"Убийство деда Мороза" - читать интересную книгу автора (Вери Пьер)

Ночь Золушки

Мальчика, швырнувшего первый за зиму снежок, звали Жюль Пудриоле. Он был сыном булочника Пудриоле, который изображал чудище в процессии на шестое декабря.

Метательный снаряд ударился в вывеску гостиницы «У святого Николая-батюшки». Папаша Копф отворил дверь и погрозил шалуну кастрюлей.

Голову Копфа венчал великолепный белый сборчатый колпак. Жюль Пудриоле показал ему нос и завопил:

— Папаша Люстюкрю, вы готовите рагу из кошки матушки Мишель?

— Шалопай! Сопляк! Чтоб твоего духу здесь не было!

Мальчишка пожал плечами, закурил папиросу, нагнулся, взял пригоршню снега и, лепя из нее снежок, направился к церкви. Ему было пятнадцать. Над его губой виднелся пушок, еще слишком нежный для бритвы. Пудриоле пытался воздействовать на него, украдкой смазывая губу кремом, оставшимся на донышке банки: эту банку он получил от подмастерья парикмахерской, бесстыдно уверявшего, будто это мазь для ращения усов.

В окне ресторана красовалось объявление:

— Нынче ночью вам, господин маркиз, не удастся поспать, — заметил папаша Копф знатному португальцу, попивавшему аперитив в ожидании завтрака. — Молодежь будет петь и плясать до утра. Такой у нас здесь обычай.

— Я очень люблю народные увеселения. В Португалии тоже принято весело праздновать Рождество.

Маркиз допил и вышел.

У камина стоял прислоненный к стене огромный ствол бука. Это было рождественское полено. К одиннадцати вечера его зажгут.

Из кухни доносился веселый шум и гам: там, треща без умолку, суетилось полдюжины женщин, которыми командовала г-жа Копф. Ощипывали и опаливали над огнем цыплят, индюшек, уток, гусей. Зал ресторана был украшен гирляндами. Поддерживаемые клиньями, лежали две винные бочки. С потолка свисали окорока, колбасы, связки кровяных колбасок и сосисок. Это обилие снеди представляло собой зрелище, способное согреть сердце и разогнать мрачные мысли.

— Все готово к бою, — радостно сказал сам себе папаша Копф.

Затем он проворно обернулся:

— О, здравствуйте, господин барон! Как вы поживаете?

— Благодарю вас, Копф, превосходно.

Барон де Ла Файль сел и заказал себе в качестве аперитива бутылочку розового вина, которое, с крайним пренебрежением к законам гастрономии, выпил, попыхивая сигарой. Копф покрутился вокруг него.

— Господин барон, не окажете ли нам честь присутствовать на праздничном ужине? Я, разумеется, отведу вам отдельный столик в сторонке. Соберется вся местная молодежь. Будет на что посмотреть.

Копф уже огорчился, видя, что барон отрицательно качает головой, как вдруг выражение лица у знатного посетителя изменилось: из строгого оно стало удивленным, потом мечтательным, а потом осветилось удовольствием.

В это время из кухни как раз показалась девушка с пепельными волосами. Рукава у нее были закатаны выше локтя, а кисти рук перемазаны в блинном тесте. Это была Катрин Арно. Она робко застыла на месте под восхищенным взглядом барона де Ла Файля. Барон улыбался, девушка тоже решила улыбнуться.

— Ну что ж, папаша Копф, — весело произнес наконец владелец замка, — я с удовольствием приму участие в вашем праздничном ужине, если мадемуазель Золушка соизволит составить мне компанию! А если она любит танцевать, мы с ней потанцуем. Вы согласны, мадемуазель?

Катрин стала пунцовой и спрятала за спиной руки, покрытые тестом.

— Боже, душенька моя, до чего же вы будете хороши! Красивей любой принцессы! Только не крутитесь все время, малышка. Мне же не вколоть булавки.

