"Ловец снов" - читать интересную книгу автора (Кинг Стивен)

Глава 15. ГЕНРИ И ОУЭН

Генри наблюдал, как Андерхилл, пригнув голову, шагает к нему в режущем глаза зареве прожекторов. Генри уже открыл было рот, чтобы его окликнуть, но, прежде чем успел что-либо сказать, его ошеломило, почти раздавило ощущение близости Джоунси. А потом пришли воспоминания, стирая и Андерхилла, и ярко освещенный заснеженный мир. Он вдруг снова очутился в семьдесят восьмом, не в октябре, а в ноябре, и там была кровь, кровь на рогозе, и битое стекло в болотистой воде, и оглушительный стук двери.

Генри пробуждается от ужасного спутанного сна — кровь, битое стекло, удушливая вонь бензина и горящей резины — и слышит стук распахнувшейся двери, в которую врывается струя холодного воздуха. Он подскакивает и видит сидящего рядом Пита, безволосая грудь которого покрыта гусиной кожей. Генри и Пит спят на полу, в спальных мешках, потому что проиграли, когда все четверо кидали монету, кому достанется кровать. Так что на кровати блаженствуют Бив и Джоунси (позже в «Дыре» сделали третью спальню, но сейчас их только две, и Ламар занял вторую по божественному праву взрослого), только теперь Джоунси один и тоже сидит, недоуменно и испуганно озираясь.

Уби-Уби-Уби-Ду, я сецас тее пиду, неизвестно почему думает Генри, нашаривая очки на подоконнике. В носу все еще стоит смрад бензина и горящих шин. Работы по горло…

— Разбился, — хрипло произносит Джоунси, вылезая из спального мешка. Торс у него тоже обнажен, но, как Генри и Пит, он оставляет на ночь носки и кальсоны.

— Да, упал в воду, — говорит Пит, хотя, судя по выражению лица, совершенно не понимает о чем.

— Мокасин… — Генри тоже не имеет ни малейшего представления, что сам он имеет в виду. Да и не желает знать.

— Бив, — выдыхает Джоунси, неуклюже слезая с постели и наступая при этом на руку Пита.

— Ой! — кричит Пит. — Ты наступил на меня, олух хренов, смотри, куда…

— Заткнись, заткнись, — шипит Генри, тряхнув Пита за плечо. — Не разбуди мистера Кларендона!

Что вполне вероятно, поскольку дверь в спальню мальчиков открыта настежь. Как и та, что на дальнем конце большой центральной комнаты. Входная. Неудивительно, что холод зверский: чертовски сквозит. Теперь, когда Генри вновь обрел глаза (так он думает об этом теперь), видно, как Ловец снов раскачивается в потоках ледяного ноябрьского ветра.

— Где Даддитс? — сонно спрашивает Джоунси. — Вышел с Бивером?

— Он в Дерри, дурак, — отвечает Генри, вставая и надевая белье с подогревом. Кстати, он вовсе не считает Джоунси дураком, потому что сам ощущает, что Даддитс только что был рядом.

Это был сон, думает он. Даддитс мне приснился. Он сидел на берегу. Он плакал. Был чем-то расстроен. Только дело не в нем. Дело в нас.

Но теперь он проснулся, а плач слышен по-прежнему. Ветер доносит его сквозь открытую дверь. Но это не Даддитс. Это Бив.

Они строем покидают дом, натягивая на ходу одежду и оставшись босиком: не стоит тратить время.

Хорошо еще, что, судя по целому городу из жестяных банок пива на кухонном столе (плюс пригород на журнальном), таким мелочам, как распахнутые двери, сквозняк и взволнованные ребятишки, не по силам разбудить отца Бива.

Большая гранитная плита — крыльцо — холодит ноги Генри, но он едва это замечает.

И сразу видит Бивера. Он стоит на коленях, у корней клена с настилом в ветвях, словно молясь. Руки без перчаток, ноги босые. На нем мотоциклетная куртка, по плечам весело порхают концы оранжевых косынок, повязанных на руки по настоянию отца, хотя сам Бивер твердил, что настоящему охотнику не к лицу носить такие идиотские штуки. Облачение выглядит довольно забавным, но в измученном лице, поднятом к почти голым ветвям, нет ничего смешного. По щекам Бива струятся слезы.

Генри пускается бежать. Пит и Джоунси едва поспевают за ним, дыхание, выходя изо рта, превращается в пар. Усыпанная иглами земля под ногами Генри почти так же тверда и холодна, как гранитная плита.

Генри падает на колени рядом с Бивером, перепуганный и исполненный чего-то вроде благоговения. Потому что глаза Бива не просто повлажнели, как у киногероя, которому дозволено уронить скупую мужскую слезу над телом любимой девушки или трупом верного пса, нет, Бив исторгает потоки воды, словно Ниагарский водопад. Из ноздрей тянутся две вожжи прозрачных поблескивающих соплей.

— Круто, — говорит Пит.

Генри нетерпеливо оборачивается к нему, но видит, что Пит смотрит не на Бивера, а мимо, на дымящуюся лужу рвоты, в которой плавают зерна непереваренной кукурузы (Ламар Кларендон свято верит в преимущества консервированной еды на бивуаке или в походных условиях), и волокна жареного цыпленка — остатки вчерашнего ужина. Желудок Генри делает головокружительное сальто-мортале и едва начинает успокаиваться, как Джоунси давится и громко рыгает. Влажный отвратительный звук. Бурая масса блевотины.

— Круто! — На этот раз Пит почти орет. Но Бивер, похоже, ничего не слышит.

— Генри, — шепчет он. Глаза, едва видные под толстыми линзами слез, сейчас кажутся огромными и трагическими. И смотрят мимо лица Генри прямо в потайные комнаты за оградой его лба.

— Бив, все в порядке. Тебе кошмар приснился.

— Конечно, кошмар. — Голос Джоунси звучит сипло: горло все еще забито рвотными массами.

Он пытается прокашляться, издавая сдавленное, горловое рычание, еще более омерзительное, чем то, что только что изверглось из него, потом сгибается и долго отплевывается. Пальцы судорожно цепляются за кальсоны, худая спина посинела от холода.

Но Бив не замечает ни Джоунси, ни Пита, который встал на колени рядом с ним и нерешительно, неуклюже обнял за плечи. Бив не сводит глаз с Генри.

— У него не было головы, — шепчет он.

