"Служители ада" - читать интересную книгу автора (Шульмейстер Юлиан Александрович)

Глава пятая

Замарстыновская, главная артерия 4-го городского района, застроена малоэтажными и малоприметными зданиями. Прилепились к Замарстыновской скромные улицы с трудовыми названиями — Мельничная, Ремесленная, Бляхарская, Цыгановка, Набережная, Локетки. От улицы Убоч и далее к окраине, как и на многих соседних улицах, нет электричества и канализации. На домах-бедняках облуплена штукатурка, проржавлены крыши, на черепицах — уродливые заплаты. Встречаются дома и получше, стоят важными господами среди попрошаек и слуг. Улицы Замарстынова освещают керосиновые фонари, давно позабытые в других городских районах.

Замарстынов заселяют евреи, Богдановка, Голоски, Левандовка — районы украинской бедноты, на Персенковке и Лычакове проживают работяги-поляки. Менялись угнетатели галицийской земли, неизменной оставалась национальная рознь.

Богачи всех национальностей издавна жили во втором и третьем районах — царстве развлечений и праздности. Там же основали свои резиденции власти земные — воеводство, магистрат, суд, полиция, и власти божественные — архиепископы, митрополиты и раввинат. Эту крепость богатства отделяет от нищего Замарстынова железнодорожная насыпь — водораздел двух враждующих лагерей.

Замарстынов всегда жил своей неунывающей жизнью, любил шутки и смех. Славился разнообразием мастерских, искусством и изворотливостью мастеровых. Мойша-портной придавал любой старой одежде вид вновь приобретенной, но не дай бог заказчику дать на костюм чуть больше материи. Одежда получалась зауженной, а Мойша-портной божился и клялся, что пошил по последней парижской моде, еще не дошедшей до Львова. Не раз клял свою слабость и не мог себя побороть. Кончалось потерей заказчиков. Редко на Замарстынове заказывали новый костюм или туфли, портных и сапожников имелось больше, чем заплат на одежде и обуви. И других мастеровых было больше, чем требовалось. Парикмахерские, на одно-два кресла, превышали желающих стричься; часовщиков расплодилось больше, чем владельцев часов.

Имелись на Замарстынове и крупные предприятия: ликероводочная, кондитерская и трикотажные фабрики, лакокрасочный и кожевенный заводы, пекарни и булочные. Здесь трудились десятки, даже сотни рабочих. И на каждого работающего приходился один безработный, зачастую и больше.

Невзирая на бедность, каждый квартал гордился своим ресторанчиком, закусочной или кафе. Конечно, не всем был по карману сказочный эсекфлейш,[28] много было охотников на фасолевку. И не так уж привлекала фасолевка, как возможность дружеских встреч.

Иная теперь Замарстыновская — без вины виноватая, притаившаяся, озирающаяся, орошаемая слезами, ждущая со всех сторон беды. Две немецкие фирмы «VIB» и «Le-Pe-Ga» захватили предприятия и мастерские: портновские, обувные, столярные, слесарные, парикмахерские и фотографии. Одни мастеровые лишились работы, другие за гроши гнут спину у немецких хозяев. Не хватает работы, еще больше не хватает денег и ничтожно мало еды. Много больных, умирающих.

В еврейской больнице, на небольшой улице Кушевича, у железнодорожного моста, все палаты забиты больными, принимают самых нуждающихся. Трудно, очень трудно приходится санитару Фалеку Краммеру: к вечеру совсем обессиленный. Хорошо, что хоть проживает поблизости, в квартире многодетной тридцатилетней вдовы Фиры Бергер. Таких вдов теперь много на Замарстынове.

Вечерами приходит Наталка. Подружилась с Фирой, тетю ждут с нетерпением десятилетний Натан, восьмилетний Ефим и пятилетний Семен. Наталка приходит не с пустыми руками, когда принесет несколько картофелин, когда три-четыре свеклы, мармеладные или комбижирные граммы, немного крупы, ломтики хлеба. Скромная Наталкина доля стала важным источником жизни семьи.