Часы только что пробили десять вечера.

Три огромных сундука, покрытых коваными украшениями, были распахнуты. На паркете высилась огромная груда старинных платьев, совсем уже ветхих, из муара, фая, бархата, шелкового узорчатого штофа и других, еще более редких материй, на которых поблескивали золотые нити и шершавый на ощупь бисер. Были там воротнички и рукавчики, обшитые настоящими валансьенскими кружевами, были кашемировые шали, шейные платки узорчатого шелка, вуали, тонкие, как паутинка, и большие шляпы с настоящими страусовыми перьями. Тонкий аромат минувших времен, навевающий грусть и вместе с тем умилительный, струился из этих сундуков: долгие годы их никто не открывал, а теперь служанка барона извлекала из них сокровище за сокровищем.

В горле у Золушки дрожал комок, мешавший дышать. Все было слишком прекрасно. Приключение становилось похоже на сон. Опустившись на колени, служанка барона, словно фея, преображающая пастушку в королеву, пригоняла складки, вкалывала булавки, делала наметки для необходимых переделок, а девушка в это время боялась, что вот-вот проснется в своей полотняной сорочке под хлопчатым одеялом у себя в спальне на улице Трех Колодцев.

Но нет! Все это было не сон. Роскошные туалеты, принадлежавшие важным дамам — матери, бабке, прабабке барона де Ла Файля, — громоздились здесь, наяву, чтобы современная девушка выбрала среди них тот, в котором она пойдет на бал. И каждое из этих волшебных платьев, переливаясь всеми цветами радуги, казалось, шепотом искушало ее: «Меня! Меня! Выбери меня!» — словно после долгого лежания в темном сундуке все они мечтали украсить собой гибкий стан, прильнуть к юной груди, упругой и теплой, пошуршать вокруг стройных ножек, покружиться в ритме вальса, поблистать — платья тщеславны, как женщины! — покрасоваться еще разок в свете огней, пускай это будут всего лишь масляные лампы папаши Копфа!

Служанка громко позвала:

— Господин барон! Идите скорее сюда.

Барон, поджидавший в столовой, приблизился широким и спокойным шагом. Он был поражен. Перед его удивленным взглядом кружилась прелестная герцогиня, словно сошедшая со старинного портрета, в уборе столетней давности, трогательно грациозная и застенчивая, — волшебное видение в тусклом свете, сочившемся сквозь затуманенные стекла.

Служанка, гордо подбоченясь, ласково посмеивалась и наслаждалась изумлением хозяина.

— Ну как, господин барон? Удачно получилось?

— Изумительно!

Барон в шутку шагнул вперед, широким жестом снял шляпу, опустив ее до самого пола, отвесил церемонный поклон и поцеловал руку озадаченной Катрин. Девушка невнятно пролепетала что-то в ответ.

— Дело за туфельками, — сказал барон. — У вас, мадемуазель Золушка, ножки маленькие: они обе уместились бы у меня в руке. И все-таки я не уверен, подойдут ли вам бальные туфли, которые носила до свадьбы моя матушка. Это не хрустальные башмачки, как в сказке, но тем не менее они очень красивы.

И барон вернулся в столовую. Там его поджидал один человек, а именно Человек в красном балахоне.

Дед Мороз явился незадолго до того. Он уселся за стол, на котором были выставлены бутылка розового вина и два бокала. Каждый год под конец своего обхода он являлся в замок. Барон вручал ему в конверте свой взнос на расходы по детскому празднику и приглашал его отведать вина.

— Ну, мой славный Корнюсс, хорошо ли вели себя в этом году мортфонские дети? Надеюсь, вам не пришлось записывать в книжечку особо тяжких грехов?

Краснолицый Гаспар Корнюсс помотал крупной головой, увенчанной париком, и почесал подбородок под длинной накладной бородой.

