"Ловец снов" - читать интересную книгу автора (Кинг Стивен)

Глава 16. ДЕРРИ

До чего жарко у Госслина — до чего жарко!

Джоунси мгновенно покрывается потом, и к тому времени, когда они вчетвером добираются до телефона-автомата (по несчастью, висящего у печки), крупные капли срываются со лба, ползут по щекам, а подмышки превратились в настоящие джунгли в период дождей… хотя не так уж там много волос, все-таки четырнадцать лет.

«Все впереди», — как говорит Пит.

Итак, у Госслина жарко, и он все еще отчасти пребывает в тисках сна, который вовсе не собирается померкнуть, раствориться, как все плохие сны (он все еще ощущает вонь бензина и горящей резины, видит Генри, держащего мокасин… и оторванную голову, он все еще видит ужасную оторванную голову Ричи Гренадо), а тут еще телефонистка стервозится. Когда Джоунси дает ей номер Кэвеллов, который мальчики знают наизусть, потому что звонят едва не каждый день и спрашивают, можно ли прийти (Роберта и Элфи неизменно отвечают «да», но так требуют правила вежливости, которым их научили дома), телефонистка спрашивает:

— Ваши родители знают, что вы звоните в другой город?

Ничего общего с тягучим выговором янки: слова произносятся с легким французским акцентом уроженки здешних мест, где фамилии Летурно и Биссонет куда более распространены, чем Смит или Джоунс. Скупердяи-лягушатники, как называет их отец Пита. И теперь, Боже, помоги Джоунси, он нарвался на такую.

— Они позволяют мне звонить в кредит, если я сам плачу, — говорит Джоунси. А, так он и знал, что под конец именно ему придется не только лаяться с телефонисткой, но и выкладывать собственные денежки. Он расстегивает молнию куртки. Ну и духотища! Как могут эти старперы рассиживаться у печки, просто выше его понимания! Друзья напирают на него, толпятся рядом, что вполне естественно: они хотят знать, как идут дела, но Джоунси очень хочется, чтобы они немного отступили и дали ему дышать. Еще немного, и он сварится.

— А если я позвоню им, mon fils? Твоим m#232;re et p#232;re?[58] Они скажут то же самое?

— Конечно, — говорит Джоунси. Пот разъедает глаза, и он вытирает его, как слезы. — Отец на работе, но мама должна быть дома. Девять-четыре-девять, шесть-шесть-пять-восемь. Только побыстрее, пожалуйста, потому что…

— Соединяю с абонентом, — разочарованно перебивает телефонистка.

Джоунси одним движением плеч сбрасывает куртку на пол. Остальные так и не разделись. Бив даже не расстегнул свою Фонзи-куртку. Просто немыслимо, как они выносят все это! Даже запахи действуют Джоунси на нервы: запахи бобов, кофе, мастики для натирки полов и рассола из бочонка с пикулями. Обычно они ему нравятся, но сегодня к горлу подкатывает тошнота.

В телефоне что-то щелкает. Как медленно! И друзья теснят его к стене, на которой висит аппарат. В дальнем проходе стоит Ламар, сосредоточенно разглядывая полки с крупами и потирая лоб, как человек, у которого раскалывается голова. Учитывая, сколько пива он влил в себя вчера вечером, это вполне естественно. У самого Джоунси тоже начинается что-то вроде мигрени, не имеющей никакого отношения к пиву, просто здесь чертовски жарко, как в а…

Он резко выпрямляется.

— Гудки, — сообщает он друзьям и тут же жалеет, что не держал язык за зубами, потому что все трое придвигаются еще ближе. У Пита изо рта несет ужасно, и Джоунси думает:

Ну ты и даешь, Пит! Что это с тобой? Чистишь зубы по большим праздникам?

Трубку поднимают на третьем звонке.

— Алло?

Это Роберта, и судя по голосу, лишенному обычных жизнерадостных ноток, она чем-то расстроена. Нетрудно понять чем: даже сюда доносится жалобный вой Даддитса. Джоунси знает, что Элфи и Роберта не воспринимают плач сына, как их четверка: в конце концов они люди взрослые. Но кроме всего, еще и его родители, и явно чувствуют что-то, поэтому Джоунси сильно сомневается, что сегодняшнее утро выдалось для миссис Кэвелл особенно радостным.

О Господи, как можно так топить? Что они подбрасывают в эту гребаную печку? Плутоний, что ли?

— Говорите, кто это, — нетерпеливо звучит в трубке, что совершенно не похоже на неизменно приветливую миссис Кэвелл. Сколько раз она твердила мальчикам, что самое главное для матери такого необыкновенного создания, как Даддитс, — это терпение. Она училась терпению на протяжении всей жизни рядом с Даддитсом. Но сегодня утром все не так. Сегодня она цедит слова так, будто зла на кого-то, что уж совсем немыслимо. — Если вы что-то продаете, простите, у меня нет времени говорить. Я очень занята и…

И все это под неумолчный рев Даддитса.

Еще бы, не занята, думает Джоунси. Он достает тебя с самого рассвета, и к этому времени ты наверняка уже на стенку лезешь.

Генри тычет Джоунси локтем в бок и грозит кулаком, что, очевидно, означает: «Давай же!» И хотя Джоунси морщится от боли, все же локоть — штука полезная. Если она повесит трубку, ему снова придется иметь дело с этой сучкой-телефонисткой.

— Миз Кэвелл… Роберта? Это я, Джоунси.

— Джоунси?

Он кожей ощущает ее невыразимое облегчение: она так страстно хотела, чтобы друзья Даддитса позвонили, что сейчас почти уверена: воображение играет с ней дурную шутку.

— Да. Я и остальные парни. — Он протягивает трубку.

— Привет, миссис Кэвелл. — Это Генри.

— Эй, как дела? — Пит.

— Привет, красавица, — произносит Бив с идиотской улыбкой. Он, можно сказать, влюблен в Роберту с того дня, когда они встретились.

Ламар Кларендон оборачивается на голос сына, морщится и снова принимается оценивать сравнительные достоинства «Чирриоз» «и «Шреддид Уит»[59]. «Валяйте, — бросил он Биву, когда тот сказал, что они хотят позвонить Даддитсу. — Понять не могу, с чего вам вдруг взбрело говорить с этим тыквоголовым, но если хотите бросать деньги на ветер, ради бога».

Джоунси снова подносит трубку к уху и успевает уловить обрывок фразы:

— …вернулись в Дерри? Я думала, вы охотитесь где-то в Кинео.

— Нет, мы все еще здесь, — отвечает Джоунси и, оглянувшись на друзей, с удивлением замечает, что они почти не вспотели, разве что лоб Генри чуть влажный, на верхней губе Пита несколько крошечных капелек и все. Ну просто Психербург какой-то! — Мы просто думали… э… что, пожалуй, лучше позвонить.