Джоунси тоже опускается на колени, и теперь все трое окружают Бива: Генри и Пит с боков, Джоунси спереди. На подбородке Джоунси следы рвоты. Он пытается вытереть их, но Бив перехватывает его руку. Мальчики стоят на коленях под кленом, внезапно став единым целым. Оно совсем короткое, это ощущение единения, но столь же яркое и живое, как их сны. В сущности, это и есть сон, но сейчас они бодрствуют, все мысли рациональны, и окружающий мир вполне реален.

Теперь испуганные глаза Бива устремлены уже на Джоунси. И это руку Джоунси он сжимает.

— Она лежала в канаве, и глаза были забиты грязью.

— Да, — произносит Джоунси дрожащим голосом. — О Господи, так оно и было.

— Сказал, что мы еще встретимся, помните? — спрашивает Пит. — Что он еще встретит нас. По одному или всех вместе. Он так сказал.

Генри слышит все это, как сквозь толстый слой ваты, потому что вернулся в сон. На место происшествия. Под захламленной насыпью, у небольшого вонючего болотца, образованного стоками из забитой дренажной трубы. Он знает это место, на шоссе № 7, старой дороге Дерри — Ньюпорт. В затянутой ряской воде валяется горящая машина. Ветер разносит вонь бензина и тлеющих шин. Даддитс плачет. Даддитс сидит на замусоренном склоне, прижимая к себе желтую коробку со Скуби Ду, и рыдает так, что сердце разрывается.

Из окна перевернутого автомобиля свисает рука — тонкая, маленькая, с ярко-красными ногтями. Еще двоих выкинуло наружу, одного отбросило почти на тридцать футов. Он лежит лицом вниз, но Генри узнает его по гриве мокрых от крови светлых волос.

Это Дункан, тот самый, который сказал, что мы никому ничего не расскажем, потому что мертвые молчат. Только умереть пришлось самому Дункану.

Что-то проплывает мимо, слегка задев ногу Генри.

— Не поднимай! — резко кричит Пит, но Генри его не слушает.

Он подносит к глазам коричневый замшевый мокасин и едва успевает осознать, что это, как Бивер и Джоунси визжат в ужасающей ребяческой гармонии страха. Они стоят по щиколотку в вонючей грязи, оба в охотничьей одежде: Джоунси в новой пронзительно-оранжевой куртке с капюшоном, специально купленной на этот случай у «Сирса» (и миссис Джоунс по-прежнему истерически рыдает, в непоколебимой уверенности, что сына непременно убьют случайным выстрелом, сразят во цвете лет), Бивер в порядком измочаленной мотоциклетной «косухе» («Ах сколько молний», — восхитилась мама Дадди, завоевав тем самым вечные любовь и обожание Бивера), рукава которой перехвачены оранжевыми косынками. Они не смотрят на третье тело, лежащее прямо у дверцы, со стороны водителя, только Генри (все еще держащий мокасин, это крошечное полузатонувшее каноэ) успевает бросить в ту сторону быстрый взгляд. Остальные старательно отводят глаза, потому что с третьим что-то неладно, непоправимо, трагически неладно, настолько, что в первое мгновение Генри не сознает, что именно. Потом понимает, что над высоким воротником школьной куртки ничего нет. Бивер и Джоунси кричат, поскольку первыми успели заметить то, что должно было там находиться. Они увидели голову Ричи Гренадо, лежащую лицом вверх. Открытые глаза невидяще смотрят в небо. Вокруг покачиваются залитые кровью метелки рогоза. Генри мгновенно узнает Ричи, хотя переносицу уже не украшает полоска пластыря. Но разве можно забыть малого, который пытался накормить Даддитса дерьмом, в тот день, на задах заброшенного здания?

А Дадс продолжает заливаться слезами, и жалобные звуки проникают в голову гриппозной тяжестью, сверлят виски и сводят Генри с ума. Он бросает мокасин и, шлепая по воде, идет туда, где стоят, цепляясь друг за друга, Бивер и Джоунси.

— Бивер! Бив! — орет Генри, но пока не подходит ближе и не встряхивает Бива, тот, как в трансе, продолжает пялиться на оторванную голову.

Наконец он зябко ежится.

— У него нет головы, — сообщает он, словно это и без того не очевидно. — Генри, у него нет…

— Плюнь ты на его голову, позаботься о Даддитсе! Заставь его прекратить этот чертов вой!

— Да, — кивает Пит и, бросив последний взгляд на голову, на последний смертный оскал, отворачивается. Губы его нервно вздрагивают. — Я сейчас на стенку полезу!

— И я за тобой, — говорит Джоунси. На пламенеющем оранжевом фоне его кожа отливает нездоровой желтизной прогорклого сыра. — Пусть он замолчит, Бив.

— К-к-к…

— Не будь остолопом, спой ему гребаную песню! — вопит Генри, ощущая, как болотная грязь продавливается сквозь пальцы. — Колыбельную, чертову колыбельную!

Бивер непонимающе таращится на них. Постепенно его глаза немного проясняются. Сообразив, в чем дело, он кивает и бредет к насыпи, где сидит Даддитс, прижимающий к груди желтую коробку и надрывно рыдающий, совсем как в тот день, когда они его встретили. Теперь Генри видит то, что сначала ускользнуло от его внимания: кровь, запекшуюся под носом Даддитса, повязку на левом плече, из которой торчит что-то, похожее на кусок белого пластика.

— Даддитс, — шепчет Бив, подходя ближе. — Дадди, милый, не плачь. Не плачь и не смотри на это, такое не для тебя, ты и без того…

Сначала Даддитс, не слушая, продолжает голосить.

Доревелся до того, что носом кровь пошла, уж это точно, но что это за белая штука у него на плече? — думает Генри.

Джоунси прижал ладони к ушам. Пит держится за макушку, словно боясь, что ветер унесет и его голову. Но тут Бивер обнимает Даддитса, совсем как несколько недель назад, и начинает петь высоким чистым голосом, который так странно слышать от огольца вроде Бива.

— Спи, дитя, Господь с тобой, ночь несет тебе покой…

И, о чудо из благословеннейших чудес: Даддитс начинает успокаиваться.

— Где мы, Генри? — произносит Пит, не шевеля губами. — Где мы, на фиг?

— Во сне, — говорит Генри, и сразу все четверо оказываются на коленях под кленом рядом с «Дырой в стене», дрожащие от холода и в одном нижнем белье.

— Что? — Джоунси, вырвав руку, вытирает рот. Ощущение единства прервано, и реальность вторгается в оцепенение. — Что ты сказал, Генри?