— Эх, господин барон, вечно одно и то же! Множество грешков, но, слава Богу, ни на грош истинного коварства.

— А как здоровье?

— Благодарю вас, господин барон, когда Гаспар Корнюсс на посту, он всегда крепок и бодр. Пожалуй, ноги нынче малость отяжелели, да и голова горит. Эх, черт, положение обязывает: тут рюмочку пропустишь, там другую… Повадился кувшин по воду ходить…

— По воду? Хороша у вас вода, Корнюсс! От души желаю вам продолжать в том же духе.

— Бог даст, у меня еще много рождественских обходов впереди. Одно меня огорчает, господин барон: каждый год я прихожу в замок в один и тот же день, но все никак мне не нахмуриться с порога на достойного карапуза, который забрался бы под стол, и некому задать голосом Деда Мороза мой коронный вопрос: «Ну-ка, а в этом доме дети хорошо себя вели?» Понимаете меня? Простите, что суюсь не в свое дело. Я всего-навсего старое чучело, но сказал от души.

— Славный вы человек, Корнюсс! К сожалению, я не в состоянии ничем вас утешить. Женитьба совершенно не входит в мои планы. Ваше здоровье!

На пороге показалась служанка.

— Добрый вам вечер, Гаспар Корнюсс. Простите, господин барон, разыскала я одну туфельку покойной хозяйки, и она пришлась точь-в-точь по ноге, словно сделана для мадемуазель Катрин, но я никак не найду вторую такую же. Как же так? Ведь все башмаки были сложены вместе.

Барон поднял брови:

— Пропала туфелька? Вполне в духе сказок! У нас тут объявилась Золушка, и я веду ее на бал. Если я не ошибаюсь, Золушка, отправляясь на бал, вечно теряет башмачок.

— Может, оно и в духе, господин барон, только я все равно не знаю, где вторая туфелька.

Церковь еще не была освещена. Только над самыми плитами пола виднелось легкое свечение, которое заслоняли время от времени силуэты ризничего и м-ль Софи Тюрнер: это светились ясли. Под соломой, на которой покоился божественный младенец, были спрятаны электрические лампочки, и казалось, что она пылает.

В ризнице аббат Фукс занимался последними приготовлениями, настроение у него было приподнятое. Каппель, напротив, выглядел озабоченным. Он поднялся в зал благотворительного общества и высунулся из окна. Из-за снега, который часов до восьми вечера все падал и падал крупными хлопьями, сумерки казались светлее. Ризничий вернулся вниз и принялся за уборку, но мысли его витали далеко. Он то бросал взгляд на сейф, то, приблизившись к двери, выходившей в сад, прислушивался к звукам снаружи. На площади мальчишки обстреливали снежками снежную бабу и всякий раз, попав в цель, вопили от радости.

— Ну, Каппель, — сказал священник, — праздник получится на славу; я думаю, все пройдет хорошо.

— Хотелось бы, господин кюре.

— Да, да, все пройдет замечательно, — убежденно заявил священник, проводя двумя пальцами по свежевыбритым щекам.

Вдруг Каппель выскользнул наружу.

Едва день начал клониться к вечеру, маркиз де Санта Клаус принялся кружить в окрестностях церкви. Он заглядывал в нее, ненадолго присаживался, потом разгуливал взад и вперед мимо дома священника, поглядывая на окна, потом прохаживался по саду, заложив руки за спину.

Примерно в четверть одиннадцатого он отворил калитку в ограде. Звонить в дверь дома священника он не стал, а обогнул его и принялся мерить шагами аллеи сада. Дул колючий северный ветер. Вскоре маркиз де Санта Клаус укрылся от него под навесом. Он уселся на тачку священника и, вынув из портсигара папиросу, сунул ее в рот. Но закуривать не стал и держал ее в губах незажженную. Упершись локтями в колени, обхватив ладонью подбородок, он упорно всматривался в темноту. Вдруг пальцы его сжались. Он услышал тихие шаги, слишком уж тихие.