— Вы знали.

Голос спокойный, бесстрастный. Не рассерженный. Не отчужденный. Но и не вопрошающий. Констатирующий.

— Э-э-э… — Он поправляет ворот рубашки. — Да.

Любой на ее месте засыпал бы его сотнями вопросов, начиная с «откуда вы узнали» и «что, во имя Господа, с ним творится», но Роберта не любой-всякий, и, кроме того, почти целый месяц наблюдала их рядом со своим сыном. Поэтому и говорит:

— Подожди, Джоунси. Сейчас я его позову.

Джоунси ждет. Издалека доносятся рыдания Даддитса и тихие уговоры Роберты. Она объясняет. Утешает. Заманивает его к телефону. Повторяет магические имена:

«Джоунси, Бивер, Пит, Генри».

Вопли приближаются, и Джоунси ощущает, как они вонзаются в голову, тупой нож, который мнет и крошит плоть, вместо того чтобы резать. У-У-У-У. По сравнению с плачем Даддитса локоть Генри кажется нежными объятиями. И тропический дождь льется по шее солеными потоками. Взгляд устремлен на две таблички над телефоном. Первая гласит: ограничьте время разговора пятью минутами, пожалуйста. На второй еще одна просьба: никаких непристойностей по телефону. Под ней кто-то нацарапал:

Но тут трубку берет Даддитс, и в ухо Джоунси ввинчивается ужасный громовой рев. Джоунси морщится, но, несмотря на боль, сердиться на Дадса невозможно. Здесь они вместе, все четверо, а он там один. До чего же все-таки странное создание! Господь покарал и благословил его одновременно, и при мысли об этом у Джоунси голова идет кругом.

— Даддитс, — говорит он, — Даддитс, это мы. Я Джоунси.

И передает трубку Генри.

— Привет, Даддитс, это Генри.

Трубка у Пита.

— Привет, Дадс, это Пит, не плачь, все хорошо…

Пит быстро сует трубку Биву, который опасливо осматривается, забивается в угол, вытягивая шнур на всю длину, прикрывает микрофон, чтоб старики у печки (не говоря уже о собственном старике) не расслышали, и поет первые две строчки колыбельной. Потом замолкает, прислушивается и, сложив в кружок большой и указательный пальцы, гордо трясет перед носами приятелей. И отдает трубку Генри.

— Дадс? — Опять Генри. — Это просто сон, Даддитс. Ничего такого не было на самом деле. Ладно?

Ничего не было и все кончено. Только…

Генри слушает. Джоунси пользуется возможностью, чтобы сбросить фланелевую рубашку. Футболка под ней мокрая насквозь.

В мире есть еще миллиард вещей, о которых Джоунси не знает: какого рода связь существует, например, между ними и Даддитсом, но одно ему известно точно — больше он не может оставаться в магазине Госслина. Джоунси кажется, что это его бросили в проклятую печку. Должно быть, у старперов, играющих в шашки, вместо костей лед.

Генри усердно кивает:

— Точно, как в страшном кино. — Прислушивается и хмурится: — Вовсе нет. И никто из нас тоже. Мы и пальцем его не тронули. И никого из них.

И тут Джоунси осеняет. Вранье. Трогали! Не хотели, конечно, но тронули. Боялись, что Ричи исполнит свою угрозу разделаться с ними, и поэтому достали его первыми.

Пит протягивает руку, и Генри говорит:

— Пит хочет потолковать с тобой, Дадс.

Он отдает трубку Питу, и Пит советует Даддитсу забыть обо всем и наплевать, будь спокоен, милый воин, они скоро вернутся и сыграют все вместе, вот уж повеселятся, на всю катушку, ну а пока…

Джоунси поднимает глаза к табличке, той, на которой просят ограничить время звонка пятью минутами. Какая идея, какая чудесная идея! Да и к чему разводить слюни. И так ясно, что ситуация с Даддитсом под контролем.

Но прежде чем он успевает вмешаться, Пит отдает трубку ему.

— Он хочет поговорить с тобой, Джоунси.

В первое мгновение он едва не бросается к двери. Черт с ним, с Даддитсом, черт с ними со всеми!

Но это его друзья, все они заражены одним и тем же сном, в котором сделали то, чего вовсе не хотели (врун, врун гребаный, сам знаешь, что хотели!) и их глаза удерживают его на месте, несмотря на жару, которая теперь сдавливает его грудь удушливыми тисками. Их глаза твердят, что он часть всего этого и не должен уходить, пока Даддитс еще у телефона. Так не по правилам. Не по правилам той игры, которую они ведут.

Это наш сон, и он еще не кончился, кричат глаза всех троих, и особенно Генри. Он начался с того дня, как мы нашли его позади «Братьев Трекер», на коленях и почти голого. Он видит линию, и теперь мы тоже видим. Пусть по-другому, но какой-то частью внутреннего зрения мы постоянно видим линию. И будем видеть, пока живы.

В их глазах светится что-то еще, неотступное, не дающее покоя, которое будет преследовать их до конца жизни и бросит тень даже на самые счастливые дни. Ужас того, что они сделали. Сделали в так и не запомнившейся главе их совместного сна.

Все это не дает Джоунси шагнуть к двери и заставляет взять трубку, хотя он изнемогает. Вялится, поджаривается, тает, мать твою.

— Даддитс, — говорит он, и даже голос пышет жаром. — Все хорошо, честное слово. Я сейчас отдам трубку Генри, здесь дышать нечем, хочу глотнуть свежего…

Но Даддитс прерывает его, неожиданно громко и настойчиво:

— Е ыыди! Оси, е ыыди! Ей! Ей! Итер Ей!

Они всегда понимали его лопотание, с самого первого дня, и Джоунси без труда разбирает: «Не выходи! Джоунси, не выходи! Грей! Грей! Мистер Грей!»

Джоунси открывает рот. Он глядит мимо раскаленной печки, мимо прохода между полками, где страдающий похмельем отец Бива тупо изучает консервированные бобы, мимо миссис Госслин, восседающей за старым обшарпанным кассовым аппаратом, в переднее окно, служащее неким подобием витрины. Стекло до невозможности грязное и обклеенное плакатами, рекламирующими все на свете — от сигарет «Уинстон» и эля «Мусхед» до церковных благотворительных ужинов и пикников в честь Четвертого июля, которые устраивались еще в те времена, когда президентом был арахисовый король… но все же осталось еще достаточно места, чтобы выглянуть наружу и увидеть существо, ожидающее его во дворе. То самое, что подкралось сзади, пока он пытался удержать дверь ванной. То самое, что через много лет украло его тело. Голая серая фигура переминается около бензоколонки на беспалых ногах, не сводя с Джоунси черных глаз. И Джоунси думает:

Это не их истинный облик. Такими мы их видим. Именно такими.

