскочил негодяй к Наталке, выталкивает из очереди: «Жидам служишь!». За ним два приятеля, разят перегаром; безмолвствует очередь, вздыхают старики и старухи. Так и ушла без хлеба.

— Растяпа, проворонила хлеб, — вымучивает улыбку Наталка.

Успокаивает пани Стефа:

— Зря беспокоитесь, пани Наталья, найдется чем покормить добрых людей.

Поставила пани Стефа на стол блюдо молодого картофеля. Большое блюдо, до стыдобушки мало картофеля. Только уродился, рука не поднялась подкапываться под зимнюю опору семьи. Зато не пожалела козьего молока — обильно полила картофель.

С детства не терпит Фалек козьего молока, у холодного особенно неприятный привкус. Сейчас молоко сказочно вкусное. Не из-за голода, из-за душевности сидящих за этим столом хозяев. Никто не произнес утешительных фраз, но он и Наталка сразу сроднились с этой семьей.

Фалеку отведена отдельная комната, совсем маленькая, умещаются небольшой стол и кровать. И за это спасибо, весь дом — малюсенький. В комнатке Фалек только спит, подружился с десятилетним Петрусем и восьмилетним Стасиком. Играет с ними в шашки, рассказывает об индейцах из Фенимора Купера и Майн Рида. Не забавляет ребят, с ними уходит из страшного мира в прерии, в жизнь простых и отважных людей, в игры, где побеждают не низменные страсти, а ум. Полюбили мальчишки дядю Феликса (так представился в этом доме), на улицу неохотно выходят, с нетерпением ждут рассказов об отважных индейцах.

Каждый день приходит Наталка, приносит еду, не только для Фалека. Худая-худющая, Семенишины приглашают к столу, чуть прикоснется к еде: «Спасибо, только поела!».

Приносит Наталка газеты, в каждой — унижения, страдания и боль. Опубликовано распоряжение генерал-губернатора Франка об основах управления Галицией, включенной «в объем могущества Великогермании». Враг объявил «недействительными» язык и культуру украинского народа. Весь край перекроен по немецким стандартам, разделен на крайсгауптманшафты — сельские местности и крайсфрайштадты — выделенные города. К официальной немецкой речи милостиво допущены «неофициальные» — украинская и польская речь.

Аршинными заголовками сообщают газеты, что в Галиции созданы: дойче герихте — немецкие суды, зондергерихте — специальные суды, вермахтгерихте — военные суды, штандгерихте — военно-полевые суды. Во всех судах — немецкие судьи, только им доверен суд над львовянами.

— Удобные для немцев законы, очень удобные! — комментирует Фалек распоряжение генерал-губернатора. — За все можно судить и ни за что. Для уголовной ответственности не требуется, чтоб было совершено уголовное преступление, достаточно нарушить «распоряжение генерал-губернатора или уполномоченных им властей». Каких властей? Губернатора, крайсгауптмана, штадтгауптмана, а может, любого зондерфюрера, коменданта, ефрейтора вермахта? И о каких распоряжениях идет речь? Очевидно, о любых, ограничений не установлено. Этак можно судить и за украинский язык, употребляемый в «неположенном месте». И чему удивляться, рейх Гитлера — страна беззакония. Галиция — даже не часть этой страны, только входит в «объем могущества». Изведут жителей, заселят немцами, и тогда станут действовать беззаконные законы Германии.

Горькие вести приукрашиваются всевозможным обманом, несуществующими весельем и радостью. Если верить газетам, все есть у львовян, не хватает лишь музыки. И о музыке позаботился военный комендант города, сообщает: «Нет никаких препятствий для возобновления деятельности оркестров в кафе и ресторанах города».

Украинский центросоюз радует украинцев, что в его ассортименте имеются картофель, овощи, мясо, яйца и другие продукты. Где же эти продукты? Нетрудно понять: председатель центросоюза доктор Мартюк назвал в интервью свою организацию «посредником» между крестьянами и немецкой державой.

