Глава 3

Фома.

Колонна медленно вползала в узкое ущелье. Слева и справа от дороги вздымались красновато-бурые стены, до блеска вылизанные полуденным солнцем. Дорога извивалась, будто желая выскользнуть из-под колес, а пропитанный жаром и пылью воздух застревал в легких.

— Ничего, в степь выедем, легче станет, — Ильяс рассматривал горы с нескрываемым интересом. — В степи — свобода…

Фома не ответил, ему было все равно. Сейчас полдень, до вечера еще несколько часов, а укол только вечером. Уколы — это тоже цепь, новая, взамен стальной, только лучше. Уколы приносят счастье, целые облака счастья, иногда белые, иногда сиреневые, подкрашенные робкой позолотой, но всегда веселые. Счастье длится часами, но, в конце концов, облака рассеиваются, и наступает долгий период ожидания. Ждать нового укола тяжело, а Ильяс еще тянет, не желает давать лекарство, хотя врачи сказали, что без уколов Фома станет неадекватен.

Смешное слово, заоблачное.

Сначала Фома был глуп и сопротивлялся, ему казалось, что стоит прекратить сопротивление, и его засунут в металлическую коробку, где нет воздуха — одна темнота. Но вместо коробки врачи подарили счастье. Оно лежало в аптечке: хрупкие стеклянные ампулы с вытянутыми носиками и синей надписью на имперском.

Ильяс говорит, что счастье — это зло, что нужно отвыкать от уколов, но Фоме отвыкать не хочется. Ильяс — предатель, он обманывает, разве счастье может быть злым?

— Скоро все закончится, — теперь Ильяс глядит на дорогу. — Я не знаю, как именно, но это единственное, что удалось придумать. Уж постарайся шанс использовать, ладно? Он один и другого не будет. Если поймают, то… помнишь, как говорил, по ступенькам головою тук-тук-тук.

Ильяс постучал по кузову машины. Звук вышел неприятный, резкий, даже водитель обернулся. Он, наверное, все слышит и потом донесет, у Ильяса будут неприятности… А Фоме наплевать. На все. Главное, что солнце высоко, а утреннее счастье уже закончилось, теперь до вечера ждать, а это долго.

— Я тут кое-что написал, потом почитаешь… просто, чтобы правду знать. — Ильяс протянул плотный коричневый конверт. — Ну, на всякий случай, если вдруг случиться что-то непредвиденное.

Фома взял и даже спрятал во внутренний карман куртки, не столько потому, что так уж хотелось прочесть то, что внутри, сколько потому, что спорить и отказываться было лень.

А в следующую секунду ползущий впереди грузовик превратился в огромный огненный шар, одновременно взвыла сирена, и чтобы не оглохнуть, Фома зажал уши руками, но помогло слабо.

— Падай! — голосу Ильяса каким-то чудом удалось пробиться через истошный вой. — Вниз, я тебе сказал!

Вокруг свистело, стреляло, горело… черный удушливый дым затягивал ущелье. Кричали люди, железными соловьями стрекотали пулеметы, один раз гулко ухнула пушка, но выпущенный снаряд ушел куда-то вверх…

А дальше посмотреть не дали — чья-то рука прижала Фому к днищу машины, да так, что он носом уткнулся в вонючий, украшенный бурыми грязевыми разводами, коврик.

— Лежи, дурак, убьют же.

Сирена молчит, и машина остановилась. Фома не заметил, когда это произошло.

— Ты, главное, конверт не потеряй, я все объяснил. Ну и извини, если что… держи, ампулы в аптечке, осталось пять, остальные я не взял.

— Почему? — вот теперь Фоме стало по-настоящему страшно. Как же он проживет без счастья? Без облаков, которые иногда белые, а иногда лилово-золотые, но всегда ласковые и понимающие? Зачем Ильяс это сделал?

Специально. Он не хотел, чтобы Фома был счастлив.

— Эй, есть тут кто живой? Давайте, камрады, поднимайтесь… приехали.