И словно желая подчеркнуть это, мистер Грей поднимает руку и резко бросает вниз. С кончиков длинных серых пальцев (их всего три) слетают и поднимаются в воздух крохотные красновато-золотистые пушинки. Как «парашютики» одуванчика.

Байрум, думает Джоунси.

И словно от волшебного слова в сказке все тут же замирает. Магазин Госслина превращается в гротескный натюрморт. Мгновение — и цвета медленно испаряются, преобразуя его в старый дагерротип в желтовато-черных тонах. Друзья становятся прозрачными и тают на глазах. Реальны только две вещи: тяжелая черная трубка телефона-автомата и жара. Удушливая жара.

— Аай! — кричит Даддитс прямо ему в ухо. Джоунси слышит долгий, хорошо знакомый прерывистый вздох: это Даддитс набирает в грудь воздух, пытаясь говорить как можно четче. — Оси, Оси, аай! Аай! А…

…вай! Вставай, Джоунси, вставай!

Джоунси поднял голову, но в первый момент ничего не увидел. Волосы, спутанные, влажные от пота, лезли в глаза. Он нетерпеливо откинул их, надеясь оказаться в своей спальне, либо в «Дыре в стене», либо, что еще лучше, в Бруклине, — но безуспешно. Он по-прежнему в офисе братьев Трекер. Заснул за письменным столом и видел во сне, как они звонили Даддитсу сто лет назад. Все так и было, если не считать умопомрачительной жары. По правде говоря, в магазине всегда было прохладно, мало того, старик Госслин строго за этим следил. Жара вкралась в его сон, потому что здесь дышать было нечем. Иисусе, тут не меньше ста градусов, а может, и все сто десять[60].

Отопление испортилось, подумал он, поднимаясь. А может, пожар. Так или иначе, нужно выбираться отсюда, пока я не спекся заживо.

Джоунси выбрался из-за стола, почти не заметив того, что стол изменился, едва обратив внимание на какой-то предмет, коснувшийся макушки, когда он спешил к двери. Он уже потянулся одной рукой к засову, а другой — к «собачке», как вдруг вспомнил крик Даддитса, просившего его не выходить, потому что за дверью ждет мистер Грей.

Он и правда был там. Прямо у порога. Подстерегал Джоунси на складе воспоминаний, которым тоже завладел.

Джоунси уперся растопыренными пальцами в дерево филенки. Влажные пряди снова упали на лоб, но он уже не обращал ни на что внимания.

— Мистер Грей, — прошептал он. — Вы там? Вы ведь там, верно?

Никакого ответа, но мистер Грей был там. Точно там. Безволосое подобие головы чуть наклонено вперед, стеклянно-черные глаза уставились на дверную ручку, вот-вот готовую повернуться. Он ждал, когда из душегубки вывалится Джоунси. И тогда…

Прощайте, назойливые человечьи мысли. Прощайте, раздражающие и нервирующие человечьи эмоции.

Прощай, Джоунси.

— Мистер Грей, вы пытаетесь меня выкурить?

Ответа он опять не получил, да и ни к чему. Мистер Грей упоенно орудует всеми кнопками управления, не так ли? Включая и ту, что контролировала температуру тела. Как высоко он ее поднял? Джоунси не знал, но чувствовал, что температура продолжает ползти. Удавка, стискивающая грудь, стала еще горячее и беспощаднее. Он начал задыхаться. Кровь тяжело колотилась в висках.

Окно. Как насчет окна?

В порыве безумной надежды Джоунси повернулся к окну, спиной к двери. Но в окне было темно — вот вам и вечный октябрьский полдень семьдесят восьмого, — а подъездная дорога, идущая вдоль здания, была похоронена под сыпучими снежными барханами. Никогда, даже в детстве, снег не казался Джоунси столь заманчивым. Он уже видел, как, подобно Эрролу Флинну в старом пиратском фильме, летит через стекло, зарывается в снег, охлаждая разгоряченное лицо в благословенном белом холоде…

Да, и тут же чувствует, как руки мистера Грея смыкаются на его горле. Эти руки, хоть и трехпалые, должно быть, сильны и мгновенно выдавят из него жизнь. Если он хотя бы разобьет окно, чтобы впустить немного свежего воздуха, мистер Грей тут же подстережет его и набросится, как вампир. Потому что эта часть Мира Джоунси небезопасна. Эта часть — оккупированная территория.

Выбор Хобсона. Все пути прокляты.

— Выходи, — наконец произнес мистер Грей голосом Джоунси. — Я не буду тянуть. Все сделаю быстро. Не хочешь же ты поджариться там… Или хочешь?

Но Джоунси уже разглядел письменный стол, стоявший перед окном, стол, которого и в помине не было, когда он впервые оказался в этой комнате. До того, как он уснул, тут возвышалось обыкновенное, ничем не примечательное изделие какой-то захудалой мебельной фабрички, из тех, что обычно покупают для небогатых фирм. В какой-то момент, он не мог вспомнить точно, в какой именно, на столе появился телефон, простой, без наворотов, черный аппарат, такой же утилитарный и скромный, как сам стол.

Но теперь на его месте оказалось дубовое шведское бюро с выдвижной крышкой, копия того, что красовалось дома, в его бруклинском кабинете. И телефон другой: синий «Тримлайн», похожий на тот, что стоит в его университетском офисе. Джоунси стер со лба теплый, как моча, пот и только сейчас заметил, что именно коснулось макушки, когда он вставал.

Ловец снов.

Ловец снов из «Дыры в стене».

— Обалдеть, — прошептал Джоунси. — Похоже, я устраиваюсь с удобствами.

Ну разумеется, почему бы нет? Даже заключенные в камерах смертников стараются украсить свое последнее пристанище. Но если он может перенести сюда бюро, Ловец снов и даже телефон, возможно…

Джоунси закрыл глаза, сосредоточился и попытался представить свой кабинет в Бруклине. Удалось это не сразу, потому что возник непрошеный вопрос: как это может получиться, если все воспоминания остались за дверью? Но он тут же сообразил, что все проще простого: воспоминания по-прежнему в его голове, им просто некуда деваться. Коробки на складе — это всего-навсего то, что Генри назвал бы «овеществлением», способом представить все то, к чему получил доступ мистер Грей.

Не важно. Направь все внимание на то, что надлежит сделать. Кабинет в Бруклине. Постарайся у видеть кабинет в Бруклине.

— Что ты делаешь? — всполошился мистер Грей. Куда подевалась елейная самоуверенность тона? — Какого хрена ты там вытворяешь?

Джоунси усмехнулся на это «какого хрена», просто удержаться не смог, но не подумал отвлечься. Не только обстановка, но и стены кабинета… вон там… у двери, ведущей в крохотную ванную… да, вот он! Термостат фирмы «Ханиуэлл». И что он должен сказать? Какое-то волшебное слово вроде «сезам, откройся»?