Нет в магазинах продуктов, выдают по карточкам жалкие крохи, большинство талонов и не думают отоваривать. А «Львивски висти» радуют читателей: «Чтобы не допустить создания очередей перед магазинами, товары выдаются только главе семьи или его заместителю».

Нет продуктов, нет очередей, непрерывно растет число полицаев. Не хватает палачей и надсмотрщиков, требуются новые. «Львивски висти» приглашают желающих: «Командование вспомогательной украинской полиции призывает всех старшин, подстарший и стрельцов бывшей Австрийской армии, Украинской галицийской армии, Украинской народной республики, желающих поступить на службу в Украинскую государственную полицию Лемберга, явиться для регистрации в команду полиции города Лемберга, ул. Чистая, 5. Школа украинской полиции.

Вальтер, майор украинской полиции».

Сообщают газеты лишь об одном «достижении» фашистских властей — изгнании евреев из общественной жизни. Пусть украинцы и поляки ценят свое жалкое положение, пусть знают, что им еще хорошо, евреям значительно хуже.

Не существует для евреев и почты, опубликовано распоряжение генерал-губернатора:

Евреев повсеместно лишают работы. Для найма еврея требуется специальное разрешение отдела труда, даваемое лишь когда нет возможности нанять «арийскую рабочую силу». И в любой момент, как только найдется замена среди «арийцев», это разрешение может быть сразу отозвано.

Инструкция губернатора «Организация работы евреев» низводит еврейских работников до положения рабов. Рабочий день еврея не ограничен, запрещены какие бы то ни было доплаты, не положены отпуска. Несовершеннолетние евреи работают «на тех же условиях».

Прочел Фалек «Инструкцию», горестно покачал головой:

— Дожили! Еврея поставили ниже скотины. Старается скотина — хозяин даст лишний клок сена, еврею и в этом отказано.

— Все мы скот для немецких господ, — вспоминаются пану Андрею встречи со «счастливчиками», работающими на захваченных немцами предприятиях. — Разница в том, что о притеснениях евреев объявляют открыто, украинцев и поляков притесняют без объявления.

Разница оказалась не только в этом. 27 августа опубликовали газеты распоряжение губернатора о введении принудительного труда для евреев в возрасте от 14 до 60 лет. Все неработающие евреи подлежат «направлению в лагеря на два года, а если воспитательная цель не достигнута, пребывание в лагере может быть продлено». Призванные на принудительные работы «должны явиться в точно назначенное время на сборный пункт с продуктами на два дня и двумя чистыми покрывалами для сна. Кто не явится — наказывается тяжкой тюрьмой до десяти лет. Также наказывается и тот, кто прячет евреев».

Это распоряжение читали втроем: Наталка с заплаканными глазами (дома читала), пан Андрей и Фалек.

Прочел Фалек и сразу уразумел безвыходность своего положения. Если раньше не смог устроиться на работу, теперь и мечтать нечего. И у пана Андрея нельзя отсиживаться — до того досидится, что за собой потащит супругов в «тяжкую тюрьму», осиротит их детей. Ужаснулся этих мыслей, решительно объявляет:

— Ничего не поделаешь, надо идти на принудительные работы.

— И думать не смей! — кричит Наталка. — Мы же по-настоящему еще не искали работу, хотели найти по специальности. Уж какую-нибудь работу найду.

— Пока будешь искать, отправят в тюрьму не только меня — пана Андрея и пани Стефу.

В жизнь пана Андрея новое распоряжение немецких властей ворвалось будущими муками — его, жены и детей. А как выдать на гибель пана Фалека? Может, беда обойдет стороной? Львов — большой город, не скоро дойдет очередь до их захудалого домика. Скрывая смятение, пан Андрей говорит уверенным тоном:

— Зря, пан Фалек, так растревожились, найдем вам работу. Я тоже буду искать.