«Пожаловал, прохвост!»— подумал он, протягивая руку к карману, где лежал браунинг.

Шаги приближались. При желании маркиз мог бы их сосчитать.

«Не увлекаться! Спокойствие! — приказал он себе. — Даю ему еще четыре шага… Четыре шага, а потом нажимаю на кнопку электрического фонарика, навожу на этого полуночника пушку и требую у него метрическое свидетельство».

В ту же секунду он что было сил метнулся в сторону. Чутье, которое оказалось сильнее рассудка, предупредило его, что он просчитался, что опасность ближе, чем он воображает.

Непроизвольно он вскочил.

Слишком поздно. Маркиз почувствовал в области правого виска невыносимое жжение, мозг его пронзила молния, и он рухнул наземь.

Несколькими минутами позже рот его был заткнут кляпом, а сам он стянут веревкой по рукам и ногам, укрыт пустыми мешками и накрепко привязан к столбу навеса.

Блез Каппель вошел в ризницу, весело насвистывая гимн:

— Ну? Что еще такое? — осведомился аббат Фукс с легким неудовольствием.

— Простите меня, господин кюре. Я подумал над тем, что вы мне недавно сказали.

— Что именно?

— Что все пройдет превосходно.

— Надеюсь!

— А я уверен в этом, господин кюре. Я поразмыслил и понял, что вы правы. Напрасно я себя терзал всякими домыслами. Все будет прекрасно, готов дать руку на отсечение!

Кюре бросил на ризничего озадаченный взгляд, потом отвернулся, чтобы скрыть улыбку, и заключил:

— Да услышит вас Бог, друг мой.

— Если Бог не слушает даже ризничих, — громовым голосом подхватил дородный человек, неожиданно вынырнувший из темноты, — тогда всем нам, жалким грешникам, впору помолчать. Сколько мы ни молись — все попусту! Что скажешь на это ты, звонарь?

И за этим необычайным высказыванием последовал взрыв хохота.

— Полноте, милейший Хаген, следует питать известное почтение к храму, — мягко заметил священник.

Мясник пришел на детский праздник. Благодаря заботам м-ль Софи Тюрнер в зале благотворительного общества все уже было готово. Елка была наряжена, на ней горело пятьдесят крошечных свечек. Рядом с сестрой ювелира вокруг фисгармонии выстроилось двенадцать нарядных ребятишек. Их родные тихо переговаривались, рассевшись на скамьях. Ворота то и дело скрипели, сад наполнялся шумом и гамом, народ валом валил на праздник.

— Добрый вечер, господин кюре!

— Добрый вечер, друзья! Поднимайтесь скорее…

Зал наполнялся. Появились мэр, г-н Нуаргутт, доктор Рикоме, папаша Копф, парикмахер, аптекарь, а также, само собой, Каппель и многие, многие другие. Пришли вдвоем почтальон и полевой сторож Виркур, расположившийся вблизи стенного шкафа, где хранилась накидка Деда с розгами, которую ему вскоре предстояло надеть.

— Смотри-ка, — шепнула какая-то девушка на ухо соседке, — Золушка опаздывает.

Г-н кюре с улыбкой приветствовал собравшихся краткой речью, а затем вернулся в ризницу. По сигналу м-ль Софи Тюрнер дети затянули провансальский рождественский тропарь:

В это время Гаспар Корнюсс, облаченный в красный балахон, направлялся к церкви. Ноги у него сильно заплетались, глаза разгорелись, физиономия побагровела. По дороге он постучался в четыре-пять дверей, всюду задавая басом сакраментальный вопрос:

— Все хорошо вели себя в этом году?

— Да, да, Дед Мороз, очень хорошо!

Милейшему фотографу приходилось прислоняться к дверям, чтобы достать книжечку и сделать вид, будто он записывает в нее ответ.

