"Инспектор милиции" - читать интересную книгу автора (Безуглов Анатолий Алексеевич)

20

«Димчик, дорогой!

Я живу у тети Мары. Мама с папой в своей Паланге. Погода там плохая, холодно. Папа пишет, что с удоволь­ствием сбежал бы, но маме жалко денег, отданных за путевки. Я их очень жду. Тетя Мара держит меня в «ежовых рукавицах» и говорит, что никогда больше не возьмет на себя «такой ответственности за судьбу невесты на выданье». А мы с тобой думали, что она со­временная и своя. Она в восемь часов загоняет меня домой. В кино я могу ходить только на утренние сеансы. На них идут не все картины. При маме и папе я смотрела все. Пусть только поскорей приедут наши предки! С те­тей Марой я и разговаривать не буду. Видишь, какие на самом деле люди? Я теперь поняла, что говорят они одно, а ведут себя иной раз по-другому. Конечно, хоро­шие встречаются. Почему ты не пишешь? Я за тебя вол­нуюсь. Недавно прочитала в газете, что один милицио­нер задержал опасного преступника, но сам при этом был смертельно ранен. Ему после смерти дали орден. Ди­мочка, ты всегда ходи с наганом. И попроси себе собаку. Такую, как Мухтар. Они налетают на преступников пер­вые и часто спасают милиционеров. Если тебе не выда­дут собаку, я напишу Юрию Никулину и попрошу, чтобы он помог мне достать овчарку. В крайнем случае, попро­шу у дяди Феди. У их овчарки щенки. Ты его вырастишь и научишь. Ответь на мое письмо сразу. Ты там все-таки один, и мне тебя жалко. Крепко тебя целую. Аленка».

Не подозревая, Алешка выболтала в своем письме многое. Я был один, а она, выходит, не одна. Первая лю­бовь. Я завидовал своей сестренке. Представляю, какой натиск выдерживает тетя Мара, наша старинная прия­тельница и сослуживица мамы. Она и так всего боится в жизни. А тут Алешка — упрямая, своенравная. Отец ее всегда баловал. Бабушка говаривала: «Вырастишь на свою голову. А от прыткой козы ни запор, ни забор…»

Но откуда эти страхи за меня? Любовь… Она, види­мо, вообще делает человека мудрее.

Стало быть, сестричка впервые по-настоящему заду­малась о людях. Лишь бы у нее все хорошо получилось. Первое чувство, как колея: ляжет правильно, потом всег­да будет выходить красиво. Очень бы мне хотелось по­смотреть на того, из-за которого Алешка воюет с бедной тетей Марой и о ком, наверное, думает засыпая.

Да, как ни верти — грустно. Бегут, значит, годы, дет­ство уплывает все дальше и дальше, с бабушкиными ру­мяными пирожками, с безмятежными воскресными утра­ми, с ожиданиями праздников и взрослой жизни, напол­ненной свободой и свершениями всех желаний…

На Алешкино письмо я не успел ответить. События завертели меня, дни заполнились делами, дорогами, людьми.

Помнится, в тот день, когда я получил от сестры пи­сьмо, я готовился к моей первой лекции в клубе. О про­филактике преступности. Это была моя первая лекция в жизни. До этого я бывал только слушателем. Теперь будут слушать меня. Коля Катаев решил обставить ее по-солидному. Сначала он все раскритиковал.

— Ну кто придет в клуб, если прочтет тему твоей беседы? Мудрено и пусто звучит для наших колхозников: «Общественный прогресс и правопорядок». Лично я не по­шел бы. Лучше козла забить.

Я обиделся:

— Заголовок из «Правды». Умнее нас с тобой писали люди…

— Так то «Правда»! Всесоюзное направление дает. С научной небось базой. Наверное, профессор какой-ни­будь?

— Профессор,— кивнул я.— Даже два.

— Вот видишь. Давай что-нибудь попроще. Чтобы зазывало и суть показывало.

— «Алкоголь — твой враг!» — предложил я. Коля рассмеялся:

— А врага, скажут, уничтожать надо. Кто больше уничтожит, тот герой!..