Вечерами Наталка и Фира вместе готовят, изощряются, чтобы из немногих продуктов приготовить побольше еды. Вот почему полюбились супы и борщи (без помидор и томата, хорошо, если с капустными листьями).

Когда Наталка и Фира хлопочут на кухне, детишкам становится невтерпеж — один заскочит, другой, третий. Глядит Наталка на лукавые глазенки и утонченные голодом личики — неудержимо тянет к Ганнусе. Оставляет у стариков Снегуров, балуют девочку, приберегают для нее самое вкусное. А голодные Фирины дети входят страхом в Наталкино сердце, в их судьбах видит завтрашний день своей доченьки. И терзается завтрашним днем Натана, Семена, Ефима.

Скрывает Наталка свои черные мысли, квартира и так переполнена горем и страхом. Два бандита, искавшие «еврейское золото», убили на глазах у семьи мужа Фиры — Исаака.

Приходит Фалек с работы, садятся за стол, около каждого — кроха хлеба. Разольет Фира суп по тарелкам, детишки жадно глотают, взрослые стараются продлить удовольствие.

Наталка и Фалек сидят рядом, прижмутся ногою к ноге, молча друг с другом беседуют. Закончился обед-ужин, наступает долгожданный момент, Фалек уводит Наталку в свою комнату. Говорят и не наговорятся, целуются и не нацелуются, ласкают друг друга и не наласкаются. Гложет беда, не только завтрашняя — сегодняшняя, сиюминутная. Может, кто-то донес, может, уже ворвались к Снегурам за жидовским дитем. Нарастает тревога, Фалека мучают мысли о том, как Наталка доберется домой. Вечерами грабители подстерегают одиноких прохожих, особенно на Замарстынове, все дозволено в еврейских кварталах. Дороги Фалеку минуты хрупкого счастья и, предчувствуя новые беды, торопит Наталку.

Дни сменяются днями. Носится Фалек по палатам больницы, со всех сторон его окружает горькое горе. До войны в этом здании находилась школа, не нужная новым властям. И больница не требуется, все же разрешили еврейской общине открыть за свой счет. Позволили взять из тюрьмы кровати и матрасы, признанные недоступной роскошью для арестантов. Не могло быть и речи о простынях и одеялах необходимых доблестным немецким солдатам. Не отпускаются больнице продукты и медикаменты, изощряются врачи и родственники. Трудно лечить без лекарств, невозможно соблюдать чистоту, если больных непрестанно мучают несъедобная пища, голод, тряпье вместо постельного белья. К тому же бессовестные санитары исполняют свой долг только за деньги, они безразличны к страданию людей. У них своя такса на судно, клизму, на любую услугу. Корысть — заразная болезнь. Голодные врачи, переутомленные непосильной работой, замученные всевозможными бедами, не обращают внимания на поведение санитаров.

Никто из санитаров не подходит к лудильщику Фроиму, у него нет родственников и нечем платить за «любезность». В больницу поступил с травмой черепа, старый чудак попытался защитить на улице незнакомую женщину. Мог бы выжить (доктор Гаркави успешно прооперировал), но нечего есть: сильно худеет, между белыми повязками выделяются впадины глазниц и бескровного рта. Угостил Краммер хлебом — не взял:

— Спасибо за ласку, мне уже хлеб ни к чему.

Переживает Фалек, Фроиму невозможно помочь. Самому бы не оказаться в беде, бессовестных санитаров злит его честность. Попытались ошельмовать, «нашли» в его ящике пропавшие у больного часы. Пожурил старший санитар Мильман, двусмысленно заявил: «На первый раз не буду докладывать. Исправляйся!». Сам пошел к доктору Гаркави, рассказал о случившемся.

— Как изловить негодяя? — спросил доктор Гаркави.

— Не знаю!

— И я не знаю, — сознался доктор Гаркави. — А Мильман — родственник заведующего медицинским отделом юденрата.

Больше ничего по сказали друг другу, с тех пор подружились.

Ровно в одиннадцать Краммер выбегает на Замарстыновскую, в газетном киоске покупает для доктора «Газету львовску» и «Львивски висти». Сперва сам читает (газета стоит двадцать грошей, каждый грош на счету), затем несет в кабинет главврача.