Фома послушно встал. Солнце чуть сдвинулось к западу, вечер стал немного ближе, но это не радовало. Ампул всего-то пять, это два дня… каких-то два дня счастья, а потом вечное ожидание.

Водитель лежал, вытянув руки вперед, а по растрескавшемуся стеклу сползали вниз красные капли, смотреть на это было неприятно, и Фома отвернулся. Едкий черный дым постепенно рассеивался, догорали машины, какие-то люди в неряшливой коричневой форме оттаскивали в сторону тела.

— Повстанцы, — с непонятным удовлетворением в голосе отметил Ильяс. Из машины он выползал неуклюже, боком, а из-под прижатой к плечу ладони расползалось уродливое пятно. Бородач, тот самый, что приказал выходить, перебросив автомат через плечо, скомандовал:

— Давайте, камрады, вперед да поживее. Эй, Януш, — крикнул он кому-то. — Глянь сюда, похоже крупную рыбу поймали, целый сотник Департамента Внутренних дел. Если, конечно, погоны настоящие.

— Настоящие, — подтвердил Ильяс, — самые что ни на есть настоящие. Правда, Фома? Кстати, с арестованным советую поаккуратнее, он психически неадекватен. Поэтому во избежание возможных инцидентов я посоветовал бы вам ликвидировать данную особь.

— Разберемся, — буркнул бородач. И перекинув автомат через плечо, скомандовал. — Вперед… пошли.

Идти пришлось довольно долго, сначала вверх по узкой, едва заметной тропинке, потом вниз. Вниз сложнее, мелкие камни норовили выскользнуть из-под ног, и Фома постоянно боялся упасть. А Ильяс упал. Он вообще шел с трудом, рана кровоточила, а повязка, в спешке наложенная кем-то из повстанцев, пропиталась кровью. Фома хотел помочь, но ему не позволили.

Потому что Ильяс — предатель, а предателям помогать нельзя. Когда совсем стемнело, повстанцы устроили привал, вовремя: еще немного и Фома просто умер бы от усталости.

Голый пятачок, зажатый между седоватыми пыльными скалами, слабый костер и усталые, раздраженные люди. Фоме здесь не нравилось.

— Эй ты, как там тебя… — давешний бородач выглядел мрачно и недружелюбно. — Пошли.

— Куда?

— Куда скажу, туда и пойдешь, а то, вишь, любопытный выискался.

Идти пришлось недалеко — до костра. Хрупкие язычки пламени вяло трепыхались над железной миской, и Фоме захотелось пощупать, чтобы убедится в реальности этого огня. Разве может быть огонь без дров?

Может, тут же подсказала не-своя память. Военная разработка, ограниченное производство, строгий контроль за распространением. Выходит, не такой и строгий.

— Садись, — бородач не слишком любезно подтолкнул в спину.

— Полегче, Рук, мы ж не имперцы, чтоб пленных калечить, — отозвался совсем еще молодой парень, на коричневой форме которого ярким пятном выделялись погоны с тремя желтыми полосками. — А ты садись, поговорим.

Фома сел. От огня тянуло ощутимым жаром, а миска не плавилась. Странно. Но о странностях думать нет желания. Вот спать — хочется, и есть тоже, а больше всего — сделать укол. Ему нужно отдохнуть, в белом или лилово-золотом облаке, где спокойно и тихо.

— Меня зовут Януш, генерал Януш, если ты заметил, — собеседник Фомы небрежно коснулся желтых полос на погонах, наверное, этот жест что-то означал, но Фома не слишком хорошо разбирался в воинских званиях. Вернее, он вообще в них не разбирался.

— Как тебя зовут?

— Фома.