Генри чувствует, как уходят, отдаляются их мысли, как отстраняются они друг от друга, и думает:

Зря все это. Нельзя нам сейчас быть вместе. Иногда лучше остаться одному. Без свидетелей.

Да, одному. Наедине со своими мыслями.

— Я видел дурной сон, — говорит Бивер, словно пытается объяснить что-то себе, а не друзьям. Медленно, как под гипнозом, он отстегивает карман куртки, вытаскивает леденец на палочке и, не разворачивая, сует в рот палочку и принимается грызть. — Приснилось…

— Не важно, — обрывает Генри, поправляя очки. — Мы и без того знаем, что именно тебе приснилось.

«Еще бы, мы все там были», — дрожит у него на кончике языка, но так и не срывается с губ. В четырнадцать лет он уже достаточно умен, чтобы знать: не всякая правда на пользу. «Положено — сыграно», как говорят они, когда играют в джин рамми или канасту, и кто-то, как последний кретин, очертя голову сбрасывает карты. Если он выскажется вслух, значит, придется с этим жить. Если же нет… Может, все само собой уладится.

— Не думаю, что сон твой, — качает головой Пит. — По-моему, это сон Даддитса, и мы все…

— Насрать, что ты думаешь! — взрывается Джоунси, так грубо, что остальные теряются. — Это был сон, я намереваюсь выбросить его из головы. Мы все должны выбросить его из головы, верно, Генри?

Генри поспешно кивает.

— Пойдем в дом, — предлагает Пит. — Ноги заме…

— Вот что, — говорит Генри, и все трое нервно смотрят на него. Потому что в тех случаях, когда нужен лидер, Генри берет эту роль на себя.

И если вам это не нравится, неприязненно думает он, действуйте сами, посмотрим, как справитесь. Это вам не хухры-мухры, уж можете поверить.

— Что? — Бив хочет сказать: «что еще?»

— Когда поедем к Госслину, нужно позвонить Дадсу. На случай, если он расстроился.

Ему никто не отвечает. Все потрясены идеей звонка слабоумному другу. Генри спохватывается, что Даддитсу, вероятно, ни разу в жизни никто не звонил. Это будет первый.

— А что… похоже, он прав, — соглашается Пит и немедленно захлопывает ладонью рот, словно сказал что-то недозволенное.

Бивер, почти голый, если не считать идиотских трусов и совершенно непристойной куртки, трясется в ознобе. Шарик леденца торчит на конце изжеванной палочки.

— Когда-нибудь эта штука застрянет у тебя в глотке, — бурчит Генри.

— Вот и ма то же говорит. Пошли? Я совсем заледенел.

Они направляются к дому, где ровно через двадцать три года закончится их дружба.

— Как, по-вашему, Ричи Гренадо в самом деле мертв? — спрашивает Бивер.

— Не знаю и знать не хочу, — говорит Джоунси и оборачивается к Генри: — Ладно, позвоним Даддитсу. У меня есть свой номер. Так что расходы — за мой счет.

— Свой телефон? — завидует Пит. — Ну и везет же некоторым! Твои предки бессовестно тебе потакают, Гэри.

Самый верный способ достать Джоунси. Обычно при упоминании своего имени он мгновенно лезет в бутылку, но не сегодня. Не до того.

— Во-первых, это на день рождения, и во-вторых, мне приходится платить за междугородные звонки из карманных денег, так что не возникай. И потом, ничего не было, ничего не было, усекли?

И они все кивают. Ничего не было. Ничего, мать твою, не…

Порыв ветра толкнул Генри вперед, едва не на проволоку. Он пришел в себя, стряхивая воспоминания, как тяжелое пальто. Тоже, нашли время лезть в голову (правда, для воспоминаний подобного рода подходящее время вряд ли найдется). Столько прождать Андерхилла, почти отморозить яйца, чтобы не упустить единственный шанс отсюда выбраться, и теперь это! Да Андерхилл мог просто пройти мимо, пока он торчал тут, грезя наяву, и оставить его гнить в выгребной яме.

Но Андерхилл не прошел мимо. Он стоял по другую сторону изгороди, сунув руки в карманы и глядя на Генри. Снежинки садились на прозрачный панцирь его маски, тут же таяли и сбегали по пластику, как…

Как слезы Бивера в тот день, подумал Генри.

— Вам следует вернуться в коровник, к остальным, — сказал Андерхилл, — иначе в снеговика превратитесь.

Язык Генри примерз к зубам. Его жизнь без преувеличений зависела от того, что он скажет этому человеку, а он не мог придумать, с чего начать. Не мог даже слова вымолвить.

К чему трудиться? — поинтересовался ехидный внутренний голос, голос тьмы, его старой подруги. В самом деле, к чему трудиться? Почему бы просто не позволить им, сделать то, о чем ты давно мечтал?

Потому что теперь речь идет не только о нем. Потому что теперь приходится думать не только о себе. И все же говорить он не мог.

Андерхилл постоял еще немного, глядя на него. Руки в карманах. Откинутый капюшон открывает коротко стриженные русые волосы. Снег тает на маске, которую носят только солдаты, но не задержанные, потому что задержанным она не понадобится: задержанным, как и серым человечкам, уже вынесен приговор.

Генри пытался заговорить и не мог, не мог. Ах, Господи, на его месте должен был стоять Джоунси, не он, у Джоунси язык куда лучше подвешен. Сейчас Андерхилл уйдет, оставив его наедине с кучей «может быть» и «что, если бы».

Но Андерхилл задержался.

— Неудивительно, что вы знаете мою фамилию… мистер Генрейд? Вас так зовут?

— Девлин. Вы считали мое имя. Я Генри Девлин.

Генри с величайшей осторожностью просунул руку между проволокой. Но Андерхилл, не шевелясь, бесстрастно уставился на нее, и Генри втянул руку в свой новообретенный мир, чувствуя себя идиотом и ругая себя за это последними словами. Можно подумать, они на званом обеде и его только что, как говорится, осадили.

Андерхилл учтиво кивнул, словно они в самом деле были на званом обеде, а не среди снежных смерчей, в режущем глаза сиянии.

— Вы знаете мое имя, потому что присутствие пришельцев в Джефферсон-тракт вызвало телепатический эффект низкого уровня, — улыбнулся Андерхилл. — Звучит глупо, когда выскажешь это вслух, верно? Но ничего не поделаешь. Однако воздействие преходяще, вполне безвредно и слишком слабое, чтобы годиться для чего-то, кроме карточных игр, а мы сегодня слишком заняты, чтобы тратить время на подобные глупости…

Язык Генри наконец обрел подвижность.