Да.

По-прежнему не открывая глаз, с легкой улыбкой на залитом потом лице, Джоунси прошептал:

— Даддитс…

И, распахнув глаза, уставился на грязную обшарпанную стену.

На которой висел термостат.

— Прекрати! — завопил мистер Грей, и Джоунси в который раз поразился до боли знакомым звукам: все равно что слушать магнитофонную запись одной из собственных, хотя и довольно редких истерик (катализатором обычно служила возмутительная свалка в чьей-нибудь детской). — Немедленно прекрати! Это должно прекратиться!

— Поцелуй меня в задницу, красавчик, — ответил Джоунси. Сколько раз его малыши мечтали сказать отцу что-то вроде этого, когда тот начинал возникать.

Но тут его посетила гнусная мыслишка. Он скорее всего никогда больше не увидит свою двухэтажную квартиру в Бруклине, но если и увидит, то глазами, принадлежащими мистеру Грею. Щека, которую чмокают ребятишки (Ой, царапает, папа! — наверняка пожалуется Миша), теперь будет щекой мистера Грея. Губы, которые целует Карла, тоже будут не его. Мистера Грея. А в постели, когда она сжимает его и вводит в…

Джоунси вздрогнул, потянулся к термостату, с удивлением отмечая, что предельная цифра шкалы — сто двадцать. Должно быть, единственный в своем роде.

Он немного повернул переключатель влево, с облегчением ощутил струю прохладного воздуха и подставил ей разгоряченное лицо. И заметил высоко на стене вентиляционную решетку. Еще один приятный сюрприз.

— Как ты это делаешь? — прокричал мистер Грей из-за двери. — Почему твое тело отталкивает байрум? Как ты вообще оказался там?

Джоунси расхохотался. Просто не смог удержаться.

— Прекрати, — произнес мистер Грей. Ледяным голосом. Тем самым, которым Джоунси предъявлял ультиматум Карле: лечение или развод, солнышко, выбирай. — Я могу не просто повысить температуру, но и сжечь тебя. Или заставить тебя ослепнуть.

Джоунси вспомнил ручку, торчавшую из глаза Энди Джанаса, ужасный звук лопающегося глазного яблока… и зябко передернул плечами. Однако мистер Грей явно блефовал, и Джоунси не собирался попадаться на удочку.

Ты — последний, а-я-твоя система доставки. И ты не посмеешь ее уничтожить. Во всяком случае, пока не выполнишь свою миссию.

Он медленно подступил к двери, напоминая себе о необходимости держать ухо востро, потому что, как сказал Горлум о Бильбо Баггинсе, «хитрая это штука, прелесть моя, да, очень хитрая».

— Мистер Грей! — тихо окликнул он.

Нет ответа.

— Мистер Грей, какой вы сейчас? И какой — на самом деле? Не такой серый? Чуть розовее? И на руках еще пара пальцев? Немного волос на голове? Пытаетесь отращивать пальцы на ногах и гениталии?

Нет ответа.

— Начинаете вживаться в мой образ, мистер Грей? Думать, как я? И это вам не нравится, верно? Или уже нравится?

Ответа все не было, и Джоунси сообразил, что мистер Грей ушел. Повернувшись, он поспешил к окну, на ходу отмечая все новые изменения: литография Карриера и Айвза на одной стене, репродукция Ван Гога на другой: «Ноготки», рождественский подарок Генри, и магический хрустальный шар, всегда стоявший у него на столе дома. Но Джоунси почти не обратил внимания на все эти вещи. Ему не терпелось узнать, что задумал мистер Грей и что так его отвлекло.

Оказалось, что внутренность грузовика разительно изменилась. Вместо обычного унылого буро-оливкового пикапа, выданного правительством Энди Джанасу (планшетка с бумагами и бланками на пассажирском сиденье, квакающая рация под приборной доской), на шоссе красовался роскошный «додж рэм» с шикарным кузовом, сиденьями, обтянутыми серым велюром, и приборной доской, усеянной кнопками и ручками управления, как у реактивного лайнера «лир». Наклейка на «бардачке» гласила: Я ЛЮБЛЮ СВОЕГО БОРДЕР-КОЛЛИ. Вышеупомянутый бордер-колли мирно спал под пассажирским сиденьем, подвернув под себя хвост. Кобеля звали Лэд. Джоунси чувствовал, что может узнать имя и судьбу хозяина Лэда, но зачем ему это? Где-то к северу от их нынешнего местонахождения остался сброшенный с дороги армейский грузовик Джанаса, а рядом валялся труп водителя этой машины. Джоунси понятия не имел, почему пощадили колли.

Но тут Лэд поднял хвост, громко пукнул, и Джоунси все понял.

Он обнаружил, что, глядя в окно офиса братьев Трекер и сосредоточившись, может смотреть на мир собственными глазами. Снег повалил еще гуще, но, как и армейский пикап, «додж» был полноприводным и упрямо продвигался вперед. Мимо пролетали огни фар: караван армейских машин шел в обратную сторону, на север, к Джефферсон-тракт. Джоунси успел заметить блеснувшую в снегу светоотражающую табличку: белые буквы, зеленый фон:

Городские снегоочистители, вероятно, уже прошли, и хотя движения почти не было — в такой час шоссе обычно пустело даже при ясной погоде, — заносы успели убрать. Мистер Грей увеличил скорость до сорока миль в час. Они миновали три поворота, которые Джоунси помнил с детства (Канзас-стрит, аэропорт, Ап-майл-Хилл, Строфорд-парк), и машина замедлила ход.

Внезапно Джоунси все понял.

Он взглянул на коробки, которые успел затащить сюда, почти все с пометкой ДАДДИТС, остальные с надписью ДЕРРИ. Эти он успел захватить в последний момент. Мистер Грей воображает, что все необходимые воспоминания — вернее, необходимая информация — остались у него, но если Джоунси правильно сообразил, куда они едут (а это вполне логично), мистера Грея ждет сюрприз. Джоунси не знал, то ли бояться, то ли радоваться, и вдруг понял, что испытывает и страх, и радость одновременно.

А вот и зеленая табличка с надписью:

Рука Джоунси легла на поворотник.

Он спустился на Уичем-стрит, повернул влево, проехал полмили и оказался на Картер-стрит, поднимавшейся под крутым углом к Апмайл-Хилл и Канзас-стрит, на другой стороне которой когда-то возвышался лесистый холм и располагалось цветущее поселение индейцев племени микмак. Улицу, похоже, не чистили уже несколько часов, но колеса упорно мяли снег. «Рэм» яростно пробивался между заметенными снегом пригорками вдоль обочин: машинами, припаркованными на улице, назло мэрии, заранее предупредившей о необходимости убрать транспорт ввиду приближающейся метели.