В конце рабочего дня Гаркави и Краммер обсуждают вычитанные в газетах и услышанные последние новости. Сводки главной квартиры фюрера одна другой горше, фашисты кричат, что война приближается к концу. Так ли? Остановят ли немцев и где?

Убийство Парнаса вызвало гнев начальника СС и полиции дистрикта бригаденфюрера СС и генерал-майора полиции Фрица Катцмана. Не само по себе, всевозможная гибель евреев — положительный фактор, соответствующий стратегическим планам немецкой политики. Парнаса все равно пришлось бы убрать, — не соответствовал должности, выбор был неудачным, — но надо было это сделать иначе. Расстрел в служебном кабинете председателя юденрата — немецкого органа антиеврейской политики — не лучшее средство для ее проведения. А эта политика и в дальнейшем должна проводиться руками евреев — наиболее дешевым способом, с наименьшим отвлечением сил, необходимых для поддержания порядка в тылу. Кандидатура нового председателя юденрата обсуждалась с особой тщательностью.

Комиссар по еврейским делам гауптштурмфюрер СС Эрих Энгель предложил на этот пост Ротфельда, сославшись на мнение доверенного лица — Ландесберга. С его слов Энгель обрисовал не только жизненный путь кандидата, но и его психологию, и, что очень важно, свойство характера — трусость.

Соглашаясь с предложением Энгеля, Катцман язвительно буркнул:

— Этот же Ландесберг подсунул Парнаса, и тоже удобно для нас обрисовал его качества. Не подсовывает ли хитрый жид кандидатов, удобных ему, а не нам? Не хочет ли снимать сливки и в СС, и в своем юденрате?! Чтобы не было на сей раз просчета, пусть ваш Ландесберг совмещает свою тайную роль с полной мерой ответственности и для этого станет заместителем председателя юденрата.

Новый председатель юденрата еврейской общины города Лемберга Адольф Ротфельд рад и не рад своему назначению. Всегда лучше, чтоб служили тебе, а не ты — кому-то, быть вершителем человеческих судеб, а не игрушкой другого. Игрушка! В приемной за секретарским столом — красавица Клара. Как одевается, как умеет преподнести свои прелести! Еще бы, до войны обожатели сменяли друг друга в приемной известной актрисы. Став хозяином этого кабинета, иначе смотрит на Клару, она изменила к нему отношение. Пожелает и… Желает и вправе желать. Да, вправе, новая должность тяжела и опасна, должны доставаться не только шипы, как Парнасу. Сам он был в этом повинен — рубил с плеча и всегда не в ту сторону. Он, Ротфельд, давно познал силу разумных компромиссов, особенно необходимых теперь. Немецкие приказы надо выполнять безупречно и способом, наиболее приемлемым для себя и общины. Справится, имеет для этого в юденрате вполне подходящих людей, знает их с довоенного времени, сумеет использовать свое положение для ограждения от нарастающих бедствий. Всех невозможно спасти, но жертвы могут быть оправданы, если это средство спасения общины. Должны уцелеть самые ценные, составляющие ее мозг и силу. Только на это может рассчитывать реальный политик. Он — реальный политик, а не фантазер, правильно начал, удачно подобрал заместителя. Парнас взвалил на себя все невыгоды руководства и тащил их с ослиным упорством. Ему, Ротфельду, оставались лишь выгоды, которыми не умел и не хотел пользоваться пан председатель. Такой заместитель ему ни к чему и осел ни к чему, на него не переложишь ответственность, от него мало проку, может быть много вреда. Немецкая власть разбираться не любит, в ответе всегда председатель, с него спрос. Заместителем должен был стать человек головастый, умеющий обходить не только скалы, но и подводные камни. Поэтому заместителем стал Ландесберг. Давно понял, что начальник правового отдела является тайной пружиной самых важных событий. И понял, что его сила не в официальной должности, носящей почти протокольный характер. Силой Ландесберга были его неофициальные связи с властями, скорее всего, с управлением СС и полиции. До сих пор начальник правового отдела использовал эти связи для упрочения личного благополучия. Став заместителем, Ландесберг разделил с ним ответственность за трассу маршрута, слились воедино его тайная и явная роли. Был удивлен и обрадован тем, как охотно Ландесберг принял новый пост, не ожидал, что хитрец так легко согласится покинуть свою тихую заводь.