— Вы вряд ли явились сюда в метель только потому, что я знал ваше имя, — сказал Генри. — Скорее потому, что я знал имя вашей жены. И дочери.

Улыбка Андерхилла не изменилась.

— Может, и так. В любом случае предлагаю разойтись и отдохнуть. День выдался долгий и трудный.

Он зашагал вдоль изгороди, в направлении припаркованных трейлеров и прицепов, Генри едва поспевал за ним, хотя приходилось напрягать силы: снегу намело не меньше, чем с фут, и никто не утоптал его с этой стороны. Со стороны мертвых.

— Мистер Андерхилл! Оуэн! Остановитесь на секунду и послушайте. Мне нужно сказать вам что-то важное.

Андерхилл продолжал идти по своей стороне изгороди (которая тоже была стороной мертвецов, неужели Андерхилл не знал?), низко наклонив голову, сохраняя прежнюю вежливую ухмылочку. И самое ужасное, что Андерхилл хотел остановиться. Беда в том, что Генри до сих пор не дал ему повода это сделать.

— Курц безумец, — сказал Генри. Он по-прежнему не отставал, хотя уже начинал задыхаться. Измученные ноги молили о пощаде. — Но хитер, как лис.

Андерхилл вышагивал, как автомат: голова опущена, идиотская маска улыбки на месте. Мало того, он прибавил скорости. Того и гляди, Генри придется бежать, чтобы поспеть за ним. Если он еще в состоянии бежать.

— Вы поставите нас под пулеметы, — говорил, задыхаясь, Генри. — Тела сбросят в амбар, польют бензином, возможно, из колонки старика Госслина, зачем тратить государственные запасы… и потом… пуф!.. все уйдем с дымом, две сотни… четыре сотни… и запах… как от адского барбекю.

Улыбка Андерхилла растаяла, и он помчался вперед. Генри неведомо откуда обрел способность семенить. Жадно втягивая воздух, он прокладывал путь сквозь доходившие до колен сугробы. Ветер полосовал его исхлестанное лицо. Как кинжалом.

— Но, Оуэн… это ведь вы, правда?.. Оуэн… помните старую песенку: «У кошек много блошек, а у блошек больших — много блошек-крошек. И все грызут друг друга»… и так далее, и тому подобное, до бесконечности… так это о нас и о вас, потому что у Курца есть свой подручный… по-моему, Джонсон, верно?

Андерхилл уколол его взглядом, но не сбавил шага. Но Генри упрямо тащился следом, хотя чувствовал, что больше не выдержит. В боку кололо. Он был залит потом и изнывал от жары.

— Это… должны были поручить вам… вторая часть зачистки… «Империэл Вэлли»… кодовое название… что-то значит для вас?

Судя по всему, ничего не значит. Курц, должно быть, не сказал Андерхиллу об операции, цель которой — уничтожить почти всю Блю-группу. Оуэн понятия не имел об «Империэл Вэлли», и теперь к колотью в боку прибавилась стальная полоса вокруг груди, сжимавшаяся все сильнее.

— Остановитесь… Иисусе… Андерхилл… не могли бы вы…

Но Андерхилл, казалось, не слушал его. Андерхилл хотел сохранить последние иллюзии, и его нельзя было за это судить.

— Джонсон… еще несколько человек… по крайней мере одна женщина… и вы могли быть тоже, если бы не сплоховали… переступили черту… это он так думает… и не в первый раз переступили… в каком-то месте… вроде Босса Новы…

Еще один пронизывающий взгляд. Прогресс? Возможно.

— В конце… думаю, даже Джонсона прикончат… останется в живых только Курц… остальные… ничего, кроме груды пепла и костей… ваша гребаная телепатия… не подсказала вам… Правда… милый салонный трюк… чтение мыслей… даже не… почесались… Проворонили…

Бок прострелило болью до самой подмышки. Земля ушла из-под ног, и Генри, взмахнув руками, ничком повалился в снег. Легкие разрывало от недостатка воздуха. Он жадно вдохнул, набрав в рот пригоршню ледяной пудры.

Отплевываясь и мотая головой, Генри встал на колени, как раз вовремя, чтобы увидеть, как спина Андерхилла исчезает за клубящейся белой стеной. Не зная, что еще сказать, но понимая, что это последний шанс, Генри завопил:

— Вы пытались помочиться на зубную щетку мистера Рейплоу, а когда так и не смогли, разбили блюдо! Разбили их блюдо и смылись! Совсем как сейчас, трус стебаный! Удираете? Ну и катитесь…

Спина, уже едва видная за клубящейся белой стеной, замерла. Оуэн Андерхилл остановился.

Мгновение-другое он так и стоял спиной к Генри, который, задыхаясь, упал на колени в снег. По красному лицу текли струи талой воды. Какой-то частью сознания он отметил, что царапина, в которой рос байрум, начала чесаться.

Наконец Андерхилл повернулся и пошел назад.

— Откуда вы знаете о Рейплоу? Телепатия слабеет. Проникнуть так далеко вы не могли.

— Я знаю многое, — сказал Генри, поднимаясь, но тут же схватился за грудь в очередном приступе кашля. — Потому что во мне многое заложено. Я другой. Я и мои друзья, мы другие. Нас было четверо. Двое мертвы. Я здесь. Четвертый… Мистер Андерхилл, четвертый — ваша проблема. Не я, не люди, которых вы содержите в коровнике, не ваша Блю-группа, не подручный Курца, не «Империэл Вэлли». Только он.

Генри боролся с собой, не желая произносить имя. Джоунси, самый близкий ему из всех. Бивер и Пит были чудесными парнями, но только с Джоунси они мыслили одними и теми же категориями. В одном направлении. Только с ним он мог беседовать без слов. Только Джоунси был способен видеть линию и одновременно уноситься мечтами за любые границы и пределы. Но Джоунси больше нет, так ведь? Генри был в этом твердо уверен. В тот момент, когда красно-черное облако промчалось мимо, он еще существовал, вернее, не он, а крохотная его частица, но сейчас старый друг уже съеден заживо. Пусть сердце его бьется, а глаза видят, но истинный Джоунси так же мертв, как Пит и Бив.

— Ваша проблема — Джоунси. Гэри Джоунс из Бруклина, штат Массачусетс.

— Не только моя, но и Курца. — Андерхилл говорил слишком тихо, чтобы его можно было расслышать сквозь вой ветра, но Генри все равно услышал… услышал мозгом. Головой.