На полпути мистер Грей снова свернул в узкий переулок, именуемый Картер-лукаут[61]. «Рэм» подпрыгнул, задние колеса повело. Лэд поднял голову, тявкнул, но тут же положил голову на коврик и закрыл глаза, едва шины впились в снег, и машина грузно выползла из сугроба. Джоунси не отходил от окна, ожидая, что сделает мистер Грей, обнаружив… скажем так — обнаружив.

Сначала мистер Грей ничуть не расстроился, когда лучи фар, скользнув по гребню, не выхватили ничего, кроме все той же снежной круговерти. Он был уверен, что через несколько секунд увидит… всего несколько секунд, и откроется высокая белая башня, стоящая в самом начале спуска на Канзас-стрит, башня с окнами, восходящими к крыше по спирали. Еще несколько секунд…

Только вот секунд уже не было. «Рэм» дожевал расстояние, оставшееся до вершины того, что когда-то называлось Стендпайп-хилл, Холм Водонапорной Башни. Здесь сходились Картер-лукаут и еще три самые маленькие улочки. Они оказались на самом высоком, самом открытом месте Дерри. Ветер завывал, как баньши, со скоростью не менее пятидесяти миль в час, порывы до семидесяти, а может, и до восьмидесяти. В световых полосах снег, казалось, падал горизонтально, сотнями крошечных ледяных кинжалов.

Мистер Грей сидел неподвижно. Руки Джоунси сползли с руля и повисли, как подстреленные птицы. Наконец он пробормотал:

— Где она?

Его левая рука поднялась, повозилась с ручкой дверцы и нажала. Мистер Грей вышел, повалился в снег на колени Джоунси, и злобный ветер тут же вырвал у него ручку. Он снова поднялся, обошел грузовик: полы куртки хлопали по ногам, штанины раздувались, как паруса. Холод стоял жуткий (в офисе братьев Трекер температура могла упасть от умеренной до холодной за несколько мгновений), но красно-черному облаку, населявшему большую часть мозга Джоунси и укравшему его тело, было все равно.

— Где она? — завопил мистер Грей прямо в распяленное жерло урагана. — Где эта хренова Водонапорная Башня?!

А вот Джоунси кричать было ни к чему: буря не буря, но мистер Грей расслышит даже шепот.

— Ха-ха, мистер Грей, — сказал он. — Обманули дурака… похоже, вы сами вырыли себе яму! Башню снесли в восемьдесят пятом.

Джоунси подумал, что на месте мистера Грея он закатил бы сейчас истерику по полной программе и, словно наглый испорченный ребенок, уже катался бы на снегу, дрыгая ногами и заливаясь слезами: несмотря на все старания не поддаваться эмоциям Джоунси, мистер Грей был так же бессилен устоять против желания выплеснуть злость, как алкоголик перед бочонком бренди.

Но вместо того чтобы забиться в припадке или полезть в бутылку, он потащил тело Джоунси вдоль голой вершины холма к квадратному каменному пьедесталу, стоявшему на том месте, где он ожидал увидеть городское хранилище пресной воды на семьсот тысяч галлонов. И только тут упал в снег, поднялся, прихрамывая и потирая больное бедро Джоунси, снова упал, снова поднялся, не переставая посылать в воздух поток детских проклятий Бива: хрень собачья, поцелуй меня в задницу, мутотень чертова, насри в свою хренову шляпу и надень на башку задом наперед…

В устах Бивера (или Генри, или Пита) это звучало бы забавно. Здесь же, на этом заброшенном холме, вопли шатающегося, бредущего в снегу чудовища, походившего на человеческое существо, казались ужасными.

Он, то есть мистер Грей, наконец добрался до пьедестала, ярко освещенного фарами «рэма». Высотой примерно пять футов, в рост ребенка, он был сложен из обыкновенного камня, как большинство стен в Новой Англии. Наверху стояли две бронзовые фигуры, мальчика и девочки, державшихся за руки и с опущенными головами, словно в скорби или молитве.

Пьедестал почти занесло снегом, но верхушка привинченной спереди таблички еще виднелась. Мистер Грей встал на колени Джоунси, смахнул снег и прочитал:

Поперек таблички тянулись напыленные спреем неровные красные буквы, броско выделявшиеся в золотистых лучах:

Мистер Грей неподвижно простоял еще минут пять, полностью игнорируя все возрастающее онемение в конечностях Джоунси (и что ему за дело? Джоунси — всего лишь взятая напрокат машина, гони, не жалей, и туши окурки о сиденье). Ему и в самом деле было не до того. Он пытался понять написанное. Буря? Дети? Неудачники? Кто или что такое этот Пенниуайз? Но главное, куда подевалась водонапорная башня, которая, судя по воспоминаниям Джоунси, должна здесь стоять?

Наконец он поднялся, прохромал к грузовику, сел и включил обогреватель. Под струями теплого воздуха Джоунси начало трясти. Но мистер Грей уже торчал под запертой дверью, требуя объяснений.

— Почему вы так сердитесь? — мягко осведомился Джоунси, улыбаясь. Интересно, может мистер Грей почувствовать его улыбку? — Вы что же, ожидали от меня помощи? Бросьте, приятель, подробности мне неизвестны, разумеется, но примерный план я себе представляю: еще двадцать лет, и вся планета превратится в большой раскаленный шар. Никакой озоновой дыры и никаких, естественно, людей.

— Нечего тут умничать! Он еще будет мне лекции читать!

Джоунси мужественно подавил искушение довести мистера Грея до очередного истерического припадка. Он не верил, что непрошеный гость способен взломать дверь, даже в приступе бешенства, но зачем зря рисковать? Кроме того, Джоунси был эмоционально и физически истощен: нервы натянуты, как струны, а во рту противный привкус меди.

— Каким образом она исчезла? — Мистер Грей по недавно обретенной привычке стукнул кулаком по рулевому колесу. Клаксон отозвался жалобным воплем. Лэд, бордер-колли, поднял голову и уставился на человека за рулем большими тревожными глазами. — Ты не мог солгать! У меня твои воспоминания!

— Ну… кое-что я приберег. Помнишь?

— Что именно? Скажи!

— С чего это вдруг? А что ты дашь взамен?

Мистер Грей молчал. Джоунси ощущал, как тот перебирает различные файлы. Внезапно из-под двери и в вентиляцию начали просачиваться запахи. Его любимые: поп-корн, кофе, густая рыбная похлебка, которую варила мать. Желудок немедленно взбунтовался, прося еды.

— Конечно, я не могу обещать тебе материнскую похлебку, — сказал мистер Грей, — но накормлю, пожалуй. Ты ведь голоден, так?

— Еще бы! Ты не даешь отдыха моему телу, безжалостно растрачиваешь мои эмоции и хочешь, чтобы я ко всему прочему обходился без пищи?