Человек всегда хватается за надежду, как утопающий за соломинку. А вдруг! Долго перебирают знакомых, могущих помочь, думают, к кому обратиться. Одно ясно: устраиваться надо немедленно, в распоряжении не указаны сроки, в любой момент может начаться охота за неработающими.

В этот вечер Фалеку долго не спалось. Только уснул — и тут же проснулся от страшного грохота. Впопыхах напяливает одежду: «За мной! Сам не спасся и людей погубил».

Выскочил из своей комнатушки, у входной двери стоит пан Андрей, за ним — пани Стефа в ночной рубашке, за ней Стасик и Петрусик в пижамках.

— Кто стучит? — с волнением и страхом выясняет Андрей.

— Это же я — Иван ваш сосед. Кричу, стучу, а вы как глухие.

— Что надо? — не открывает пан Андрей дверь.

— Люди добрые, жена рожает! Пани Стефа, помогите! — молит Иван.

Впустил Семенишин соседа и снова запер дверь на замок. Быстро собралась Стефа, умчалась с Иваном.

Андрей и Фалек мыслями не делятся, думают об одном: так же могут застучать полицаи, — что произойдет, когда захватят еврея, скрывающегося от принудительных работ?!

Не поможет «польская внешность»! Когда шел от Тимчишина, полицай не ошибся. Надеяться не на что, больше нельзя оттягивать неизбежное и обманываться пустыми надеждами. Подошел Краммер к Семенишину, пожал руку:

— Извините, пан Андрей, мою трусость и слабость. Скорее бы рассвело и закончился комендантский час!

— Не о том говорите, пан Фалек, — превозмогает пан Андрей свое беспокойство за жизнь родных. — Пару дней не решают, я или пани Наталья найдем работу.

— А если, как сегодня Иван, завтра полицаи станут ломиться в квартиру?

Прав пан Фалек, немцы скоры на расправу, сразу начнут загонять в лагеря, карать «уклоняющихся» и их укрывателей. Значит, выдать на гибель! А дети, жена? — Семенишин успокаивает Краммера и себя:

— Не вломятся полицаи! Сколько бог миловал, помилует еще пару дней. Теперь спать, из-за нас не спят мои мальчики.

Не берет Фалека сон, мучится лагерным будущим. Нетнет, больше не струсит, хватит злоупотреблять благородством пана Андрея. Завтра простится с Наталкой и отправится в путь.

Андрей ждет жену, беспокоится, думает о завтрашнем дне. Вспомнил старого знакомого доктора Гаркави, многие годы лечит его семью. Не всегда были деньги на оплату визитов, лечил «в долг», отказывался от денег, говорил, что приходит по-дружески. Встретились недавно на улице, доктор Гаркави — главный врач еврейской больницы. А что, если к нему обратиться? Может, даст Фалеку хоть какую-нибудь работу, не оставит в беде?

Успокоился Андрей, не заметил, как пришла Стефа. Вернулась веселая, радостная:

— Сын родился у пана Ивана!

В обед появилась Наталка. Завел Фалек в свою комнатушку, сообщил о решении.

Обошла Наталка многих знакомых и незнакомых людей, никто не берет на работу. Нет места еврею, да еще без рабочей специальности.

— Подождем день-другой, найдем работу. Обязательно найдем!

— Дождемся того, что Семенишиных вместе со мной отправят на гибель, осиротим их детей. А лагерь — не смерть. Раз немцам требуются рабочие руки, буду жить как все.

Ничего не сказала Наталка, вместе вышли в столовую. Всегда медлительный и спокойный, Андрей ворвался вихрем в свой маленький домик.

— Поздравляю, пан Фалек! Главный врач еврейской больницы доктор Гаркави принял вас на работу. Вы теперь санитар, вот справка, в ближайшие дни получите мельдкарту.

Наталка целует Андрея. Расцеловала Стефу, затем прижалась к мужу. Обнимает, ласкает, не верит своему счастью.