Андерхилл огляделся. Генри последовал его примеру и увидел людей, бегущих по тропе между трейлерами и прицепами, довольно далеко от изгороди. Однако весь участок вокруг магазина и коровника был беспощадно освещен, и даже сквозь ветер доносились рев моторов, заикающийся гул генераторов и крики солдат. Кто-то отдавал приказы через мегафон. Общий эффект был жутковато-ирреальным, словно они оба были захвачены штормом в обиталище призраков. Бегущие люди в самом деле походили на привидения, исчезающие один за другим в колеблющихся простынях снега.

— Здесь нельзя говорить, — бросил Андерхилл. — Слушайте меня и не заставляйте повторять ни единого слова, дружище.

И в голове Генри, где от обилия информации и обрывков чужих суждений все смешалось, как разобранный паззл, откуда-то возникла мысль Оуэна Андерхилла, ясная и четкая: «Дружище». Его слово. Поверить невозможно, что я употребил его слово!

— Слушаю, — кивнул Генри.

Сарай был на противоположной от коровника стороне участка, и хотя за дверями было так же светло, как и везде в этом адском концлагере, внутри стоял полумрак и сладко пахло сеном. И чем-то еще, чуть более резким.

На другом конце, прислонясь спинами к стене, сидели четверо мужчин и женщина, все в оранжевых охотничьих жилетах, передавая друг другу косячок. В сарае было всего два окна: одно — выходившее на загон, другое — на изгородь и лес. Стекло, заплывшее грязью, немного смягчало режущий глаза свет. Лица обреченных казались серыми. Уже мертвыми.

— Хочешь затянуться? — напряженно, почти жалобно спросил тот, что держал косячок, и с готовностью протянул косячок. Ничего себе, не пожалел травки! Настоящая сигарета.

— Нет. Хочу, чтобы вы отсюда убрались, — сказал Генри.

Они непонимающе уставились на него. Женщина была замужем за тем, кто держал косячок. Малый, сидевший слева, был ее деверем. Остальным просто не терпелось раскумариться даровой травкой.

— Возвращайтесь в коровник, — повторил Генри.

— Не пойдет, — ответил кто-то. — Слишком много народа. Предпочитаем некоторые удобства. И поскольку мы заняли это местечко первыми, а вам, очевидно, не до вежливости, предлагаю…

— Понятно, — перебил Генри, хватаясь за повязку на ноге. — Байрум. То, что они именуют Рипли. Кое-кто из вас, возможно, уже подхватил его. Вот вы, Чарлз… — Он показал на пятого мужчину, грузного и лысого.

— Нет! — вскрикнул Чарлз, но остальные уже отодвигались от него. Тот, что с косячком (Даррен Чайлз из Ньютона, штат Массачусетс), судорожно вдохнул дым.

— Да, — кивнул Генри. — В полном расцвете. И у вас, Мона. Нет, Марша. Марша, вот как вас зовут.

— Ничего у меня нет, — охнула женщина и встала, прижимаясь спиной к стенке и глядя на Генри широко раскрытыми испуганными глазами. Глазами лани. Скоро все они будут мертвы, и Марша тоже. Оставалось надеяться, что она не прочтет именно эту мысль. — Я чистая, мистер. Мы все здесь чисты, кроме вас!

Она взглянула на мужа, не бог весть какого исполина, но все же поплотнее Генри. Впрочем, как и остальные. Не выше, а именно плотнее.

— Выброси его отсюда, Дейр.

— Есть два типа Рипли, — начал Генри, констатируя собственное предположение как факт… но чем больше он об этом думал, тем правдоподобнее казалась ему идея. — Назовем его Рипли первичный и Рипли вторичный. Я совершенно уверен, что если вы не получили дозу живых спор с пищей или воздухом и не имеете открытых ран, значит, повезло. Вы можете победить его.

Теперь они все пялились на него огромными оленьими глазами, и Генри ощутил мгновенное всесокрушающее отчаяние. Ну почему он не мог попросту покончить с собой, тихо и пристойно?

— У меня Рипли первичный, — объявил он, развязывая футболку.

Никто не осмелился присмотреться к ране, и Генри сделал это за всех. Длинный порез зарос байрумом. Несколько прядей длиной дюйма в три слабо колебались, как бурая водоросль в приливном течении. Он чувствовал, как корни грибка проникают все глубже, вызывая зуд, разрушая его плоть. Пытаясь думать. И это было хуже всего: оно пыталось думать.

Они медленно крались к двери, очевидно, ожидая подходящего момента, чтобы рвануть отсюда со всех ног. Но вместо этого вдруг замерли.

— Мистер, вы можете помочь нам? — дрожащим детским голоском спросила Марша. Даррен, ее муж, обнял жену.

— Не знаю, — признался Генри. — Вероятно, нет, но… все может быть… А сейчас идите. Я уберусь отсюда через полчаса. Может, меньше, но вам лучше побыть в коровнике с остальными.

— Почему? — спросил Даррен Чайлз, мистер Убойный Косячок из Ньютона.

И Генри, у которого возник призрак идеи (ничего похожего на план), честно ответил;

— Понятия не имею. Просто чувствую.

Они вышли, оставив сарай во владение Генри.

Под окном, выходившим на изгородь, лежала связка полусгнившего сена, на которой сидел Даррен, когда вошел Генри (как владелец косячка он мог рассчитывать на самое удобное место), и теперь Генри пристроился на вязанке, безвольно бросив руки на колени. Ему ужасно хотелось спать, несмотря на хор голосов, гудевших в голове, и на сильный зуд в левой ноге (грибок появился и во рту, на месте выпавшего зуба).

Он почувствовал появление Андерхилла еще до того, как Андерхилл подошел к окну и заговорил.

— Я с подветренной стороны и в тени здания, — сказал Андерхилл. — Я курю. Если кто-то подойдет, тебя здесь нет.

— О'кей.

— Попробуй соврать, и я тут же уйду, и больше ты за всю свою короткую жизнь не скажешь мне ни слова… вслух или как-то иначе.

— О'кей.

— Как ты избавился от здешних обитателей?

— Какое тебе дело? — Минуту назад Генри был готов поклясться, что слишком устал, чтобы злиться. Но сейчас… — Это было что-то вроде чертова теста?

— Не валяй дурака.

— Я сказал, что у меня Рипли первичный, то есть чистую правду. Они немедленно смылись, — сказал Генри и, помедлив, добавил: — Ты тоже заразился, верно?

— Почему ты так считаешь?