— К югу отсюда есть такое местечко, «Дайзерт». Если верить тебе, оно открыто двадцать четыре часа в сутки, то есть, по-вашему, постоянно. Или ты и тут соврал?

— Я вообще не лгал, — отозвался Джоунси. — Ты сам сказал, что это невозможно. У тебя в руках все кнопки, ты завладел банком памяти, получил все, кроме того, что заперто здесь.

— Где здесь? Как может существовать это самое здесь?

— Понятия не имею, — честно ответил Джоунси. — И откуда мне знать, что накормишь?

— Придется, — сказал мистер Грей с той стороны двери, и Джоунси сообразил, что он тоже говорит правду. Если время от времени не подливать бензин в машину, она остановится. — Но если удовлетворишь мое любопытство, накормлю тебя любимыми блюдами. Если же нет…

В щель поползла вонь переваренной брокколи и брюссельской капусты.

— Так и быть, — согласился Джоунси. — Расскажу все, что смогу, а ты возьмешь в «Дайзерте» оладьи с беконом. Завтрак двадцать четыре часа в сутки, сам знаешь. Идет?

— Идет. Открой дверь, и пожмем друг другу руки.

Джоунси удивленно ухмыльнулся: черт возьми, мистер Грей впервые попытался пошутить, и не так уж неуклюже. Поглядев в зеркальце заднего обзора, он увидел точно такую же ухмылку на лице, больше ему не принадлежащем. От этого мороз шел по коже.

— Может, ту часть протокола, где говорится о рукопожатии, стоит опустить, — сказал он.

— Рассказывай.

— Да, но предупреждаю: попробуешь увильнуть — больше ничего от меня не дождешься.

— Буду иметь в виду.

Грузовик стоял на вершине холма, слегка покачиваясь на рессорах. Огни фар прорезали в темноте световые конусы, в которых плясали снежинки, и Джоунси поведал мистеру Грею то, что знал. По его мнению, это место идеально подходило для страшных историй.

Годы восемьдесят четвертый и восемьдесят пятый выдались для Дерри, мягко говоря, неудачными. Летом восемьдесят четвертого местные подростки утопили «голубого» в Канале. За десять последующих месяцев несколько ребятишек погибли от руки неизвестного маньяка, иногда рядившегося под клоуна.

— Кто этот Джон Уэйн Гейси? — спросил мистер Грей. — Тот самый, что убивал детей?

— Нет, просто кое-кто со Среднего Запада и с подобным modus operandi! — сказал Джоунси. — Вы совсем не понимаете, что такое «ассоциативные связи», верно? Впрочем, откуда? Бьюсь об заклад, там, откуда вы явились, не так уж много поэтов.

Мистер Грей не ответил. Джоунси сильно сомневался, что он вообще знал значение слова «поэт». И вряд ли интересовался.

— Как бы то ни было, — продолжил Джоунси, — через Дерри пронесся страшный ураган. Он разразился тридцать первого мая восемьдесят пятого года. Погибло больше шестидесяти человек. Водонапорную башню снесло, как подрезанную. Она покатилась по склону холма прямо на дома Канзас-стрит. — Он показал на уходивший в темноту обрыв справа от грузовика. — Почти три четверти миллиона галлонов воды обрушились на деловую часть города, принося ужасные разрушения. Все это случилось, когда я сдавал выпускные экзамены в колледже. Отец позвонил и передал подробности, но я и без этого все узнал из теленовостей и газет.

Джоунси помолчал, размышляя, оглядывая офис, уже не ободранный и грязный, а прекрасно обставленный (подсознание добавило диван из дома и стул Имса[62], который он видел в каталоге Музея современного искусства, прелестный, но никак не по карману университетскому преподавателю). Мило и очень уютно: несравненно лучше того ледяного мира, в котором приходилось существовать его оккупанту.

— Генри тоже был в университете. В Гарварде. Пит вместе со своими дружками-хиппи шатался по Западному побережью… Бивер страдал в двухгодичном колледже, упражняясь, по его словам, в курении гашиша и видеоиграх. — Только Даддитс оставался здесь, в Дерри, когда на город налетел ураган… Но Джоунси обнаружил, что не желает упоминать имя Даддитса.

Мистер Грей ничего не сказал, но Джоунси остро ощущал его нетерпение. Мистера Грея интересовала только водонапорная башня и то, каким образом Джоунси удалось его одурачить.

— Послушайте, мистер Грей, если кто кого здесь и обманул, так я тут ни при чем. Вините себя. У меня здесь несколько коробок ДЕРРИ, только и всего. Я принес их сюда, пока вы были заняты, убивая несчастного солдата.

— Эти несчастные солдаты прилетели с неба на кораблях и убили всех моих сородичей, которых смогли найти.

— Ах, бросьте! Можно подумать, вы пришли сюда пригласить нас в Галактическую воскресную школу.

— А если и так, вы что, встретили бы нас по-другому?

— Я попросил бы избавить меня от гипотез, — сказал Джоунси, — особенно после того, что вы сотворили с Питом и тем малым, водителем грузовика. И я не имею ни малейшего желания вступать с вами в интеллектуальные дискуссии.

— Мы делаем то, что должны делать.

— Возможно, но вы полный псих, если ожидаете, что я стану вам помогать.

Пес уставился на Джоунси с еще большим смущением. Очевидно, не привык к хозяевам, которые ведут столь оживленные беседы сами с собой.

— Водонапорная башня упала в восемьдесят пятом — шестнадцать лет назад, — но ты украл это воспоминание?

— В общем, да, хотя вряд ли бы судья и присяжные были бы на вашей стороне, поскольку это все-таки мои собственные воспоминания.

— Что еще ты украл?

— Это дело мое, а ваше — гадать и догадываться.

В дверь громко, раздраженно заколотили, и Джоунси снова вспомнил сказку о трех поросятах. «Дуньте и плюньте, мистер Грей, наслаждайтесь сомнительными удовольствиями истерической ярости».

Но мистер Грей, очевидно, отошел от двери.

— Мистер Грей, — позвал Джоунси, — не стоит сердиться, хорошо?

Очевидно, мистер Грей снова отправился на поиски информации. Башня рухнула, но Дерри по-прежнему на месте, следовательно, вода должна откуда-то поступать. Знает ли Джоунси, откуда именно?

Джоунси не знал. Смутно помнил, как приходилось бутылками закупать воду, когда он приехал из колледжа на лето, но и только. Со временем из водопровода снова стала литься вода, но в двадцать один год больше думаешь о том, как залезть в трусики Мэри Шратт, чем о какой-то башне. Вода есть, ты ее пьешь и не вспоминаешь о ней, пока не затошнит или живот не заболит.