— Значит, о борьбе с алкоголизмом не следует? Нехорошо, комсорг, получается. Поп вон, говорят, такой проповедью разразился…

— Чудак, человек! Надо, не спорю. Но чтоб люди прочли на доске название и захотели прийти послушать.

— Для этого танцы организовывают до и после… — мрачно отпарировал я.

— И танцы будут, и выступление приезжих артистов.

— Каких это еще артистов?

— Ансамбль цыган. В прошлом году были. Хорошие песни и музыку выдадут.

— Совместить хочешь?

— А почему бы и нет? Пора сейчас жаркая. Люди и в колхозе и у себя трудятся. Но и отдохнуть же надо!

Долго мучались мы с проклятым названием. Все же нашли. Вернее —- Коля. «Отправляясь в дорогу, что надо выбросить в первую очередь?»

— Дорога — это, значит, путь к коммунизму,— пояс­нил Коля.— А выбросить надо алкоголизм, тунеядство, воровство. Да мало ли всяких пороков?

Объявление расклеили в станице. И оно, говорят, оза­дачило. Озадачило — значит, заинтересовало.

Домой я в этот день не ходил. Сидел в служебном кабинете над своими записями и цитатами до самого вечера, обложенный книгами и журналами. И чем ближе подходил назначенный час, тем сильнее меня охватывало волнение. Не хотелось, чтобы получилось как у академи­ка. Если опять начнут расходиться, провалюсь со стыда. Ему-то что! Он-то, ученый, уехал, и станичники забыли о нем. Мне же здесь жить и служить.

Уже надо было идти в клуб, а мне все казалось, что фактов и цифр еще мало. Буквально на ходу я внес в ру­копись несколько поправок и дополнений. В авторучке, как это случается при спешке, кончились чернила. И когда я заправлял ее, выпачкал пальцы. Мыть руки не оставалось времени. Я кое-как обтер их бумагой и по­спешил в клуб с тайной надеждой, что моя лекция произведет большой эффект и искоренит зеленого змия в Бахмачеевской и ее окрестностях…

У щита с объявлением толпилась группа станични­ков. Я намеренно задержался послушать, что говорят.

— Это что, для туристов лекция? — спрашивал у окружающих какой-то старик.

— Для альпинистов,— ответил один из парней.— Как раз для тебя, дед Касьян.

Дед Касьян крякнул, расправил усы:

— Ить придумали у нас альпинизму разводить… Мне на полати без помощи не забраться… Старуху зову.

Вокруг засмеялись. Я поспешил ретироваться в клуб. В зале набралось много народу, хотя по телевизору в очередной раз показывали «Адьютант его превосхо­дительства». Пустых мест почти не было. Я, честно гово­ря, был приятно удивлен и прохаживался по фойе, погля­дывая на часы. Тетя Мотя, уборщица, она же билетерша, сообщила мне, довольная:

— Не беспокойтесь, Дмитрий Александрович, будут сидеть до конца как миленькие.

— Хорошо,— кивнул я, не вдаваясь в смысл ее слов.— Постараюсь…

— Теперь старайся не старайся, не разбегутся.

— Это почему же? — спросил я, почуяв подвох.

— Военная хитрость. Я всем говорила, что после лек­ции перерыва не будет. Кто опоздает к вашему выступле­нию, на цыган не пущу… А кому охота свои трудовые деньги на ветер выбрасывать?

Я бы на нее, наверное, здорово накричал. Хорошо, как раз подоспел Коля.

— Павел Кузьмич не будет. Извинялся. Надо срочно в шестую бригаду. Так что пошли. Пора.— И потащил за кулисы, чтобы появиться, как президиум, со сцены.

Во мне все клокотало.

— Идиотизм! Это же обман! Отменяй лекцию! Катаев опешил:

— Ты что, белены объелся?

Мы стояли в комнатке за сценой, где когда-то Нассонов при нас распекал дружков своего сына.

— Быть довеском к каким-то заезжим халтурщикам не желаю!