Юденрат разместился на Старотандетной, в большом шестиэтажном доме, выходящем на площадь святого Теодора, и в домах на улицах Солнечной, Бернштейна, Вегляной, Жолкевской, Станислава, Синагогальной и Шпитальной. Работают восемнадцать отделов: финансовый, налоговый, снабжения, труда, жилищный, правовой, социальной опеки, учета хлебных карточек, промышленно-торговый, кладбищенский и другие. Юденрату предоставлено двадцать семь телефонов.

На сегодняшнем заседании обсуждаются вопросы социальной опеки: организация детских приютов, оказание помощи калекам, страдающим тяжкими заболеваниями, старикам, безработным.

Заведующий отделом социальной опеки Шмулевич неутешительно закончил доклад:

— Опекаемых много, в кассе — мизер. Поступают не пожертвования, а горькие слезы. Больницы переполнены, нет матрасов, простыней, одеял и подушек. Если я вам скажу, что плохо с продуктами, так это еще не то слово. В двух бесплатных столовых общины выдаем самым бедным обеды. Боже мой, видели бы вы, чем мы кормим евреев! Не было бы и этих обедов без помощи христианского населения города. Нужны средства, иначе нам нечего делать.

— Желающих прошу выступить! — приглашает Парнас в наступившей гробовой тишине.

Нет желающих, и не о чем выступать. Необычные проблемы растут снежным комом, и нет средств для их разрешения. Волей-неволей еврейские старейшины задумываются о своем назначении. Для чего здесь сидят, если думать не о личном спасении, а о судьбах общины?!

Председатель юденрата Иозеф Парнас переживает унизительность службы тем, кто низвел евреев до положения злокозненных врагов человечества, и не видит другого выхода, пытается как-то использовать должность для облегчения участи своих соплеменников. Как бывший военный отдает должное стойкому сопротивлению русских, но уверен, что судьбу войны решат могучие Соединенные Штаты. Вопреки совершенно определенному указанию гауптштурмфюрера СС Эриха Энгеля, считает себя не исполнителем воли немецких властей, а выразителем интересов еврейской общины. Обманывает ли себя? Понимает ли, что любое противодействие немецким властям является гибельным? Понимает и готов рисковать (боевого офицера первой мировой войны уважали в полку за храбрость). Много размышляет о путях спасения евреев, единственный выход видит в разумных компромиссах, обеспечивающих целость овец, хоть и многократно остриженных, и сытость волков, без которой невозможно утолить их кровожадность. Если не выполнять бессовестные приказы волков, нет шансов на спасение овец. Спасение! Из доклада Шмулевича явствует, что кормление волков обрекает на гибель тех, о ком должны заботиться в первую очередь. Только ли из-за волков? Может, из-за трусости и нечестности сидящих в этом зале помощников? Готовы угодить любому немецкому ефрейтору, лишь бы избежать неприятности. Пора навести строгий порядок в собственном доме, и начинать надо немедленно.

— Наши средства весьма ограничены, а расходуем их не совсем разумно, и поэтому касса отдела социальной опеки пуста. Мы должны неуклонно выполнять требования немецких властей, но только властей, а не первого встречного. — Повернулся к начальнику отдела труда Губерману и зло выговаривает: — Неужели не понимаете, что вы должны направлять на работы только по требованиям отделов труда губернаторства, магистрата, районных управлений?! Кто вам не свистнет — шлете ему людей, а они исчезают или их находят убитыми, искалеченными, ограбленными. Затем о них должен заботиться отдел социальной опеки, не могущий оказать помощь уже находящимся на его иждивении. Я требую, чтобы ваши служебные действия всегда соответствовали инструкциям юденрата.