Импульсы фрустрации, исходящие от мистера Грея? Или это всего лишь воображение? Джоунси искренне надеялся, что нет.

Здорово получилось… то, что их четверка в дни растраченной юности называла «охрененный бэмс».

Роберта Кэвелл пробудилась от дурного сна и огляделась, почти ожидая увидеть непроглядный мрак. Но на циферблате часов по-прежнему мигали приветливые голубые цифры, значит, электричество не выключено, что весьма удивительно, учитывая, с какой силой дребезжат от ветра оконные рамы.

Судя по часам, сейчас четыре минуты второго. Роберта включила лампу на тумбочке: хоть немного побыть при свете, прежде чем порвутся провода. Что разбудило ее? Ветер? Страшный сон? Что-то насчет пришельцев с лучами смерти… кругом паника, все бегут… нет, вряд ли это сон.

Но тут ветер на минуту стих, и она поняла, что именно подняло ее с постели. Голос Даддитса, доносящийся снизу. Даддитс поет?! Неужели это возможно? И это после ужасного вчерашнего дня и вечера, доведшего ее едва не до безумия?

— Ие мев! — кричал он несколько часов подряд: «Бивер мертв!»

Она ничем не могла его утешить, и в конце концов у Даддитса из носа хлынула кровь. Роберта ужасно этого боялась. Иногда кровь не удавалось остановить, и приходилось везти Даддитса в больницу. На этот раз Роберта сумела справиться сама. Пришлось сунуть Даддитсу в ноздри ватные тампоны, запрокинуть ему голову и сжимать переносицу. Она позвонила доктору Бриско, чтобы узнать, стоит ли дать Даддитсу таблетку валиума, но доктор Бриско уехал в Нассау, простите, но сегодня его не будет. Остальные разъехались по вызовам, один, молодой петушок, в глаза не видел Даддитса, и Роберта даже не потрудилась ему позвонить. Она на свой страх и риск дала Даддитсу валиум, провела по бледным пересохшим губам и во рту тампоном, пропитанным глицерином с лимонным запахом. Даддитса постоянно мучили стоматит и язвочки, несмотря на то что химиотерапия давно закончилась. Навсегда.

Доктора — ни Бриско, ни остальные — старались не упоминать об этом и так и не сняли пластиковый катетер, но все было кончено. Роберта не позволит еще раз провести через этот ад своего сына. Как только он проглотил таблетку, Роберта уложила его, сама легла рядом, обняла, стараясь не коснуться левой руки, где из-под повязки торчал катетер, и стала петь. Но не колыбельную Бивера. Не сегодня.

Наконец, когда он стал успокаиваться и, кажется, заснул, она осторожно вынула вату у него из ноздрей. Второй тампон присох к ноздре, и Даддитс тут же открыл глаза: поразительная зеленая вспышка, казалось, озарила комнату. Роберта иногда думала, что его настоящий дар — именно глаза, а не то, другое… способность видеть линию, и все, с этим связанное.

— Ама?

— Что, Дадди?

— Ие аю?

Сердце сжало щемящей болью при этих словах и при мысли о дурацкой кожаной куртке Бивера, которую тот любил так, что заносил до дыр. Будь на его месте кто-то еще, любой из четверки его друзей, она усомнилась бы в предчувствиях сына. Но если Даддитс сказал, что Бивер мертв, значит, почти наверняка так и есть.

— Да, милый, я уверена, что Бивер в раю. А теперь пора спать.

Несколько бесконечных мгновений зеленые глаза смотрели, кажется, в самую ее душу. И Роберте показалось, что он вот-вот заплачет: и в самом деле одна слеза, огромная, идеальной формы, покатилась по небритой щеке. Последнее время он почти не мог бриться, даже от электробритвы появлялось множество крошечных порезов, из которых часами сочилась сукровица. Но тут его веки опустились, и она на цыпочках вышла.

Вечером, когда она варила ему овсянку (любая еда, кроме самой безвкусной и водянистой, немедленно вызывала тошноту: еще один признак близкого конца), кошмар начался снова. И без того напуганная более чем странными новостями, доходившими из Джефферсон-тракт, Роберта, задыхаясь, помчалась в спальню Даддитса. Он уже сидел в кровати, по-детски упрямо поматывая головой, словно споря с кем-то. Кровотечение возобновилось, и при каждом взмахе головы во все стороны летели красные капли, пятная подушку, фото Остина Пауэрса с автографом («Привет, беби» — было написано внизу) и флаконы на столе: зубной эликсир, компазин, перкосет, мультивитамины, от которых не было никакого толку, высокую коробку с глицерино-лимонными тампонами.

На этот раз он оплакивал Пита, который, по его словам, тоже умер. Милый, добрый (пусть и не слишком смышленый) Питер Мур. Господи Боже, неужели это правда? Все правда? Или только часть?

Второй приступ истерических рыданий длился не так долго, вероятно, потому, что Даддитса уже измучил первый. К счастью, ей удалось остановить кровотечение, и Роберта сменила белье, предварительно усадив Даддитса в кресло у окна. Он покорно уставился в темноту, где ветер со свистом гнал снежные вихри, иногда всхлипывая и глубоко, прерывисто, горестно вздыхая, отчего у Роберты все внутри переворачивалось. Ей становилось больно при одном взгляде на сына, исхудавшего, бледного и совсем лысого. Она дала ему кепку с эмблемой «Ред сокс» и автографом великого Педро Мартинеса поперек козырька («сколько прекрасных вещей получаешь, когда жить осталось совсем немного», часто удивлялась она), боясь, что его голова замерзнет, но Даддитс не захотел ее надеть. Положил на колени и продолжал вглядываться во мрак огромными несчастными глазами.

Наконец Роберте удалось отвести его в кровать, где он снова распахнул ей навстречу ужасное умирающее зеленое сияние.

— Ит озе аю?

— Так и есть, Дадди, так и есть.

Она не должна плакать, ни в коем случае не должна, иначе он снова разрыдается… но непрошеные слезы грозили перелиться через край. Голова казалась сосудом, переполненным соленой жидкостью, а в носу пахло морем каждый раз, когда она втягивала воздух.

— Аю ф Ием?

— Да, милый.

— Я уизу Иеа и Ита аю?

— Обязательно. Конечно, увидишь. Только нескоро.

Его глаза закрылись. Роберта села на край кровати, разглядывая свои руки, чувствуя невыразимую горечь. И одиночество.