Голос Андерхилла вроде бы не изменился: все такой же спокойный, ровный, и все же Генри как психиатр сумел распознать все признаки. Каким бы ни был Андерхилл, приходилось признать, что он человек невероятно трезвый и рассудительный. Что ж, он только что сделал первый шаг в нужном направлении. Кроме того, подумал он, не повредит, если Оуэн поймет, что терять ему, в сущности, нечего.

— Красные полоски на заусенцах, верно? И немного в одном ухе.

— Тебе бы сейчас в Лас-Вегас, приятель. Конец бы всем казино… — Генри увидел тлеющий глазок сигареты, поднесенной к губам Андерхилла. Как бы ветер ее не задул.

— Ты получил первичный непосредственно из источника заражения. Я совершенно уверен, что вторичный можно подхватить, коснувшись чего-то, на чем он растет: дерево, мох, олень, собака, другой человек. Все равно что дотронуться до ядовитого сумаха: сразу ожог. Не думай, что ваши медики этого не знают. Я получил информацию непосредственно от них. Моя голова все равно что чертова спутниковая антенна, которая ловит все передачи подряд. Понятия не имею, откуда берется половина всех сведений, но это не важно. Но кое-что медикам все же неизвестно. Серые называют красную растительность «байрум», слово, означающее «состав жизни». При определенных обстоятельствах первичный грибок может выращивать имплантаты.

— Срань-хорьков, иначе говоря.

— Срань-хорьки — это хорошо. Мне нравится. Они появляются из байрума, потом откладывают яйца, из которых появляются новые хорьки, и так далее, и тому подобное. По крайней мере мне так кажется. Правда, здесь большинство яиц погибает. Трудно сказать, в чем причина: холод ли, атмосфера или еще что-то. Но сейчас речь идет о байруме. Пока это все, чем располагают инопланетяне. То, что действительно срабатывает.

— Состав жизни.

— Угу, но послушай, серым здесь туго приходится, может, потому они и торчали здесь так долго, почти полвека, прежде чем сделать первый ход. Хорьки, например. Предполагалось, что они станут сапрофитами, знаешь, что это означает?

— Генри… тебя так зовут… верно? Генри?.. Генри, какое отношение это имеет к нашей нынешней…

— Самое прямое. И если не хочешь нести большую часть ответственности за гибель жизни на космическом корабле Земля, если, разумеется, не считать жизнью кучи межзвездных кудзу, советую заткнуться и слушать.

Пауза. А потом:

— Слушаю.

— Сапрофиты — доброкачественные бактерии-паразиты. Они живут в наших внутренностях, и мы каждый день глотаем их с молочными продуктами. Со сладким ацидофильным молоком, например, и с йогуртом. Мы даем им среду обитания, и они дают нам кое-что взамен. Лактобактерии, например, улучшают пищеварение. Хорьки — в обстоятельствах, обычных для каких-то иных миров, с совершенно иной, чем у нас, экологией — вырастают дюйма на два, не больше. Думаю, что, оказавшись в женском организме, они могут как-то влиять на воспроизведение, но не убивают. Никого. Просто живут в кишечнике. Мы даем им пищу, они пробуждают в нас телепатические способности. Честный обмен. Только они также превращают нас в телеканалы. Мы — ТВ серых человечков.

— И ты знаешь все это, потому что в тебе живет такая же тварь? — В голосе Андерхилла не было отвращения, но Генри ясно ощутил его в мозгу собеседника: жгучее, пульсирующее, как щупальца осьминога. — Один из так называемых нормальных хорьков?

— Нет. Пока нет. Кажется.

— В таком случае, откуда ты взял все это? Или просто сочиняешь? Разыгравшееся воображение? Пытаешься выписать себе пропуск на волю?

— По-моему, совершенно не важно, откуда мне все это известно, Оуэн, но ты понимаешь, что я не лгу. Ты же читаешь мои мысли.

— Да, ты думаешь, что говоришь правду. Больше я ничего не знаю. Или воображаешь, что я херов ясновидящий? Всю жизнь читал ваши сраные мысли? Как глубоко я, по-твоему, могу проникнуть?

— Не знаю. Должно быть, немного глубже, если байрум распространится, но до меня тебе далеко.

— Потому что ты другой. — Скептицизм, не только в голосе, но и в мыслях Андерхилла.

— Приятель, до сегодняшнего дня я и понятия не имел, насколько другой. Но не обращай внимания. Я хочу, чтобы ты понял главное: серые опарафинились по самое некуда. Наверное, впервые в истории они вступили в настоящую битву за власть, прежде всего потому, что хорьки, попадая в человека, превращаются из сапрофитов в злокачественных паразитов. Не перестают есть и не перестают расти. Это рак, Андерхилл, особая форма рака. Во-вторых, байрум. Пока что он в отличие от иных планет с трудом выживает в нашем мире. Ученые и эксперты, которые правят этим родео, думают, что холод замедляет его развитие, но я так не считаю, вернее, считаю, что причина не только в этом. Не могу сказать с уверенностью, потому что они тоже ничего не понимают, но…

— Стоп, стоп… — В темноте мелькнула короткая вспышка: это Андерхилл зажег еще одну сигарету, которую тоже съест ветер. — Ты сейчас имел в виду не медиков, верно?

— Нет.

— Воображаешь, будто общаешься с серыми человечками. Телепатически.

— По-моему… с одним из них. Можно сказать, между нами налажена бесперебойная связь.

— С тем Джоунси, о котором ты говорил?

— Оуэн, я не уверен. Не до конца. Но главное, они проигрывают. Я, ты, люди, которые были с тобой у корабля, все мы, возможно, не встретим нынешнее Рождество. Не стану врать. Мы получили высокие концентрированные дозы. Но…

— Я-то уж точно, — перебил Оуэн. — И Эдвардс тоже, проявилось мгновенно, как на полароиде.

— Но даже если байрум в самом деле скрутит тебя, не думаю, что ты можешь разнести его так уж широко. Не настолько он опасен. В амбаре есть немало людей, которые так его и не подхватят, сколько бы зараженных там ни оказалось, а если и подхватят, то свалятся с байрумом вторичным, или Рипли, как тебе угодно.

— Лучше байрум.

— О'кей. Они смогут, в свою очередь, передать его кое-кому, но в очень слабой форме, которую можно назвать байрум-три. Вполне вероятно, что и этим дело не закончится, но уж для того, чтобы разглядеть байрум-четыре, понадобится микроскоп или анализ крови. Потом он исчезнет.

— Не забывай о мгновенном воспроизведении.