Слева от Парнаса сидит его заместитель Адольф Ротфельд, все более краснеет, ерзает, будто под ним раскаляется стул. Справа от председателя — Ландесберг, как всегда, невозмутим и спокоен. Так выглядит, а спокойствия нет. Неужели Парнас притворяется или действительно не понимает ситуацию? Ну, что Губерман может сделать?! Попробуй не выполнить требования любого шупо, любого унтершарфюрера, любого немца — если на этом не кончится жизнь, изобьют, изувечат. Потом жалуйся, доказывай свою правоту! Кому доказывать и что это даст?! Все же правильно посоветовал, чтобы Адольфа Ротфельда назначили заместителем. Неукротимая и безрассудная энергия председателя надежно буксует в песках трусости заместителя и уравновешивается житейской мудростью сидящих за этим столом.

Дослушал Губерман выговор, отвечает совершенно спокойно:

— Господин председатель, немецкие представители всегда требуют работников от имени отделов труда. У меня нет возможности проверять их полномочия, требовать их документы. Вам хорошо известны последствия невыполнения предъявляемых требований. Если меня сегодня убьют, завтра ни вам, ни тому, кто сменит меня, легче не станет. И к тому же мы рады предоставить евреям любую работу, вы знаете, что ждет неработающих.

Чувствует Парнас правоту Губермана и уверен в своей правоте. Как их совместить?.. Не сомневается, что не каждый немец действует от имени отдела труда, но каждый может убить, изувечить за невыполнение требования. Что ж, раз служишь общине, имей мужество, рискуй своей, а не чужой жизнью. Рискуй! А что это даст? Давно знает Губермана, не худший из сидящих в зале чиновников. Много лет был председателем сионистского союза кожевенников, не шел на сделки с предпринимателями за взятки. И теперь живет честно.

Ландесберг тоже давно знаком с Губерманом, как юрист участвовал в трудовых спорах союза кожевенников, несколько раз представлял в судах интересы этого союза. Сложный человек Губерман, не шел на явные махинации с предпринимателями и жил хорошо. И сейчас живет очень недурно, умеет ладить с сотрудниками немецких отделов труда. Не только благодаря своей исполнительности, безотказно удовлетворяет их пожелания на деликатесы, меха, драгоценности. Вот и приходится Губерману закрывать глаза на делишки своих подчиненных — торговлю рабочими местами и фиктивными справками о работе. Чем больше немецкие власти охотятся за безработными, чем больше безработных вывозят из Львова (нет вестей об их местонахождении, носятся страшные слухи), тем дороже дерут чиновники отдела труда за фиктивные справки и должности, за любую работу, даже ту, которой избегали вначале. А Губерман? Губерману необходимы средства, без которых невозможны контакты с руководством немецких отделов труда. И сам не нищенствует. Ну и что, спасает евреев. Разве это поймет Парнас?

А Парнас уже взялся за начальника отдела снабжения Эгера, исполнителя налагаемых на еврейское население конфискаций и контрибуций.

— И вы, Эгер, так же работаете, как Губерман, нисколько не лучше. Имеются правомочные немецкие власти, только им предоставлено право налагать на еврейское население конфискации и контрибуции. Вы знаете, сколько бед несут эти поборы, но тут ничего не поделаешь. А вы выполняете требования не только немецких властей, а любого немецкого чиновника, самого младшего полицейского чина, фельдфебеля, не имеющего никакого отношения к органам власти. Вы готовы угодить любому, кто позарится на еврейские деньги и ценности, и чем больше вы угождаете, тем больше желающих. В это адски трудное военное время мы оставляем евреев без средств, обрекаем на голодную смерть.

«Сошел с ума! — ужасается Ротфельд. — Если кто-нибудь донесет в гестапо о таком выступлении, всех заподозрят в нелояльности к немецким властям. Разве можно так оскорбительно, так неуважительно говорить о немецких чиновниках, о сотрудниках полиции, об офицерах вермахта?».

— Если очередной посетитель не предъявит своих полномочий, приведу к вам для решения вопроса об исполнении его требований, — язвительно усмехается Эгер.

— Тогда зачем вы?

— Для того, чтобы делать то, что я делаю! — не менее решительно отвечает Эгер.