С ним опрокидывали по рюмке, а потом посмеивались, глядя, как Корнюсс удаляется зигзагами.

— Здорово парень накачался! Совсем хорош. И два года назад было то же самое. Тогда он набрался по самое горлышко.

Войдя в ризницу, фотограф испугался, что опоздал.

— Да нет же, Корнюсс, вы пришли вовремя. Дети еще поют.

Священник достал раку из сейфа.

— Красиво, а, Корнюсс?

Фотограф молитвенно сложил руки.

— Еще бы не красиво, господин кюре!

Он подошел поближе, потом отступил, снова придвинулся, обошел вокруг раки, прищурился, протер глаза и с тяжким вздохом глянул на аббата Фукса.

— Господин кюре, — прошептал он, — я недостойный человек!

— Почему?

— Я ничтожество!

— Да что с вами, Корнюсс?

— Я опять перебрал, господин кюре, вот что со мной. Я негодяй!

— Ладно! Хвалить я вас не стану, но это простительный грех. Такой день… Отказаться было нелегко… Не стоит отчаиваться. Тем более что, если память мне не изменяет, вы каждый год малость того, перебираете. Главное, чтобы сейчас там, наверху, вы держали себя в руках, когда будете входить и выходить. Досадно будет, прямо скажем, если деткам предстанет пьяный Дед Мороз.

— Не в этом дело, господин кюре. Дело в этой раке.

— А что такое?

— Не сверкают!

— Что не сверкает?

— Бриллианты. Я не вижу их игры. Это нехороший признак. Я напился, поверьте мне.

Аббат Фукс содрогнулся. Он осмотрел один драгоценный камень, потом перевернул раку и осмотрел второй.

— Я негодяй!

— Молчите, горе вы мое! — яростно прикрикнул священник. — Вы неприлично пьяны. Бриллианты…

И он вновь недоверчиво склонился над ракой. Когда он выпрямился, на лбу у него блестели капельки пота. Лицо его побледнело. Он зажег свечу и поднес ее вплотную к своему сокровищу. Корнюсс тупо следил за его действиями. Внезапно священник поставил свечу, закрыл лицо руками и пробормотал:

— Боже! По-моему… по-моему, они… Ох! Ох!

Аббат Фукс прислонился к стене. На лице у него появилось выражение тоски и безграничного недоумения. Он ухватил фотографа за плечи.

— Корнюсс, ради всего святого, ни шагу отсюда. Следите, чтобы никто не дотрагивался до раки, и никому ни слова не говорите о бриллиантах. Я сейчас вернусь. Главное, никому ни слова! Вы поняли?

— Да-да, господин кюре, — отозвался тот, несколько протрезвев от удивления и испуга. — А что случилось?

Кюре, не отвечая, бросился прочь. Он пересек сад, миновал улицу, площадь, поспешая изо всех сил. Добравшись до лавки ювелира, он постучался в ставень и глухим голосом произнес:

— Макс Тюрнер!.. Макс Тюрнер!..

Ювелир вооружился лупой. Долгий осмотр не потребовался. Максу Тюрнеру хватило одного взгляда. Он горестно изрек:

— Подделка! Эти камни — подделка. Простые стекляшки. Оба эти бриллианта стоят пятьдесят франков. Да вы посмотрите на золотые закрепы. Их силой разогнули, а потом опять загнули как попало.

Из груди аббата Фукса вырвалось сдавленное рыдание.

На втором этаже дети пели:

Пели колокола. Их перекличка созывала на праздник Рождества обитателей Мортфона и окрестных деревень. Для Блеза Каппеля они звучали весело, а для священника — уныло, как похоронный звон.