— Постой. Во-первых, они не халтурщики, а такие же трудяги, как и мы с тобой… Во-вторых, объясни толком, что с тобой?

Я объяснил. Коля почесал затылок:

— Аи да тетя Мотя! Стратег! Я сам дивлюсь, никогда на лекции столько народу не приваливало…

— Дура она, а не стратег. Если всякий будет поль­зоваться своим положением…

— В дальнейшем этот передовой опыт надо использо­вать! — засмеялся Коля, хлопая меня по плечу.— Не ки­пятись. Я ей скажу. Хочешь, выговора добьюсь?

— Ей твой выговор что козе баян,— буркнул я. Ничего не оставалось делать, как положиться на судьбу и свое красноречие.

Мы вышли на авансцену. Коля, из-за отсутствия дру­гого начальства, сел за стол под зеленым сукном.

— Товарищи! — начал я, запинаясь от волнения.— Во-первых, хочу устранить недоразумение, вышедшее не по инициативе и не по указанию организаторов нашей беседы. Лекция сама по себе, а выступление артистов, за которое вы заплатили деньги, само по себе. Так что, если у кого нет желания слушать меня, тот может независи­мо от этого прийти на концерт после лекции.

По залу прошел шумок. Послышались голоса:

— Сразу бы так и сказали! — Ничего, посидим ужо.

— Валяй, может, ума прибавится…

— Это была личная инициатива тети Моти,— уточ­нил с улыбкой Коля. И добавил: — Она, как вы знаете, генеральный директор клуба.

— Заставь дурака богу молиться…— откликнулись в задних рядах со смешком.

Но никто не ушел. Я решил начать не по бумаге. Тем более, первую страницу знал наизусть — переписывал раз пять.

Глядя прямо перед собой, я выпалил ее слово в слово. О том, что в капиталистических странах с каждым годом растет число алкоголиков, наркоманов, а также коли­чество преступлений, часто сопутствующих этому пороку.

— А у нас? — раздался чей-то голос.

— У нас количество людей, потребляющих спиртные напитки, с каждым годом все уменьшается, так же как снижается преступность,— ответил я. На этот вопрос у меня был ответ в лекции. Но значительно позже. И те­перь вся стройная система полетела к черту.

Я чувствовал, как на моем лбу выступили капли пота, и достал платок. Мои пальцы оставили на нем явствен­ные чернильные пятна. Если теперь вытереть им лицо, чернила перейдут на него. Покомкав платок в руках, я сунул его обратно в карман.

Наизусть продолжать я уже не мог. И пока отыски­вал место, на котором остановился, мысленно кляня пе­ребившего меня вопросом, в зале поднялся шумок.

Строки перед моими глазами плясали, путались, я совершенно растерялся. Найдя наконец фразу, нужную мне, я уткнулся в бумагу и стал шпарить, не поднимая глаз на аудиторию.

И полетели слова о том, что алкоголизм — наследие прошлого, что преступность сократилась бы наполовину, если бы люди перестали совсем потреблять горячитель­ные напитки, что опьянение недопустимо для советского человека и чуждо его моральному облику. Круглые фра­зы, с законченными формулировками. Когда я дошел до влияния алкоголя на распад семьи и брака, я поднял глаза.

Меня слушало от силы человек десять. Я посмотрел на Колю. Он напряженно вглядывался в шевелящиеся ряды голов, словно гипнотизировал, чтобы сидели спо­койно. Аудитория частью дремала, частью перешептыва­лась, делилась станичными новостями, перекидывалась шуточками.

Мой голос сник. Я вдруг вырвал из общей массы се­дую шевелюру Арефы Денисова. Он смотрел на меня пе­чально и, как мне показалось, переживал за меня, за ту неловкость, которая назревала неотвратимо.

Коля Катаев не выдержал и постучал карандашом по графину. Но этот тупой звон, вконец лишивший меня уверенности, только на минуту утихомирил станичников.