— Если иметь в виду подлинные служебные интересы, то от вас требуется более разумное и более ответственное отношение к делу. — Знает Парнас, куда клонит Эгер, но сидящие в зале еще могут подумать, что, призывая других к бесстрашному исполнению долга, он хочет быть вне опасности. — Окажетесь не в состоянии решить вопрос о законности требований, можете привести посетителя.

Не понимает Ландесберг Парнаса. Зачем ставит себя под удар? Какое для Эгера имеют значение судьбы обобранных?! Его финансовая сметка и безжалостная воля принесли ему миллионное состояние. В деловых кругах о нем ходили легенды, но никто не мог сказать, где правда, где вымысел. Самым удачливым предприятием Эгера стало страховое общество «Еврейское счастье». Он объявил, что за солидный вступительный взнос и умеренные членские взносы члены общества обеспечиваются прекрасным пособием при утрате работы и бесплатной медицинской помощью. Предоставлялись все эти блага только тому, кто не менее полугода был исправным плательщиком. Широко поставленная реклама и небывало выгодные условия страхования привлекли много тысяч евреев. Плодами «Еврейского счастья» воспользовались только Эгер и его компаньоны, крах общества был зафиксирован в полном соответствии с законами коммерческой деятельности. Миллионы шли к миллионам, бедность — к бедности, нищета — к нищете. Правда, не удалось избежать скандала, Эгера чернила левая пресса. «Ди фрае штимме», известная своими прокоммунистическими симпатиями, использовала этот скандал для очередных нападок на Краевую сионистскую организацию. «Доля грабежей Эгера идет сионистам!» — утверждал какой-то писака и, перечисляя сионистские фонды, жертвователем которых значился Эгер, делал вывод о том, кому служат сионистские деятели и кого покрывают. Он, Ландесберг, как бывший юрисконсульт общества «Еврейское счастье» и как член сионистского исполкома, участвовал в гашении скандала и не чувствовал угрызений совести. Жизнь есть жизнь, одни — дураки, другие — стригут купоны с их глупости. Так было и будет в любом государстве, среди людей любой национальности. Кто не может за себя постоять — обречен на жалкую долю и лучшего не заслуживает.

Вспоминается Ландесбергу, как, готовясь к бармицве, рассказал отцу прочитанное в торе[26] сказание о Иакове. Отец дал свой комментарий к библейской легенде: «Для дураков тора — сборник чудес, творимых богом и его приближенными, чтобы совершенно бесплатно облагодетельствовать любимчиков. Для умника тора — школа коммерции. Давай, как коммерсанты, разберем притчу о Иакове. Итак, святой, праотец Иаков долго отрабатывал тестю Лавану стоимость жены и рожденных ею детей. Все было бы законно, но Лаван хитрил, поступал не по-родственному, высчитывал проценты и проценты с процентов. Иаков понял, что кабале не будет конца, не сможет завести свое дело. Был бы компаньоном — так нет, в батраках у Лавана. Хоть он и тесть, каждый должен заботиться о своей выгоде. Короче, хлебнул Иаков горя и оказался неплохим коммерсантом. Предложил Лавану, казалось бы, глупейшую сделку по разделу приплода скота: ему, тестю, лучший — одномастный молодняк, себе худший — рябой. Согласился Лаван, — и кто бы не пожелал заработать на чужой глупости? Иаков оказался далеко не глупцом, сумел поставить дело так, что весь больной и слабый молодняк оказался одномастным, а весь сильный, здоровый — рябым. И сказано в торе, что стал Иаков «очень-очень богатым, и не счесть было его скота, и рабов, и рабынь, и ослов». Лаван же стал нищим. Так чудо ли это или коммерческая смекалка? Думай, сынок, соображай!».