— Хорошее имя. И мне кажется, что ты и человек неплохой. Расскажи о себе, Фома. — Глаза у генерала Януша были светлые, то ли серые, то ли голубые, совсем как вода… ну или небо, оно ведь тоже разным бывает. Взгляд отвести невозможно, да и зачем, если Януш — друг, настоящий друг, которому можно рассказать обо всем. И Фома рассказывал, долго и подробно, и с каждым словом на душе становилось легче и радостнее, будто он сам, без укола, попадал в светлое-светлое облако…

А потом вдруг рассказывать стало нечего, и Фома очнулся, не до конца понимая, что же произошло. Януш, широко улыбаясь, протянул руку и сказал:

— Добро пожаловать к свободным людям, все, что было раньше — забудь. Ты начинаешь новую жизнь.

— А Ильяс?

— Сотник этот? — Януш небрежно пожал плечами. — Сначала судить будем, потом повесим.

— За что?

— За предательство, — генерал улыбнулся, но теперь его улыбка больше не казалась ни доброй, ни дружелюбной. Уйти бы да поскорее, спрятаться, ото всех… куда?

Ответ в аптечке: пять стеклянных ампул с синей гравировкой на имперском. Жидкое счастье и временное спасение. О том, что будет потом, когда ампулы закончатся, Фома предпочитал не думать.

Вальрик.

Два дня прошли впустую: Вальрик гулял по улицам Деннара, удивляясь, как один и тот же город может быть настолько разным. Серо-зеленые окраины, немного суматошные, грязные, живущие какой-то своей жизнью, в которой находилось место и лошадям, и повозкам, и ругани, и пьяному бесшабашному веселью. И тут же ровные неправдоподобно чистые улицы центра, ухоженные газоны, редкие автомобили и еще более редкие прохожие. Не то, чтобы в центр города был закрыт для посещения, скорее люди сами старались держаться окраин. В центре пахло хищником, но запах существовал как бы сам по себе, безотносительно улиц, газонов или домов, если убрать источник, то в центре можно будет жить.

— Гуляешь? Приезжий? — Полисмен улыбался дружелюбно, но смотрел настороженно.

— Гуляю. Тут у вас все иначе. Красиво.

Коричневая башня Магистратуры нависала над площадью, и Вальрик не мог отделаться от впечатления, что эта громада в любой момент может рухнуть, раздавив его, да и весь город в придачу. А еще, в отличие от прочих зданий, Магистратура была живой: окна-глаза, плотно прикрытые ставнями-веками, удивленно смотрели на наглеца, дерзнувшего нарушить дневной сон чудовища. Взгляд этот был осязаем и неприятен.

А вдруг догадаются? Нет, глупости, это всего-навсего здание, пусть и чудовищно-несуразное. Но с площади Вальрик ушел на окраину, там как-то уютнее.

На третий день представился подходящий случай. Обычная улица, узкая, темноватая, упирающаяся в глухую серую стену, желтое пятно единственного фонаря и распахнутые настежь двери таверны, названия которой Вальрик не разобрал. Да и плевать ему было на название, главное, что таверна была достаточно грязной и неуютной, чтобы сюда заглядывала полиция. В отличие от "Кошечки", народу внутри много, кто-то орет песню, кто-то громко, стараясь перекричать певца, что-то рассказывает, кто-то тихо напивается в уголке. Как раз то, что нужно.

Ссору даже не пришлось провоцировать: Вальрик тихо и мирно сидел в углу, допивая пиво, когда на плечо легла тяжелая рука, и нарочито-громкий голос произнес:

— А чего господин заезжий один сидит? Выпей с нами, господин, за Великую Империю!

Говоривший был высок, силен и крепко пьян, он с трудом держался на ногах, но между тем выражение лица, а главное, исходящие от него флюиды агрессии, говорили о желании подраться.

— Молчишь? — Рука крепко сжала плечо. — Ребят, чего он молчит? Он никак Империю не уважает. Скажи, ты уважаешь Империю?

— Уважаю, — ответил Вальрик, не столько желая предотвратить грядущую драку, сколько для того, чтобы потом с чистой совестью сказать себе, что он хотя бы попытался решить дело миром.

— А меня уважаешь?

— И тебя уважаю.