Первой заботой аббата Фукса было попросить ювелира и фотографа хотя бы на время умолчать о похищении. По обычаю Дед Мороз во всем блеске явился в зале благотворительного общества, принял из рук Деда с мешком ребячьи письма, простил грешки, о которых поведал ему Виркур, наряженный Дедом с розгами, и удалился. Пока аббат Фукс устанавливал в алтаре оскверненную раку, Каппель сообщил ему:

— Для пущей надежности, господин кюре, я договорился, чтобы у нас было не четверо «сторожей святого Николая», а восемь.

По традиции раку выставляли в церкви на всю рождественскую ночь. Четверо жителей Мортфона, известных благонравием и примерным поведением, сменяя друг друга, по двое дежурили при ней всю ночь. В этом году сторожить должны были вчетвером.

— Хорошо, Каппель. Очень хорошо…

Выражение лица священника удивило ризничего.

— Господин кюре, вам нездоровится? Хотите, я сбегаю за доктором Рикоме?

— Нет. Не стоит.

Аббат Фукс обошел вокруг ризницы, и вдруг бремя молчания показалось ему невыносимым. Он обернул к Каппелю расстроенное лицо.

— Нам больше не нужно сторожей, бедняга!

— Как это так, не нужно?

— Бриллианты украдены. На их место вставлены поддельные камни. Стекляшки! Обоим цена — пятьдесят франков, так сказал Тюрнер.

— Помилуйте, господин кюре… Не может быть! Кто и когда?..

— Одному Богу известно. С шестого декабря я не расставался с ключами ни на минуту. А шифр от сейфа знаем только я да монсеньер. — И, поддавшись гневу, он продолжал: — А этот Санта Клаус! Я даже не сумел его отыскать, хотя ему следовало быть здесь, на страже. А я-то проникся к нему таким доверием, во всем на него положился! Какая польза с того, что монсеньер прислал его из такой дали. Это не сыщик, а шарлатан!

— Сыщик?.. Это, был сы…

Каппель еле преодолел приступ слабости.

— Ах, почему вы не предупредили меня, господин кюре? Я видел, как этот человек всюду рыщет, и вообразил, что у него недоброе на уме. Меньше часа назад я застал его в засаде в саду. И я его… Я стукнул его ходулями по голове, связал и заткнул ему рот. Я-то думал, что невесть какой подвиг совершил.

Кюре ни словом не упрекнул его. Отчаяние ризничего было и без того слишком очевидно.

— Скорее, Каппель! Нужно развязать этого человека и позаботиться о нем. Господи! Лишь бы вы не слишком сильно его огрели!

На лбу у маркиза де Санта Клауса красовалась огромная шишка, голова у него раскалывалась от боли.

— Гордитесь, Каппель, вы потрудились на славу, — сказал он с гримасой. — Моя задача состояла в том, чтобы не допустить ограбления. Теперь мне придется найти грабителя, а главное, бриллианты. Это будет не так просто, но мне выпадали дела и потрудней. Впредь до нового распоряжения — ни слова о случившемся, господин кюре. Надо будет потребовать, чтобы ювелир и Корнюсс попридержали языки. Вы же, надо думать, не хотите поселять тревогу среди людей; с другой стороны, посвятить в это дело полевого сторожа имело бы смысл только ради смеха; и наконец, если вор не будет знать, что подмена обнаружена, это даст нам некоторое преимущество. Спокойно служите мессу. Поставьте на всю ночь «сторожей святого Николая» караулить стекляшки и доверьтесь мне. Но… папаша Каппель, не лупите меня больше ходулями, ладно? Для ризничего у вас недурная реакция!

Вдалеке, совсем низко над горизонтом, зажглись звезды. Они словно рождались в недрах земли, поднимались из глубины лесов. Собираясь в грозди, они медленно близились к Мортфону. Удивительное дело: звезды вспыхивали словно в ответ на колокольный звон. Каждая звезда твердила, что еще один крестьянин, окруженный всем семейством, идет к церкви с фонарем в руке.