«Думай, сынок, соображай!». Так и делал, жил, как Иаков, по этим же законам живет Эгер. Конечно, в газетной статье, защищающей Эгера, писал не об этом — о сложностях коммерческой деятельности в мире конкурентной борьбы и о том, что никто не гарантирован от банкротства, как и от автомобильной катастрофы, болезни и смерти. Неужели Парнас не знает об этом скандале, о его подоплеке или думает, что сейчас изменились люди и каждый, в ущерб себе, готов помочь ближнему? Много слышал о непрактичности и чудачествах Парнаса, но не думал, что в нем столько наивности. А впрочем, тем и хороши смельчаки, незнакомые с жизнью, что ими легко прикрываться и легко управлять. К тому же из всех евреев он должен быть наиболее приятен немецким чиновникам: бывший австрийский офицер, прекрасно знает немецкий язык, немецкие привычки наложили отпечаток на внешности.

Не унимается Парнас, перешел к разбору деятельности начальника налогового отдела Зомерфельда.

— На вас, Зомерфельд, много жалоб, и я смог убедиться в несправедливости налагаемых вашим отделом налогов. Вы очень щадите богатых людей и беспощадны к беднякам, неимущим. Неужели вас не мучает совесть?

— При чем здесь совесть? — удивляется Зомерфельд. — Вы же сами говорили, что на средства имущих должна содержаться социальная опека, от имущих же требуются крупные взносы для конфискаций и контрибуций. Справедливо ли будет, если их же начнем прижимать чрезмерными налогами? — Сделал паузу, чтобы председатель уяснил постановку вопроса и сам дал ответ. — Нельзя резать курицу, несущую золотые яички. Иначе не будет ни яичек, ни кур.

Понимает Ландесберг Зомерфельда, смеется в душе над рассуждениями о курах и золотых яичках. Все кричат о сохранении кур для всеобщего блага, и каждый желает получить от них золотое яичко. Для себя получить. Как может быть иначе?! И он на месте Зомерфельда воспринял бы новую должность как обеспечение безбедной жизни в самое бедственное для евреев время. Слышал, как, облегчая налоговое бремя богатым евреям, Зомерфельд охотно принимает от них благодарности. И нет в этом ничего необычного, на этом строилась вся довоенная жизнь известного в Польше финансиста. Не только его — и других. Такой же, как ныне, была налоговая политика, и не могла быть другой. Интересно, как Парнас собирается воспитывать Зомерфельда и Эгера?

Парнас об этом не думает. Знает о жульнических махинациях Эгера, хорошо помнит историю «Еврейского счастья». Почему назначил на такую должность? Считал этого бессердечного человека самым подходящим для бессердечного дела — конфискаций и контрибуций. Однако, без обиняков, предупредил, что за малейшую нечестность строжайше взыщет. Не переоценивает ли себя, сможет ли при своей неосведомленности в коммерческой деятельности разобраться в механизме грабежа, ставшего политикой немецкого губернаторства, осуществляемой многоопытным Эгером и другими искушенными коммерсантами? Как отделить грабеж для государства от грабежа для себя? Как соотносятся налоги, ставшие одним из средств грабежа, и скрываемые достатки? Чем люди богаче, тем искуснее скрывают богатство и тем к ним благосклоннее призванные бороться с обманом. Если бы сражался в открытом бою, а тут совершенно бессилен. И еще этот Ландесберг, не понять его роль. Неприметный правовой отдел в немалой мере определяет жизнь юденрата и еврейского населения Львова. Распоряжения юденрата, в изложении Ландесберга, — лишь пересказ немецких приказов с указанием исполнителей, способов выполнения, круга обираемых и ущемляемых. Конечно, надо выполнять приказы, но так, чтобы максимально щадить евреев, а Ландесберг думает не об этом — только как угодить немецким властям. И говорить с ним опасно: убедился, что информирует немецкие власти. Не в этих ли целях действует организованное при его отделе отделение статистики? Для кого и для чего учитывает смерти и рождения, количество и категории еще живущих евреев, наличие у них мастерских, оборудования?.. Зря согласился возглавить эту компанию: одни выполняют приказы грабителей, другие доносят, как выполняются эти приказы, третьи прославляют грабителей.