Громила на миг задумался, а подумав, спросил:

— А как ты можешь уважать меня, если ты меня не знаешь? Врешь. Ребята, он все врет. Он — это… шпион. И… это…

— Провокатор, — подсказал Вальрик.

Пьяный с радостным ревом отшвырнул стол и, ухватив Вальрика за ворот рубахи, выволок в центр зала. Собравшаяся толпа потеснилась, освобождая место для грядущей забавы. Похоже, громила часто устраивал здесь представления, но видно задирал в основном приезжих да и бил не до смерти, в противном случае заведение давно бы прикрыли.

— Давай, Красс, покажи этому дохляку, что значит настоящий ветеран имперских войск.

Ветеран? А дело интереснее, чем казалось вначале.

— Эй ты, — Красс приближался медленно, покачиваясь из стороны в сторону, он походил на медведя-шатуна. Движения плавные, массивное тело будто перетекает из одной позы в другую. Тут, пожалуй, не простыми войсками пахнет, а спецподразделением, вроде того, что жгло кочевников.

— Сюда иди, кому сказано… или боишься? Так и скажи. У вас там все трусы, только и горазды, что князьям да попам задницы целовать… поцелуй уже и мне, раз на то пошло.

Хохот показал, что незамысловатая шутка оценена по достоинству. Толпа жаждет развлечения? Что ж, они его получат.

— Онемел… это от восторга. Вам, дикарям, все тут в новинку, привыкли там, у себя, в грязи ползать… ты б сказал чего, парень. — Красс, видя, что жертва не пытается оказать сопротивления, подошел совсем близко и почти по-дружески положил Вальрику на плечо ладонь. — Скажи, чего тебе здесь понадобилось, а?

Красс сдавил плечо, демонстрируя недюжинную силу. Наверное, если бы Вальрик умел чувствовать боль, ему было бы больно, а так… Перехватить запястье, нырок вниз, подсечка и тяжелая туша, пролетев над головой, с грохотом врезалась в стену. К чести, на ноги Красс вскочил мгновенно.

— Ты труп, — пообещал он. — Понял, сукин сын? Ты — труп. Я ж тебя урою… вот прямо здесь и урою…

Нестройный гул голосов поддержал Красса в его естественном желании.

Теперь Красс подходил медленно, осторожно, впрочем, эта осторожность не слишком ему помогла. Перехват, вывернутое под критическим углом запястье, давление чуть больше и резкий, неприятный хруст ломающихся костей. Этот хруст был единственной живой деталью, все остальное проходило словно бы мимо: сознание равнодушно фиксировало отдельные картины. Вот Красс пытается подняться с пола, прижимая сломанную руку к груди, он хочет выйти из боя, но не знает, как это сделать, не уронив собственного достоинства. Злая улыбка, нервный взгляд куда-то за спину Вальрика и тут же удар сзади. Увернуться, развернуться и ответить. Ударом на удар, ребро ладони врезается в чью-то глотку, перебив гортань, хрипящее тело оседает на пол, но смотреть или сожалеть некогда — снова нападают, на этот раз слева. Мало места… неудобно, но скорее неудобно нападающим, чем ему. Главное — не упасть. И чтобы не слишком много трупов, иначе смерть… глупо будет умереть в самом начале пути.

Кажется, кричат, но Вальрик не понимает слов. Резкий, точно удар хлыста, звук выстрела останавливает время и движение, появляется возможность выдохнуть, черт, оказывается, в легких почти не осталось воздуха. Неприятно. А стена, которая неизвестно как оказалась сзади, очень даже приятна, можно опереться. В тишине собственное дыхание кажется раздражающе громким, настолько громким, что почти заглушает звук шагов. Человек в форме приближался медленно и спокойно и, остановившись в трех шагах, произнес:

— Вы арестованы по обвинению в учинении беспорядков, непреднамеренном убийстве, причинении материального ущерба и оскорблении действием граждан Великой Империи Кандагар. С данного момента вы поступаете под юрисдикцию полиции города Деннар. Прошу следовать за мной. Сопротивление либо попытки покинуть место преступления будут расценены как отказ от сотрудничества, после чего я буду иметь право ликвидировать вас, как объект, представляющий опасность для спокойствия Великой Империи.