Председатель и его заместитель удачно дополняют друг друга, юденратовская машина заработала лучше прежнего. Не только каждый член юденрата — каждый служащий понял, что обмануть эту пару крайне рискованно и почти невозможно. В согласии с ними можно уверенно действовать, обеспечена защита и помощь. Но всегда должен свято соблюдаться принцип «кесарю — кесарево, богу — божье», или, как любит повторять Эгер, — «хочешь жить, давай жить нужным людям». Всем понравилось, что с приходом нового руководства в юденрате не появляются немцы, не имеющие отношения к еврейским делам. Зато имеющие отношение к еврейским делам зажили, по выражению Эгера, лучше, чем в сказке.

Все предусмотрел Адольф Ротфельд, не дает покоя пятно на ковре — замытое, почти невидимое. Глядит на пятно и видит Парнаса, лежащего в собственной крови. Невозможно не думать об этой изнанке поста председателя. Да, он умнее, хитрее, опытнее вояки Парнаса, но не очень разумны те, с кем приходится иметь дело в СС и полиции. Трудно предвидеть, что им придет в голову, когда и за что можно попасть в немилость.

Дверь распахнулась без доклада красавицы Клары, гауптштурмфюрер СС Эрих Энгель сверкает лучезарной улыбкой.

Вскочил Адольф Ротфельд, склонился в поклоне, гауптштурмфюрер не подал руку, похлопал по плечу и сел на посетительский стул. Попытался Адольф Ротфельд сесть напротив, Эрих Энгель протестующе замахал рукой, продолжая улыбаться:

— Боже мой, разве можно пану председателю низводить себя до роли простого посетителя!

— Герр комиссар, готов нести службу на любом указанном вами стуле, — почтительно отвечает Ротфельд. Пододвинул к Эриху Энгелю ящики — один с набором всевозможных сигар, другой с пачками дорогих сигарет.

Выбрал Энгель сигару (ящик таких же сигар был доставлен к нему на квартиру). Закурил, пригласил закурить Ротфельда, благодушно дымя, уставился на портреты раввинов:

— Одни старики! Факт прискорбный, теперь каждый еврей должен сам зарабатывать на кусок хлеба.

Гауптштурмфюрер не какой-нибудь солдафон, любит пошутить, ценит остроумие собеседника. Адольф Ротфельд счел возможным ответить шуткой на шутку:

— Эти старики умели зарабатывать не только на хлеб — на нечто более существенное.

Посмеялись. Ротфельд начал смеяться на мгновение позднее, сумел закончить на мгновение раньше. Посерьезнев, Эрих Энгель сказал примирительным тоном:

— Ваше остроумие не лишено оснований и поэтому принимается к сведению. Но от стариков, не способных зарабатывать на хлеб, нам с вами придется избавиться. В десятидневный срок юденрат должен обеспечить отправку из Лемберга всех евреев и евреек старше шестидесятилетнего возраста, кроме раввинов и их жен, — Сделал паузу, еще раз посмотрел на портреты раввинов, будто советовался с ними. — И, конечно, освобождаются от высылки из Лемберга уважаемые сотрудники юденрата любого возраста, их жены и даже родители. Только по-честному, без еврейских гешефтов. — Подмигнул Ротфельду то ли по поводу еврейских гешефтов, то ли как соучастнику сговора и сказал как само собой разумеющееся: — Непригодные к труду старики и старухи будут вывезены в сельские местности, об их содержании даны указания местным еврейским общинам. О времени отправки эшелонов сообщу дополнительно. Стариков и их близких надо предупредить о суровой ответственности за невыполнение этого распоряжения. А вас, председатель, наверное, не следует предупреждать о личной ответственности за точное и своевременное проведение акции. Кому много дается… — сделал Энгель многозначительную паузу, — прав и жизненных льгот, с того много и спрашивается. Понимаю, нелегко выполнить такую деликатную и крупномасштабную акцию, преодолевая стадные чувства евреев и не имея собственных полицейских сил. Решил вам помочь, но только помочь, не намерен за вас работать. Юденрат должен определить тех, кто подлежит выселению, и обеспечить отправку. Не исключено, что каких-то стариков и старух начнут прятать дети, знакомые. На уклоняющихся от отправки и их укрывателей надо ежесуточно составлять списки с указанием адресов и передавать начальнику украинской полиции. Остальное — его забота. Имеются ли у пана председателя другие пожелания?