Теперь она поспешила вниз, и точно, Даддитс пел. И потому что она говорила на беглом Даддитсе (а почему нет? Этот язык был для нее вторым более тридцати лет), она, не особенно задумываясь, разбирала несвязные звуки:

— Скуби-Скуби-Скуби Ду, я сейчас к тебе приду. Скуби, с самого утра на работу нам пора. Скуби, помощь нам нужна…

Она вбежала в его комнату, не зная, чего ожидать. Конечно, не того, что увидела: в комнате было светло как днем, горели все лампы, Даддитс полностью одет, впервые с его последней (и если верить доктору Бриско, окончательной) ремиссии. Он надел любимые вельветовые брюки, пуховый жилет поверх майки с изображением Гринча[63] и бейсболку с эмблемой «Ред сокс». И по-прежнему сидел в кресле у окна, глядя в ночь. Ни мрачной гримасы, ни слез. В глазах радостное, почти нетерпеливое ожидание, совсем как в прежние времена, до болезни, давшей о себе знать незаметными, казалось бы, незначительными симптомами: странно, как быстро он утомлялся и начинал задыхаться, немного поиграв с «фрисби»[64], какие большие синяки появлялись на коже при малейшем ударе, как медленно они проходили… Он выглядел именно так, когда…

Но додумать Роберта не могла. Слишком натянуты были нервы.

— Даддитс! Дадди, что…

— Ама! Де ая оока? — «Мама! Где моя коробка для завтраков?»

— На кухне, но, Дадди, сейчас уже ночь. И снег идет. Ты ни… — «ты никуда не пойдешь», хотелось ей сказать, но слова не шли с языка.

Глаза сына блестели так живо. Может, ей стоило радоваться свету, исходящему из этих глаз, вновь обретенной энергии, но вместо этого Роберта испугалась еще больше.

— Е уза оока! Е узен еч! — «Мне нужна коробка! Мне нужен ленч!»

— Нет, Даддитс! — воскликнула она, пытаясь быть твердой. — Тебе нужно раздеться, лечь в постель, и больше ничего. Давай я помогу.

Но стоило ей подойти ближе, как он поднял руки, скрестил на груди и прижал левую ладонь к правой щеке, а правую — к левой. С самого раннего детства это был его единственный способ выражения протеста. Обычно этого оказывалось достаточно, как и сейчас. Роберта не хотела расстраивать его и, возможно, вызвать очередное кровотечение. Но и готовить ему ленч в четверть второго ночи тоже не собиралась. Ни в коем случае.

Она отошла к кровати и села. В комнате было тепло, но она даже в плотной фланелевой ночной рубашке дрожала от холода. Даддитс медленно опустил руки, настороженно присматриваясь к матери.

— Можешь посидеть, если хочешь, — разрешила она, — но зачем? Видел сон, Дадди? Плохой сон?

Может, и сон, но вряд ли плохой, судя по светившемуся лицу. Теперь она узнавала это выражение: так он выглядел в восьмидесятые, прекрасные годы дружбы с Генри, Питом, Бивером и Джоунси, до того как они выросли и пошли по жизни разными дорогами, отделываясь редкими звонками и еще более редкими визитами. Что ж, теперь у них были свои заботы и хлопоты, и они постепенно забыли того, кто остался здесь, в Дерри. Навсегда.

Именно так он смотрел, когда внутреннее чувство подсказывало, что сейчас придут друзья поиграть. Иногда они все вместе шли в Строфорд-парк или Барренс (им запрещалось туда бегать, но они не слушались, и она, и Элфи знали об этом, а во время одной из таких вылазок они даже попали на первую полосу газеты). Время от времени Элфи или кто-то из их родителей брал всю пятерку в аэропорт Мини-гольф или Городок Забав в Ньюпорте, и в такие дни она всегда складывала сандвичи, печенье и термос с молоком в коробку Даддитса.

Он думает, что сейчас придут друзья. Должно быть, Генри и Джоунси. Потому что он говорит, что Пит и Бивер…

Ужасная картина внезапно промелькнула в мозгу, и руки судорожно сжались в кулаки. Она увидела, как открывает дверь на стук, пронесшийся по дому глубокой ночью, в три часа. Не хочет, но открывает, против воли, не в силах запретить себе. Но на пороге вместо живых стоят мертвецы. Бивер и Пит, вернувшиеся в детство, как в тот день, когда она впервые встретила их, в день, когда они спасли Дадди бог знает от каких мерзких издевательств и благополучно привели домой. Бивер по-прежнему одет в «косуху» с кучей молний, а Пит — в свитер с вырезом лодочкой и надписью НАСА на левой стороне груди, которым так гордился. Только они холодные, бледные, ни улыбки, ни приветствия, и Джо «Бивер» Кларендон деловито протягивает зеленовато-желтые руки с растопыренными наподобие морской звезды пальцами: «Мы пришли за Даддитсом, миссис Кэвелл. Забрать его с собой. Мы теперь мертвы, и он тоже умер».

Роберта мучительно передернулась в ознобе, но Даддитс ничего не видел: он смотрел в окно, нетерпеливо, выжидающе. И снова запел, очень тихо.

— Уби, Уби, Уби-у, я ецас ее иду…

— Мистер Грей?

Нет ответа. Джоунси стоял у двери офиса, теперь уже определенно принадлежавшего ему (от братьев Трекер не осталось ничего, кроме грязи на окнах, даже порнографический снимок девушки с поднятой юбкой сменила репродукция вангоговских «Ноготков»), чувствуя, как ему все больше становится не по себе. Что на этот раз затеял ублюдок? Чего ищет?

— Мистер Грей, где вы?

Снова нет ответа, но на этот раз Джоунси почуял, что он возвращается… довольный и счастливый! Подумать только, сукин сын счастлив!

Вот это уж совсем не понравилось Джоунси.

— Послушайте, — начал он, прижавшись ладонями и лбом к двери своего прибежища. — У меня к вам предложение, друг мой: вы и так наполовину человек, почему бы не ассимилироваться окончательно? Мы могли бы мирно сосуществовать, и я помог бы вам прижиться на Земле, так сказать, ввел бы в курс. Мороженое — чудесная штука, а пиво еще лучше. Ну, что скажете?

Ему показалось, что мистер Грей едва не поддался соблазну, если только бесформенное, по существу, создание может соблазниться перспективой обретения формы, можно сказать, настоящий взаимовыгодный обмен, как в волшебной сказке.

Однако мистер Грей сумел выстоять: очевидно, мороженое и пиво не показались такими уж заманчивыми. Хлопнула дверца, скрежетнул стартер, и тут же взревел мотор.

— Куда мы едем, дружище? Воображаешь, что сумеем спуститься со Стендпайп-хилл?

Нет ответа. Только тревожное ощущение того, что мистер Грей искал что-то… и сумел найти.

Джоунси поспешил к окну и выглянул как раз вовремя, чтобы увидеть, как огни фар скользнули по пьедесталу памятника погибшим. Табличку опять занесло: очевидно, они какое-то время простояли здесь.

Медленно, осторожно, пробираясь сквозь доходившие до бампера заносы, «додж рэм» начал спуск с холма.

Двадцать минут спустя они снова оказались на шоссе и направились на юг.