Вот и все, начало положено, теперь дороги назад нет. И Вальрик послушно протянул руки, металлические браслеты защелкнулись совершенно бесшумно, а на разбитых костяшках пальцев запеклась кровь. Первая, пролитая им кровь, знать бы чья. И Вальрик загадал: если кровь чужая, то все получится, а если его, то… тоже все получится. Проигрывать он не собирался.

Рубеус.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что описание Мики полностью соответствует действительности, — от замка Хельмсдорф осталась груда камней и унылый оплавленный клык башни. Часть камней уже убрали — рабочие сбрасывали их прямо в пропасть — и на расчищенной площадке устроили лагерь. Тесные палатки жались друг к другу темными матерчатыми боками, кое-где горели редкие костры.

— Боже, ну и вонь! — Мика скривилась. В черном комбинезоне она выглядела не менее впечатляюще, чем в шелковом платье.

— Ну почему люди не могут существовать, не загрязняя все вокруг? Вечно…

— Кто здесь старший?

— Дик. Он из десятой сотни, неплохой архитектор, хотя воин так себе.

— А среди людей?

— Среди людей? — Удивилась Мика.

— Да, среди людей. Мне нужен тот, кто непосредственно руководит людьми. Староста, мэр, князь. Кто?

— Н-не знаю.

— Ну так узнай. Мне нужен человек, которого остальные люди почитают за старшего. Ясно?

Мика нахмурилась. Мика обиделась. Мика поспешила выполнить приказ, и не прошло и получаса, как перед Рубеусом стоял худой, сутулый мужчина с рыжей бородой и испуганным взглядом. Его страх был неприятен, и Рубеус как можно вежливее спросил:

— Как твое имя.

— Мое, господин? Стефан. Стефан Ривка, господин, — человек беспрестанно кланялся, прижимая мятую шляпу к животу.

— Я хочу знать, Стефан, — Рубеус постарался говорить мягко, чтобы не пугать это и без того насмерть перепуганное существо, — есть ли у тебя какие-нибудь жалобы?

— Жалобы?

— Жалобы, просьбы, условия. Всего ли хватает? Еды, одежды, жилья? Ты ведь староста, ты должен знать, как обстоят дела, все ли довольны.

— Хорошо, господин. Жалоб нет, господин. Все довольны, господин. — С каждым словом Стефан склонялся все ниже и ниже. Ясно, ничего от него не добьешься. В принципе за два года Рубеус привык к подобному отношению: люди боялись да-ори, да-ори истребляли людей. Причин было множество, но чем дольше Рубеус разбирался, тем больше склонялся к мысли, что главная из них — этот неестественный, раболепный страх, который дразнил не хуже свежепролитой крови.

Черт, он снова думает, как вампир, а он не вампир, он — человек и человеком останется, несмотря ни на что.

— Вы что-то сказали? — Мика робко коснулась рукава куртки и тут же одернула руку. — Простите, я не расслышала.

— Это так, мысли в слух…

— Бывает. — Она улыбнулась. — Может, если вы не против небольшой экскурсии, я покажу строительную площадку? Хотя, честно говоря, смотреть здесь не на что, но Дик обещает, что восстановит все, как было. Он — настоящий гений, безумно талантливый… Кстати, благодаря ему в башне есть относительно нормальное жилье, правда, комната одна, но я сегодня же уберу свои вещи.

— Зачем?

— Чтобы не стеснять вас. Не волнуйтесь, я привыкла к палаткам, там не так и плохо… — кроткий взгляд, печальная улыбка, хрупкая ладонь, неизвестно каким образом оказавшаяся в его руке… Разумом Рубеус понимал, что все это — ложь, игра с определенной целью, но прекращать ее не спешил.