— Первое: серые — возможно, не что иное, как системы доставки байрума — уже уничтожены. Те, кого не убила среда, как микробы в конце концов прикончили марсиан в «Войне миров», расстреляны из пулеметов. Все, кроме одного… возможно, того, от которого я получаю информацию. Но в физическом смысле его тоже не существует. Второе: хорьки не сработали. Как любой рак, они в конце концов пожирают сами себя. Те же, которые прогрызают себе дорогу и выходят наружу из прямой кишки, быстро погибают в неблагоприятной для них внешней среде. Третье: байрум тоже не так действенен, но если ему дать время вырасти и найти места обитания, он может мутировать. Научится приспосабливаться. Может быть, править.

— Мы собираемся стереть это место с лица земли, — сказал Андерхилл. — Превратить весь Джефферсон-тракт в выжженную зону.

Генри едва не завопил от бессильной злости, и, вероятно, что-то выплеснулось наружу. Послышался глухой стук. Андерхилла отшвырнуло к стене, ударило спиной о потемневшие доски.

— То, что вы здесь творите, не имеет смысла, — процедил Генри сквозь зубы. — Люди, которых вы заперли, не могут распространить грибок, хорьки не могут распространить грибок, и байрум тоже не может распространяться самостоятельно. Если ваши парни свернут палатки и просто уберутся отсюда, природа позаботится о себе и сотрет всю эту бессмыслицу как ошибочное уравнение. Думаю, серым пришлось показаться вам на глаза, потому что они на хрен не верят тому, что происходит. Похоже, это был просто акт самоубийства, вдохновляемый некоей серой версией мистера Курца. Они никак не могут осмыслить собственное поражение. Их девиз: «Мы всегда выигрываем». Или «побеждаем».

— Откуда ты…

— Но тут в последнюю минуту, Андерхилл, может, и в последнюю секунду, один из них нашел человека, поразительно отличающегося от остальных. Такого, с которым способны войти в контакт не только серые, но хорьки и даже байрум. Он ваша «Тифозная Мэри». И уже выбрался из секретной зоны, сводя все, что вы здесь сделали, к нулю.

— Гэри Джоунс.

— Совершенно верно.

— Что делает его не таким, как все?

Как ни больно было Генри касаться этой темы, все же приходилось кое-что открыть Андерхиллу.

— Он, я и еще двое друзей, теперь погибших, когда-то знали человека, который был абсолютно другим. Другим в корне. Настоящий телепат, без всякого байрума. Он каким-то образом повлиял на нас. Повстречай мы его, когда стали старше, вряд ли такое было бы возможно, но в том возрасте мы были особенно… уязвимы, так сказать, к тому, что он нам дал. Потом, годы спустя, кое-что случилось с Джоунси, правда, не имеющее отношения к этому необыкновенному мальчику.

Но последнее, как подозревал Генри, не было правдой: хотя Джоунси едва не погиб под колесами машины в Кембридже, а Даддитс, насколько знал Генри, в жизни не выезжал из штата Мэн, он каким-то образом причастен к последним роковым переменам в Джоунси. И ко всему происходящему. Он знал это.

— Прикажешь мне… что? Просто поверить в это? Проглотить, как микстуру от кашля?

Он не видел, как в душистом мраке сарая губы Генри растянулись в невеселой улыбке.

— Оуэн, — вздохнул он, — ты и так этому веришь. Я телепат, не забыл? Самый страшный в джунглях. Однако вопрос… вопрос… в том…

Генри задал вопрос мысленно.

Стоя за изгородью у задней стены старого сарая, терпеливо морозя яйца, опустив маску, чтобы иметь возможность курить сигареты, которых терпеть не мог (он раздобыл новую пачку в гарнизонной лавчонке), Оуэн растерянно озирался. Несмотря на то что ситуация весьма мало располагала к веселью, все же, когда человек в сарае в ответ на вполне резонный вопрос отрезал с нетерпеливой прямотой: «Ты и так этому веришь. Я телепат, не забыл», — с губ Оуэна сорвался короткий горький смешок. Курц сказал, что, если телепатия станет одним из постоянных свойств человеческого мозга, общество в его нынешнем виде ждет крах. Умом Оуэн понимал правоту Курца, но сейчас осознал ее на некоем глубинном, нутряном уровне.

— Однако вопрос… вопрос… в том…

Что мы собираемся предпринять?

У измученного Оуэна нашелся только один ответ:

— Думаю, нужно снаряжать погоню за Джоунсом. Но даст ли это что-нибудь? У нас есть время?

— Да, но очень мало.

Оуэн пытался понять, что кроется за ответом Генри, но его сил явно не хватало. Однако он был уверен, что почти все, сказанное этим человеком, — правда. Либо он свято верит в то, что говорит правду. Видит Бог, я тоже хочу верить, что это правда. И под любым предлогом убраться отсюда до начала бойни.

— Нет, — сказал Генри, и Оуэн впервые заметил, что голос у него не совсем твердый. Похоже, он чем-то расстроен. — Бойни не будет. Курцу не удастся прикончить почти триста человек. Людей, которые никак не могут повлиять на происходящее. Они всего лишь… О Господи, они всего лишь невинные жертвы! Случайные свидетели катастрофы!

Оуэн не удивился, обнаружив, что искренне наслаждается смущением Генри. Видит Бог, сам Генри немало потрудился над тем, чтобы лишить его душевного равновесия.

— Что вы предлагаете? Особенно если учесть, что сейчас главное — ваш приятель Джоунси.

— Да, но… — запнулся Генри. Теперь его внутренний голос звучал чуть громче, но ненамного.

Я не думал, что мы уйдем и бросим их на съедение.

— Мы не уйдем. Сбежим, как пара крыс с горящими хвостами, — пояснил Оуэн и, затянувшись в последний раз, бросил третью сигарету. И долго смотрел, как ветер катит ее по снегу. К этому времени по обе стороны сарая возвышались гигантские сугробы. По опустевшему выгулу мела поземка, с неба продолжал валить снег. Ехать куда-то в такую погоду — чистое безумие.

Придется раздобыть хотя бы «сноу кэт», подумал Оуэн. К полуночи даже полноприводный грузовик не пробьется через такие заносы.

— Убей Курца, — тихо сказал Генри. — Это единственный выход. Будет легче ускользнуть, если некому отдавать приказы. Кроме того, биологическая… зачистка отложится на неопределенное время.

— Как все просто, — сухо рассмеялся Оуэн. — Андерхилл, агент 007 с лицензией на убийство.

Он раскурил четвертую сигарету, прикрывая зажигалку ладонями. Пальцы, даже в перчатках, успели онеметь.