Когда я дошел до фактов, которые, по моему мнению, должны были заставить задуматься и охать слушателей (действие алкоголя на животных, на человека и печаль­ные, даже трагические последствия этого), появились первые дезертиры. Они, пригибаясь, потихоньку проби­рались к выходу. Дело окончательно проваливалось…

Я понял: надо спасать положение. Но как? Факты и цифры для них —пустая арифметика, абстракция, так же как и те истертые, читаные-перечитаные и слышан­ные-переслышанные фразы, которые я пачками выписал из книжек, брошюр и которые теперь не доходили до них. . Доконала меня спокойная реплика:

— Для чего же ее, растлительницу и совратительни­цу, продают, горькую-то? Пистолеты-наганы вон не про­дают…

Я споткнулся и стал. Как израсходовавшая горючее машина, окончившая свой бег по инерции…

Пропади пропадом тот час, когда я затеял всю эту историю!

— Рассчитывают на возрастающую сознательность народа…— ответил я с пафосом. И мой голос потонул в громе смеха.

— Пусти козла в огород! — ухнула какая-то женщи­на, теребя своего соседа, по всей видимости, мужа, за жидкий чуб.— Будет сосать, пока за вихор не оттащишь. Запретить ее!

— Прокуратурой запретить! Все женщины спасибо скажут!

— Ишь, все! — усмехнулся один из мужиков.— Нонче вы похлеще нашего прикладываетесь… Вовсю исполь­зуете равноправие…

Мужичка дружно поддержали. Кто искренне, кто из озорства.

Я, честно говоря, обрадовался передышке. И Коля Катаев понял, что надо накалить обстановку. Он не сту­чал по графину, с улыбкой смотрел в зал.

Что вопрос всех волновал, это чувствовалось. Всех за­девал крепко.

…Порыв мой был честный. Это был действительно по­рыв, в котором искренность, разум, наболевшее вырывались единым дыханием словно одна фраза, которую долго ищешь, пригоняя мысли и слова в четкий пучок чувства.

— Мне повезло,— сказал я тихо и кажется взволно­ванно, когда страсти, бушевавшие в моих слушателях, почти улеглись.— Мне повезло, что мой отец не погиб на войне. Это хорошо, когда у тебя есть отец.

Я вдруг увидел, что простые слова, обыденные и мои, совсем отличные от тех, которые я только что тарабанил с чужих страниц, заставили зал умолкнуть. И удивиться их простоте.

— И какая глупость, какая, черт возьми, жестокость по отношению к своему сыну оставить его сиротой в наше время. Вы знаете, о ком я говорю. Умирают от болезни, от старости, от несчастного случая, в конце концов герой­ски, на посту. Но от водки!..

Я захлебнулся волнением, перехватило горло. За­скрипели стулья: люди невольно оглядывались, ища вдо­ву Герасимова. Но ее не было. И они знали, что ее нет. Что она не ходит ни в кино, ни на концерты. Высматри­вали так, на всякий случай.

— Я знаю,— звучал мой голос в полной тишине,— что до сих пор в станице шушукаются. Обвиняют во всем меня. Но вы поставьте себя на мое место. Представьте себе, что могло получиться, не изолируй я Герасимова в ту злополучную ночь. Что могло произойти с его женой, ребенком? Что бы вы говорили тогда?

— Правильно сделал! — вылетела из зала репли­ка.— Перестрелял бы, это точно…

Я уже не думал о том, что надо говорить. Меня слу­шали. Внимательно и сочувственно.

— Скажу откровенно: впервые видел смерть. И вы поймите, каково мне? Это первый год моей работы.

— Как не понять!..— раздался все тот же голос. И я был благодарен этому человеку, хотя не мог разглядеть, кто он.— Правильно говоришь. И делаешь…

Речь моя потекла спокойней. Теперь не надо было чи­тать по бумажке. Особенно все оживились, когда я ска­зал, что пора кончать с самогоноварением, что сейчас не буду называть фамилий, но приму все меры, вплоть до привлечения к уголовной ответственности. Многие, как по команде, обернулись на тетю Мотю, сидевшую на сту­ле у входной двери. В станице отлично знали, что она большой мастер в этом деле…

Лекцию я закончил неожиданно для многих. Четверо­стишьем Хайяма:

Запрет вина — закон, Считающийся с тем,

 Кем пьется, что, когда и много ли и с кем.