Каппель пытался разглядеть из окна благотворительного общества еще одну звезду — не на земле, а на небе. Его преследовали загадочные слова:

Рождественское богослужение было великолепно. Немало детей сошлось на него из окрестных деревень. Многие впервые видели раку. Матери наклонялись к малышам:

— Жако, погляди, как сверкает камешек. Такой красоты нигде больше не увидишь. Никто здесь даже не представляет себе, сколько он может стоить, — разве что господин Тюрнер знает.

Копф весьма усердно подтягивал «Полночь, христиане…».

Аббат Фукс читал молитвы, изо всех сил стараясь вникать в смысл слов, которые произносил. Но в ушах у него упрямо звучал приговор ювелира: «Стекляшки! Обоим красная цена пятьдесят франков!»

Священнику стало нехорошо. Сердце болело и стучало с яростной частотой; он опасался сердечного приступа. Один раз ему даже пришлось прервать из-за этого богослужение. На душе у него было тяжело, мысли путались; бедняга аббат то поднимался, то опускался по ступеням алтаря, заходил то справа, то слева от дарохранительницы, и его все время подмывало глянуть на «стекляшки», которые «сверкали» вровень с его лбом.

Дети из хора весело носили требник, церковные сосуды, бойко звонили в колокольчик, но от предвкушения близкой пирушки у них слюнки текли.

Два десятка мальчиков и девочек столпились вокруг м-ль Тюрнер, сидевшей у фисгармонии, и пели рождественские тропари.

«Лишь бы мне продержаться до конца!» — думал аббат Фукс.

Незадолго до полуночи он принял несколько капель настойки спартеина.

В гостинице «У святого Николая-батюшки» маркиз де Санта Клаус, запершись у себя в комнате, прикладывал к пылающей голове ледяные компрессы. Боль понемногу утихала.

Когда пробило час, он внезапно вздрогнул: тишину нарушил громоподобный грохот духовых инструментов.

— Слышите? Духовой оркестр! Месса кончилась, — воскликнула г-жа Копф. — Скорее, подружки! Готовьтесь!

В самом деле, богослужение уже завершилось. Поток прихожан медленно отхлынул от церкви: там остались только несколько набожных женщин, сидевших на своих стульях, да сторожа святого Николая, которые смотрели, как аббат Фукс снял ризу и все священническое облачение и принялся гасить свечи вокруг алтаря.

Население городка столпилось на площади. Здесь уже появился г-н Вилар во главе духового оркестра и хоровой капеллы, выстроенных в боевой готовности. Г-н Вилар, по своему обыкновению, любезно ждал, когда из церкви выйдет последний прихожанин и дверь за ним закроется. Затем, повинуясь широкому жесту дирижера, оркестр при поддержке хора ринулся в решительное наступление, чтобы все слышали, как «лаицизм подает голос».

Блез Каппель, наводивший порядок в зале благотворительного общества, не находил в себе сил, чтобы возмутиться, как это бывало прежде. Он думал, что, если бы не злополучный удар ходулями, бриллиантов бы не украли, и это приводило его в отчаяние.

— Ах! — вздыхал он. — Если бы я сумел отыскать Золотую Руку! Как бы это подбодрило господина кюре!

Едва на площади отгремел последний удар литавр, вся толпа двинулась к жарко натопленным домам, где потрескиванье поленьев смешивалось с хлопками каштанов и кукурузных зерен, а над длинными накрытыми столами плавали соблазнительные ароматы. Всеми уже овладело праздничное возбуждение. Улицы и переулки заполнились хохочущими людьми. Мальчишки взрывали петарды. Молодые люди в бумажных жандармских шляпах, держась за руки, бегали за девушками, окружали их, припирая к дверям домов, и вовлекали в цепочку. Из глубины длинных коридоров выскакивали без предупреждения ряженые с размалеванными лицами. Отворились обе створки двери, которая вела в один из подвалов, и видно было, как из-под земли медленно поднимается бочка с вином; она покатилась по заснеженному тротуару, и дверь закрылась. Казалось, все вокруг кричало: «Пирушка!.. Попойка!..» Повсюду было столько огней, что ничего было толком не разглядеть.