Эрих Энгель так спросил о других пожеланиях, будто сам Ротфельд поставил вопрос об участии украинской полиции.

Смирился Ротфельд с неизбежными жертвами, но новая акция возникла немыслимым, невозможным кошмаром. Старики и старухи имеются почти в каждой семье, — какие сын или дочь согласятся отправить родителей на смерть?! Как можно отправить на смерть самых почитаемых членов общины?!. Почему на смерть?.. За немногие месяцы владычества немцев Лемберг пережил не один погром; нетрудно представить, что ожидает стариков в сельской местности, где кроме фашистов полно оуновцев. И кому нужны чужие старики, когда о своих невозможно заботиться!

Страшится Ротфельд недодуманных мыслей и еще более страшится молчания, которое может быть расценено Энгелем как неуважение и, что еще хуже, как нежелание выполнить приказ немецких властей. В конце концов, не так уж много в Лемберге старых евреев: многие погибли в последние месяцы.

Энгеля не злит молчание Ротфельда, ответа не ждет, ради блажи спросил о «пожеланиях». Никогда не отказывает себе в удовольствии поиздеваться над трусливым евреем, хотя ценит его исполнительность. Уже поднявшись, только для того, чтобы продлить удовольствие от своей остроумной игры, повторяет вопрос:

— Так как с пожеланиями? Сегодня не скажете, завтра не скажете, а когда не останется времени — выложите кучу претензий и меня, беднягу, загоните в угол.

Ротфельду больше невозможно отмалчиваться. Ему кажется, что «предупреждение» Энгеля — предвестник грозы.

— Герр комиссар! — такое обращение считает более значимым, чем по эсэсовскому званию, которое приравнивается к армейскому капитану. Для Ротфельда «герр комиссар» — почти «герр министр». — Примем все меры, чтобы ваше распоряжение выполнить точно и в срок.

— Иного не ожидал! — хвалит Энгель Ротфельда и все же подчеркивает важность задания. — Учтите, распоряжение о выселении стариков отдано самим губернатором: как и вы, я лишь скромный исполнитель воли высших начальников.

«Как и вы!» — удовлетворенный своим остроумием, идет Эрих Энгель к дверям. Нынешним вечером, в эсэсовском кабаре, эту беседу изобразит в лицах. То-то будет потеха.

Сразу же после ухода гауптштурмфюрера Ротфельд прошел в кабинет заместителя и оглушил страшной вестью. Не беспредельным оказалось циничное отношение Ландесберга к жизни, нежданно-негаданно услыхал голос совести, давно списанной, как чувство неполноценности жалких людишек. Поначалу отправка на смерть матерей и отцов показалась немыслимой. Никогда и ни в чем себя не обманывал, так и подумал: «На смерть!». К счастью, своих родителей нет, но как отправить на смерть родителей друзей и знакомых, даже незнакомых?

Походил, подымил, снова уселся, пробарабанил тонкими пальцами до столу несколько тактов из реквиема Вольфганга Моцарта, убитого другом. Вспомнил великих правителей, пришедших к власти по трупам отцов, и стало немного легче. Правители убивали отцов, и их можно понять: большая политика выше животных чувств обывателя. И сейчас надо правильно оценить ситуацию, невыполнение распоряжения немецких властей равно собственной смерти. Еще неизвестно, где дольше старики проживут — в Лемберге или в сельской местности? Погромы — всюду погромы, в Лемберге и в любом другом пункте генерал-губернаторства.