Когда соблюдены все эти оговорки,

Пить — признак мудрости, а не порок совсем…

— Ну ты чудак человек,— смеялся Коля Катаев, ког­да мы шли с ним через артистическую комнату после лекции.— Начал за упокой, а кончил во здравие!

В комнате налаживали реквизит и настраивали гита­ры приезжие артисты в ярких атласных одеждах.

— С чего ты взял? — удивился я, еще не успокоив­шись от волнения и пощипывая ус — жест, появившийся у меня совсем недавно.

— Как это ты сказал… «Пить — признак мудрости, а не порок совсем…» Это наши запомнят, запомнят!

— Не я сказал, а Хайям,— поправил я.

— Все равно,— смеялся Коля.

— Так ведь почти все это делают! Хотя бы по праздникам. Но надо же с умом, красиво…

— Постой, а ты действительно в рот не берешь? — спросил вдруг Коля.

— Нет.

— И никогда не пробовал?

— Почему же, пробовал. В Москве. Поступал в МГУ. На спор выпил бутылку водки.

Коля сочувственно покачал головой:

— Драло? Отдавал концы?

— Совершенно нормально. Как будто ни в одном гла­зу. Смеяться хотелось… Прутья железные гнуть…

Катаев недоверчиво посмотрел на меня:

— И все?

— Все.

— Не заливаешь?

— Что ты пристал?..— разозлился я.

— А сейчас почему не потребляешь?

— А зачем?

Коля задумался. Тряхнул головой и засмеялся:

— Действительно, зачем?

И потащил меня слушать артистов. Сидели мы недалеко от Арефы и Зары, и я больше наблюдал за ними, чем смотрел на сцену.

В коротком -перерыве между моей лекцией и концер­том мне показалось, что Денисов хотел подойти погово­рить. Но меня окружили дружинники, нахваливая мое выступление. Я отшучивался, краснел и теребил свой ус.

После концерта, который . покорил бахмачеевцев, я намеренно задержался.

Станичники, довольные, растекались группками по тихим улочкам, а хуторских Коля организовал развезти на машине.

Придумано было здорово. И я уверен, что сделал это он не из-за приезжих артистов.

Перед тем как залезть в машину, Арефа все-таки по­дошел ко мне и спросил:

— От Ксюши есть известия?

Ксения Филипповна уехала в область на семинар.

— Пока нет,— ответил я.

Конечно, не за этим только обратился Арефа. Он постоял, помолчал.

— Будешь завтра у себя?

— Конечно! Заходите, Арефа Иванович. Денисов кивнул, хотел еще что-то сказать, но махнул рукой.

— Ладно… Завтра.

Ему, видно, надо было сообщить что-то важное. И тяжелое для него, Арефы. Что ж, хорошо, он первый решил обратиться ко мне.

Но почему я сказал ему, что после обеда? И вообще, понятие рабочего дня было у меня очень растяжимо. В первую же неделю я повесил в своей комнате объявле­ние о часах работы и приема. Я долго колебался, когда написать перерыв.

— Пиши перерыв с часу до двух, как у Клавы,— по­советовала Ксения Филипповна. И с усмешкой добави­ла: — А вообще, у нас в деревне перерыв с десяти до че­тырех, если удастся, конечно.

— Дня? — спросил я.

— Кто ж днем почивает, Дмитрий Александрович,— усмехнулась Ракитина.

Ее горькую усмешку я понял потом. Меня беспокоили днем и ночью, в будни и в праздники, начальство и кол­хозники.

В какой раз позавидовал Борьке Михайлову: в городе все стоит на своих местах, железный порядок службы никто не нарушает, и в свободное время ты сам себе хо­зяин.

И все-таки, почему я сказал Арефе, чтобы он пришел после обеда?

Вот. Решил с утра заняться пропажей Маркиза по всем правилам. Как-никак, а скакуна оценивали в тысячу рублей. И если его украли, в общем, дело что ни на есть самое уголовное.