Катрин Арно поспешила в замок, чтобы опять нарядиться знатной дамой минувших времен. Старая служанка Огюста в конце концов отыскала потерявшуюся бальную туфельку. Одевание затянулось надолго, зато какая метаморфоза! Словно фея прикоснулась волшебной палочкой к скромным одеждам юной швеи, превратив их в роскошный наряд. А задумчивый владелец замка, ласково глядевший на Катрин, тоже, казалось, сошел со страниц сказки.

Золушка на миг скорчила гримасу. Сказка? Да нет, причуда, каприз угрюмого барона. Каприз — и ничего больше. А завтра… завтра…

Завтра? Ну что ж, завтра Золушка снова сядет у окна среди своих канареек, снова возьмется за наперсток, иголку и ножницы и опять примется шить мундиры для деревянных солдатиков, вот и все! Но зато нынче вечером она будет красивей всех, и кавалером ее будет настоящий дворянин.

Когда, краснея от смущения и радости, Катрин Арно под руку с бароном де Лa Файлем вошла в ресторан «У святого Николая-батюшки», в просторном зале, полном пирующих, внезапно все стихло. Катрин почувствовала, что все взгляды устремлены на нее. Она была почти испугана собственным торжеством. Она поискала дружеские лица в толпе гуляк. Заметив Хагена и Виркура, сидящих бок о бок, она улыбнулась им, и эта улыбка развеяла овладевшее всеми оцепенение; все еще громче заговорили и с удвоенной силой заработали челюстями.

На столике, приготовленном для барона, г-жа Копф поставила вазу с вереском, подснежниками и несколькими необычайно поздними розами. Она постелила скатерть в крупную клетку, расставила тонкие фарфоровые тарелки и хрустальные бокалы. Папаша Копф торжественно принес в ведерке со льдом бутылку рейнвейна и до половины наполнил бокалы. Барон поднял свой бокал до уровня глаз и весело посмотрел на бедную Катрин, которая, волнуясь, последовала его примеру.

Бал должен был открыться в половине третьего ночи. Прежде чем оркестр набросился на первый вальс, участники ужина попросили папашу Копфа спеть. У эльзасца был весьма приятный баритон. Все это знали и каждый год его заставляли что-нибудь исполнить. Он вяло защищался, но потом, с одобрения барона, дал себя уломать. Его коронным номером была довоенная патриотическая песня. Он спел «Легионера»:

Потом, к великой радости собравшихся, он затянул во все горло другую песню, пользовавшуюся успехом, и все подхватили хором знакомые слова:

А затем гуляки стали горланить застольные песни, в которых воспевались сосиски, кислая капуста, искристое вино и пенное пиво. Вокруг стола так и ходили бутылки со сливянкой.

В промежутке между здравицами кто-то попросил спеть и Катрин. Сперва она застыдилась, но барон шепнул ей на ухо несколько слов.

Тогда она поднялась и спела выразительным и свежим голоском:

Едва она допела, разразился гром аплодисментов. Тем временем открылся бал. Барон встал, и первый вальс подхватил и закружил маленькую швейку в объятиях владельца замка.

И только через час двое пятнадцатилетних пареньков, Жюль Пудриоле и его приятель, которые приняли этой ночью боевое крещение, пили и курили наравне со всеми, а потом вышли якобы размять ноги, а на самом деле подышать воздухом, потому что у обоих кружилась голова и к горлу подступала тошнота, ворвались в зал ресторана «У святого Николая-батюшки». С них совершенно слетел хмель. Оба побледнели, на лицах застыл ужас. Только что закончился танец, но пары не расходились и ждали следующего.

В наступившей неполной тишине один из мальчишек пролепетал бесцветным голосом:

— Деда Мороза убили!