Рассуждения об отцеубийцах не показались Ротфельду ни привлекательными, ни убедительными, но еще в своем кабинете стало ясно, что приказ Эриха Энгеля надо выполнить, иного выхода нет. Уже принял решение и страшится его, хочет груз своей совести доделить с заместителем. Как такой приказ объявить подчиненным? У каждого — старики, родственники и друзья, обремененные стариками. Даже в льготе юденратовским служащим раскрывается бездна предстоящих событий. И об этом напомнил Ландесбергу, поделился сомнением:

— Боюсь, для такого приказа не найдем исполнителей.

— У каждого служащего — родители, жена и, что очень важно, дети! — очевидные для Ротфельда факты Ландесберг рассматривает в ином свете. — Не знаю, задумывались ли над этой проблемой, но свои родители почему-то ближе родителей родственников, тем более знакомых. И никто не станет жертвовать своими детьми даже ради своих родителей. Да-да, дети ближе родителей! В моей адвокатской практике не раз у клиентов оказывались лишними отец или мать, особенно не отягощенные наследственной массой, а лишних детей не встречал. Вот почему полагаю, что здоровый природный инстинкт каждому служащему подскажет, как действовать.

Заместитель, как всегда, рассуждает не только с откровенной циничностью, но и как тонкий и умный психолог. И все же кое-что на сей раз недодумал.

— Все это так, но вы не учитываете еврейские традиции, основанные на почитании старости. Этот нравственный барьер переступит не каждый служащий» Далеко не каждый!

Не спешит Ландесберг с ответом, задумался, снова пальцами по столу барабанит, с Моцарта переходит на Кальмана.

— Вы, шеф, совершенно правы, в связи с этим предлагаю провести операцию в два этапа. Первый этап — сегодня же издадите приказ об улучшении постановки дела социальной опеки, составлении для этого в трехсуточный срок списков всех лиц старше шестидесяти лет, хронических больных и калек. Объявите об учреждении попечительства над одинокими и калеками, о проведении благотворительных мероприятий. Для срочного учета всех нуждающихся в попечительстве и благотворительности выделим в помощь отделу социальной опеки сотрудников из других отделов. Не сомневайтесь, это задание все выполнят с небывалым желанием. Как ни как, а впервые в юденратовской практике речь пойдет не о налогах, не о конфискациях и контрибуциях, а о помощи неимущим, нуждающимся. Второй этап — новым приказом объявите распоряжение губернатора о выселении в сельские местности всех стариков как неспособных к труду. Предупредите о суровой ответственности уклоняющихся от выселения, о предоставлении для переезда бесплатного железнодорожного транспорта и о готовности еврейских общин сельских местностей оказать помощь нуждающимся. Третьим приказом, только для юденратовских служащих, сообщим о предоставленной им привилегии. Передачу украинской полиции списков выселяемых беру на себя. Вот и все. Как видите, план простой и весьма эффективный.

Действительно, план Ландесберга обеспечивает максимальный успех, сохраняя хоть внешнюю благопристойность. Но почему-то этот план вызывает брезгливость, такие приказы стыдно не только подписывать — чувствовать свою к ним причастность. Причастность! Как только подпишет приказ, предложение Ландесберга станет его решением. На его совести те, кого… те, кого вывезут. А есть другой выход? Нет другого выхода, этот — единственный!

— Генрих, будьте добры, подготовьте приказ!

В этот же день Ротфельд подписал приказ, подготовленный Ландесбергом, начальник отдела социальной опеки Шмулевич приступил к его исполнению.

Бенцион Шмулевич — давний клиент Генриха Ландесберга, их связи прочны и незыблемы. Еще с конца двадцатых годов объединились талант дельца, умножавшего свои капиталы не только в пределах закона, и талант адвоката, защищавшего силой закона противозаконную деятельность. Содружество стало крупным коммерческим предприятием, каждый выполнял свою роль. Когда формировался состав юденрата, Ландесберг не забыл компаньона и друга, теперь этому несказанно рад. Бенцион Шмулевич безупречно разработал коммерческую сторону акции «Старики», определил хитроумные способы спасения тех, кто может выкупить свою жизнь.