Если мы немедленно не договоримся, я здесь заледенею, подумал он.

— Подумаешь, что тут такого сложного? — удивился Генри, понимая, как тяжело Оуэну принять такое решение. Сам Оуэн чувствовал (и почти слышал), как мучительно пытается он ничего не видеть и не знать, не ухудшать и без того безнадежное положение вещей. — Просто войди и прихлопни его.

— Не выйдет. — Оуэн послал Генри мысленную картину: Фредди Джонсон и другие члены так называемой «Империэл Вэлли» следят за «виннебаго» Курца. — Кроме того, фургон оборудован системой динамиков. Если что-то случится, мигом нагрянут крутые парни. Но, может, я его достану. Скорее всего нет, потому что охрана у него, как у колумбийского кокаинового барона, особенно во время активных боевых операций. Но попробовать можно. Я и сам не так уж плох. Но это чистое самоубийство. Если в его распоряжении Фредди Джонсон, значит, поблизости вертятся Кейт Галлахер… Марвел Ричардсон… Карл Фридман… Джослин Макэвой. Крутые парни и девочки. Генри, я убью Курца, они убьют меня, шишки, которые стоят у руля этого шоу, пошлют нового чистильщика — какой-нибудь клон Курца, который подхватит поводья, выпавшие из рук мертвого единомышленника. А может, просто назначат на его место Кейт. Видит Бог, для этого она достаточно безумна. Заключенным дадут дополнительных двенадцать часов на то, чтобы хорошенько провариться в собственном соку, но в конце концов поджарят. Единственная разница в том, что вместо того, чтобы весело устремиться вместе со мной сквозь бурю и метель, красавчик, ты сгоришь вместе с остальными. А тем временем твой приятель Джоунси успеет добраться… куда?

— Думаю, пока благоразумнее всего держать место назначения в секрете.

Оуэн тем не менее попробовал применить все свои телепатические способности и на миг уловил размытое и странное изображение: высокое белое здание в снегу, цилиндрическое, как силосная башня… но все тут же пропало, сменившись изображением белой лошади — чем-то похожей на единорога, — бегущей мимо таблички, на которой красовалась стрелка и надпись красными буквами:

— Ты глушишь меня! — раздраженно проговорил он.

— Можешь считать, что так. А можешь рассматривать это как обучение методике, которую тебе лучше усвоить, если хочешь сохранить наш разговор в тайне.

— Угу. — На самом деле Оуэн ничуть не расстроился. И правда, совсем не плохо уметь вот так глушить всякого, кто бесцеремонно лезет в твои мысли. Кроме того, Генри все-таки знал, куда стремится его друг, Тифозный Джоунси. Недаром Оуэн видел неясные картины в голове Генри.

— Генри, выслушай меня.

— Валяй.

— Предлагаю простейший и самый безопасный план. Первое: если время не слишком поджимает, нам нужно поспать.

— Согласен. Непонятно, как я еще держусь на ногах.

— Часа в три ночи я начну действовать. Курц отдал приказ следить за любыми передвижениями, и охрана будет начеку, но если глаз Большого Брата немного прикроется, то не раньше четырех. Люди к тому времени устанут и потеряют бдительность. Мы должны уложиться в интервал от четырех до шести. Я отвлеку часовых и закорочу ток в изгороди: это легче всего. Минут через пять после того, как начнется переполох, я подведу сюда снегоход и… — Оуэн обнаружил, что телепатия имеет немалые преимущества по сравнению со словесным общением. Не переставая говорить, он послал Генри изображение горящего вертолета МН-6 «литл берд» и солдат, бегущих к нему, — …и в путь.

— Оставив на милость Курца беззащитных людей, которых он намеревается превратить в угольки? Не говоря уже о Блю-группе. Сколько там? Еще триста?

Оуэн, служивший в армии с девятнадцати лет и вот уже восемь как ставший одним из чистильщиков Курца, послал два жестких слова по ментальному каналу, установленному между ними:

Тень Генри Девлина за грязным стеклом шевельнулась и поднялась.

Нет, ответил он.

Нет? То есть как «нет»?

Нет. Я их не брошу.

Можешь предложить что-нибудь получше?

И тут Оуэн, к своему невероятному ужасу, осознал: Генри уверен в том, что может. Фрагменты и обрывки этой идеи (было бы чересчур великодушно назвать ее планом) пролетали через мозг Оуэна, подобно хвосту кометы. От неожиданности он задохнулся и даже не заметил, как сигарета выпала из пальцев и унеслась, подхваченная ветром.

Ты псих.

Ничего подобного. Нам нужно отвлечь их, чтобы смыться, ты уже это понял. Считай это отвлекающим фактором.

Их все равно убьют!

Некоторых. Может, большинство. Но это шанс. Какой шанс у них будет в горящем амбаре?

— И не забывай о Курце, — добавил Генри вслух. — Если его поставят перед фактом побега двухсот заключенных, многие из которых будут счастливы поведать первому попавшемуся репортеру о том, как наложившее в штаны от страха правительство США санкционировало массовые убийства здесь, на американской земле, поверь, ему будет не до нас. Поводов для волнений у него и без того появится достаточно.

Ты не знаешь Эйба Курца, подумал Оуэн. И ничего не знаешь о Черте Курца. Как и он сам. Почти ничего. До сегодняшнего дня.

Но в предложении Генри был некий безумный смысл. И некое зерно искупления. По мере того как этот бесконечный день четырнадцатого ноября катился к полуночи и шансы прожить хотя бы до конца недели увеличивались, Оуэн без особого удивления понял, что идея искупления не лишена привлекательности.

— Генри!

— Да, Оуэн, я тут.

— Знаешь, мне всегда становилось не по себе при мысли о том, что я натворил в доме Рейплоу.

— Знаю.

— И все же я бы сделал это еще раз. Что за чертовщина?

Генри, оставшийся прекрасным психиатром даже после того, как стал помышлять о самоубийстве, промолчал. Да и что скажешь? Некая извращенность всегда присутствует в человеческом характере. Нормальное поведение. Грустно, но правда.

— Ладно, — решил наконец Оуэн. — Ты покупаешь дом, я его обставляю. По рукам?

— По рукам, — мгновенно ответил Генри.

— Ты в самом деле можешь научить меня глушить непрошеных гостей? Думаю, мне это понадобится.

— Могу. Уверен.

— Ладно. Слушай.

Следующие три минуты говорил Оуэн, иногда вслух, иногда пускал в ход телепатию. Оба достигли той точки, когда различия между способами общения больше не существовало: слова и мысли стали одним.