Разглядывает Парнас Куртшлегера, бывшего сотрудника «Хвыли», ныне редактора юденратовской газеты: «Mittelungen des Judenraten in Lemberg für de judische Geminde». He он, Парнас, выдумал эту газету, не он подобрал редактора и не он определяет его деятельность. Получает Куртшлегер указания от отдела пропаганды дистрикта. Невозможно читать газету: любые несправедливости, любые преследования изображаются как благодеяния евреям. Подлость воспевается как мудрость, а доблесть называют предательством. Так какова же роль его — капитана огромного корабля, созданного из трухлявого материала? В шторм, переросший в двенадцатибальную бурю, плывет на немецких ветрилах по трассе, прокладываемой лоцманом Ландесбергом. Не прокладывается ли трасса по картам гестапо? Трещит корабль, не спасают его заводи смирения и низкопоклонства, все глубже опускается в пучину предательства. Он, Парнас, надеялся ублажить фашистского зверя, а зверь требует все новых жертв. Жертв! Так в старину приносили в жертву кровожадным богам самых красивых девушек и самых отважных юношей. И не могли умилостивить, девушки и юноши шли и шли на погибель. Где выход, как дальше жить?

Не находит ответа. Сидящие за этим столом не понимают, почему замолчал председатель, почему не ведет заседание.

— Простите, господа, на этом сегодня закончим. Мне и вам надо о многом подумать, прежде всего, как выполнять свою нелегкую службу на благо общины.

На следующий день в кабинет председателя вошел шарфюрер СС Гапке, сопровождаемый Эгером.

— Господин офицер пожелал с вами встретиться, — почтительно кланяется Эгер.

Поднялся Парнас и выходит навстречу:

— Добрый день, герр шарфюрер, чем могу быть полезным?

— Ты, еврей, шагай, больше не требуешься, — приказывает Гапке Эгеру и рассаживается в председательском кресле.

Только захлопнулась за Эгером дверь, Гапке, закурив, командует:

— Подойди-ка, председатель, ко мне!

Многое уже пережил Парнас, ко многому притерпелся, но всему есть предел, — как смеет какой-то сержант так непочтительно обращаться к нему, австрийскому капитану в отставке! В своем кабинете должен стоять перед хамом, усевшимся на его председательском месте. Не скрывая насмешки, спрашивает:

— Герр шарфюрер пришел принимать мою должность? Хохочет шарфюрер, понравилась глупая, но все же очень смешная шутка чванливого с виду еврея:

— А ты, оберюде,[27] свой в доску, не зря посажен в шикарном и большом кабинете. Так вот, к тебе дело: требуется три тысячи марок. Приму в любой твердой валюте.

— Если герр шарфюрер предъявит свои полномочия, требуемая сумма будет немедленно выплачена.

Вскочил шарфюрер, разглядывает Парнаса как чудо диковинное:

— Корчишь, жид, большого начальника, потому что тебе позволили сдохнуть последним, после того, как поможешь прикончить всех остальных? Можешь корчить начальника, но только перед своими, а мне ползком, в зубах тащи, что приказано.

— Герр шарфюрер, прошу предъявить полномочия, — повторяет побледневший Парнас. Страха нет, жизнь утратила смысл, пьяный мародер сказал правду, о которой должен был сам догадаться. Обманывает себя и других, служит убийцам, выполняет их планы…

Придя в себя от небывалой еврейской наглости, Гапке орет:

— Это я — ариец, эсэсовский командир — должен представляться и кланяться жиду, которому давно подготовлено место на свалке?!.

— Можете меня тут же убить, но оскорблять не позволю, — кровь отлила от лица, не повысил голоса, за внешним спокойствием — нескрываемые презрение и ненависть.

— И убью!

Вслед за выстрелом распахнулась дверь, шарфюрер спокойно прошел мимо онемевшей от ужаса секретарши. Сбежались сотрудники на крик Клары, робко вошли в кабинет. Лежит на ковре труп Парнаса, вокруг головы расплывается кровь.