Фирма заработала на полную мощность, люди Шмулевича за солидную мзду выдают документы, снижающие возраст до безопасных пределов. Сбросившие груз лишних лет спешат подогнать свою внешность под новые документы: красят волосы, бреют бороды, усы, используют пудру, румяна, помаду. Одним удается скрыть старость, у других, в косметической маске, она выглядит еще явственней, уродливей.

Средством спасения нужных и полезных людей стало зачисление на всевозможные фиктивные должности. К этому делу Ландесберг привлек кое-кого из старых друзей, штат юденратовских служащих раздулся как мыльный пузырь. Имеются и другие, менее емкие, но не менее надежные способы — к юденратовским служащим приписываются новые родители и новые жены. Спасенные исчисляются сотнями, фонд новой фирмы «Ландесберг и Шмулевич» пополнился десятками тысяч злотых и более надежной валютой.

Траурный день возвестил выселение стариков и старух, страх и ужас вошли в еврейские семьи, не действуют уговоры, угрозы и требования юденратовских служащих. И не все служащие способны ревностно действовать, тяжким грузом входят в сердца просьбы, мольба, проклятья.

Один из девяти тысяч обреченных на гибель — адвокат Люксембургский — решил обратиться к давнишнему ученику Ландесбергу. Не ради спасения, а чтоб перед смертью отречься от недостойного и, если возможно, пробудить его совесть.

Вошел Люксембургский в кабинет Ландесберга, тот почтительно встретил своего учителя. Если б наедине обратился, попросил помочь — обязательно спас бы. Но старый чудак, слывший непревзойденным знатоком римского права, обратил внимание пана вице-председателя юденрата на то, что учреждение, которое он представляет, используется вопреки своему назначению. Напомнил, что во всей обозримой еврейской истории юденраты — советы старшин религиозных общин, совместно с раввинами вершили дела еврейского населения, представляли его в сношениях с властью и перед иноплеменниками. Спокойно, внятно выделяя слова, перешел Люксембургский к оценке нынешней юденратовской деятельности. И говорит об этом не одному Ландесбергу, а в присутствии трех юденратовских служащих.

Сожалеет Ландесберг, что не заставил Люксембургского подождать в коридоре, пока не закончат доклад подчиненные. Во зло использует его корректность, вместо того, чтобы выпрашивать жизнь, занимается пустой болтовней.

Откинув со лба гриву поседевших волос, Люксембургский, не обращая внимания на то, что Ландесберг глядит на часы, разит презрением и гневом:

— Не всегда еврейские общины представлялись и управлялись достойными лицами, иногда захватывали власть жадные и корыстолюбивые люди, думавшие больше о своих интересах. Владелец городских таможен и мельниц Изак Нахманович, возглавлявший в XVI веке юденрат львовской общины, бессовестно обирал евреев и инородцев, прикрывая беззаконие священным писанием. И он же возвел лучшую в мире синагогу «Золотая роза». Были в нашей истории плохие и хорошие руководители, но юденраты всегда являлись органом еврейской общины. Как мыслящий человек, я не был сторонником указа президента Мостицкого, которым еврейское население Польши отдано во власть мракобесов: «еврейскими правами» лишили евреев общечеловеческих прав, загнали в затхлую темень, отгородили от магистральных путей человечества. Но даже юденраты двадцатых-тридцатых годов были хранителями еврейских традиций — пусть худших, но все-таки традиций. А кого представляет нынешний юденрат?

Подчиненные насмешливо слушают «полоумного старика», Ландесберг зло констатирует: «Тезис закончился, начинается антитезис!».

Он не ошибся, с возрастающим пафосом Люксембургский обличает Ландесберга и весь юденрат:

— Вы представляете не еврейскую общину, а жестокую и несправедливую немецкую власть, посягнувшую на мудрость и память этой общины, на хранителей еврейских традиций. Юденрат, точно ржавчина, разъедает ее силы, разъединяет евреев. Горе народу еврейскому, его убивают руками евреев, называвших себя борцами за счастье своего народа…

— Хватит! — утратив невозмутимость, грубо оборвал Ландесберг адвоката, у которого начинал свою практику стажером.

Ландесберг никогда не задумывался над тем, что не было «хороших» и «плохих» юденратов, что они всегда были органами знати и иудейского духовенства, всегда использовались для угнетения тружеников. И теперь об этом не думает, он возмущен поведением Люксембургского. Ландесберг не обладает его знаниями и кругозором, но давно превзошел своего учителя на практическом поприще. Не раз достигал успеха в сомнительных и сложных делах, за которые тот не брался. И все же при всяком удобном случав отдавал дань уважения учителю, обоснованна полагая, что этим прежде всего выставляет себя в лучшем свете. Сейчас не удержался. Не потому ли, что непрактичный и далекий от жизни Люксембургский проник в суть его деятельности и раскрыл ее перед подчиненными во всей ужасающей оголенности?!

«Какую суть, перед кем раскрывал? — насмешливо разглядывает Ландесберг полных равнодушия юденратовских служащих. — Они только и думают, как прожить за счет ближних, а на все остальное плюют. Таковы все евреи общины, которых так страстно защищает метр вместо того, чтобы защищать свою жизнь».

Чем более несправедлив человек, тем в большей несправедливости готов обвинить окружающих и этим возвысить себя над собственной подлостью. Ландесберг глушит свою совесть, а она не дает покоя. Снисхождением к жалкому старику, не способному использовать для своего блага их прошлые отношения, пытается обмануть совесть.

— Дорогой учитель, простите, погорячился, не выдержал вашей несправедливости. Узнаете, что мы делаем для спасения евреев, измените мнение. В правовом отделе вас ждет достойная должность, еврейская община не сможет без вас обойтись.

Трое служащих юденрата и фирмы «Ландесберг и Шмулевич» удивлены беспримерным и убыточным чудачеством шефа. Еще более удивились, когда Люксембургский ответил:

— Не могу принять вашу милость, это все равно что вступить в банду убийц. Всю свою долгую жизнь прожил на основе законов. А вы, законник, пошли в услужение к преступникам.

Поклонился Люксембургский и вышел. Довел свой протест до конца, не пошел к эшелону. Уединился в квартире, дописывает монографию «Гай Юлий Цезарь — государственный деятель, правовед и политик», сравнивает античность и современность.

Люксембургский не делит человечество на низшие и высшие нации, основой государства считает классовый мир, сотрудничество работодателей и работающих. Его Цезарь — геополитик, сливший в единое целое Рим и провинции. Борьба классов, по Люксембургскому, — причина гибели Римской империи, национальная и классовая вражда — главная беда современного человечества. В равной мере считает неприемлемым националистические и коммунистические доктрины, ограниченные узкими рамками нации и класса. Германский нацизм воспринял как пережиток первобытного времени — как социальную болезнь людей, не сумевших дотянуться до гигантского взлета цивилизации. Когда нацистский психоз поразил всю Германию, Люксембургского охватило смятение, горестно размышлял о том, кто победит: цивилизация или болезнь, поражающая все новые страны и, казалось бы, защищенных от этой болезни культурных людей.

Вкладывая свои мысли в жизнеописание Юлия Цезаря, адвокат Люксембургский ждет своей смерти. Думает о том, как встретит юденратовских служащих, что им скажет и смогут ли они после этого жить…

Не пришли чиновники юденрата — явились полицаи с юденратовским списком, обшарили комнаты, рассовали что могли по карманам.

Вахмистр украинской полиции скомандовал:

— Хватит, еврей, марать бумагу, пойдем прогуляемся!

— Разрешите взять с собой рукопись, — достает Люксембургский портфель, чтобы вложить монографию.

Пощупал вахмистр листы, неодобрительно покачал головой, швырнул рукопись на пол.

— Толстовата бумага, не годится для отхожего места. Вывели Люксембургского из квартиры на улицу и толкнули в колонну обреченных на гибель.