— Конечно, если вы не возражаете, то… там достаточно места для двоих.

Возражать? Рубеус как раз собирался возразить, но… в конце концов, выгонять женщину на улицу некрасиво… что до остального, то ему нужна лишь Коннован, и когда будет построен замок… Анке ласково и доверчиво коснулся руки. Ему тоже хотелось на свободу.

Коннован.

В голове гулял звон, от одного уха к другому, и обратно. Звон мерзкий, раздражающий, почти такой же раздражающий, как свет, который пробивается сквозь сомкнутые веки.

— Давай, кисуля, открой глазки, я знаю, что ты очнулась.

Открываю. Моргаю. Наглый свет отползает куда-то в сторону, а потом ехидно подмигнув напоследок, исчезает.

— Фонарик, — объясняет Серб. — Полезная штука, жаль, что батарейки почти сели, а запасных нету. Здесь вообще с запчастями сложно. Здесь со всем сложно.

— Иди на…

Во рту пересохло, голова по-прежнему гудит, но это не помешает мне встать и сделать то, что давно следовало бы сделать. Рывок и… падаю на землю, горло стягивает тугая петля.

— Ну зачем так, кисуля, — Серб не спеша ослабляет ремень. — Неужели ты думаешь, что я не позаботился о своем… спокойствии? Хотя, если хочешь, попробуй еще разок.

Я попробовала. Руки скованы за спиной, ноги… широко разведены — еще немного и связки треснут и тоже привязаны к чему-то, но не вижу, к чему именно, зато крепко, не выдернуть.

Серб молча наблюдает за моими попытками, в конце концов, веревка на шее затягивается настолько, что я начинаю задыхаться и почти теряю сознание.

— Ну что, кисуля, убедилась? — он специально тянет, специально не ослабляет петлю, чтобы я прочувствовала… я чувствую. Свою беспомощность чувствую.

— Пластик плюс металл, специально для таких, как ты… или я. Мы ведь похожи, правда? Почему же ты тогда прогнала меня? Больно сделала. Болью за боль, Коннован, нормальный размен, как ты считаешь?

Я ненавижу его! Себя ненавижу за то, что попалась.

— Немного неудобно, правда? А я тебя предупреждал, что одна не выживешь… никогда не бросай флягу с водой, мало ли кто найдет. Специальный лак, сохнет моментально, растворяться начинает спустя восемь часов после нанесения, вызывает временный паралич и потерю сознания. Это если по инструкции, а я вот никак не могу понять, как это они отличили временный паралич от потери сознания? Результат-то один: идешь, идешь, а потом раз и заснула, и проснулась в таком вот неудобном положении.

— Я тебя убью!

— Конечно, милая, обязательно убьешь, но позже. А может быть, и не убьешь, может, тебе понравится. Я ведь заботился о тебе. Подобрал. Спрятал от солнца. Ты ведь могла умереть… — Серб тыльной стороной ладони погладил меня по щеке. — Гладкая кожа, белая. Красиво. Люблю красивые вещи…

Нет, он не посмеет, он, конечно, мерзавец, но не настолько же. Он просто хочет отомстить, напугать, но не…

— Тише, кисуля, не надо нервничать. И отворачиваться тоже не надо. Ты же не хочешь, чтобы я сделал тебе больно? Конечно, нет, ты же хорошая девочка, ласковая… люблю ласковых.

— Серб, пожалуйста…

Он не слышит или делает вид, что не слышит. Сидя на корточках, Серб разбирает мои волосы на отдельные пряди, осторожно и неуверенно ощупывает лицо. Жесткие пальцы скользят по щекам, царапают кожу на горле, разглаживают брови и замирают на губах. Глаза у Серба совершенно безумные.

— Серб, отпусти меня… ты мне нравишься, честно. Хочешь, я тебя поцелую? Отпусти, и я сделаю все, что ты захочешь. Ты же на самом деле другой, ты мне нравишься, честное слово. Ты сильный и…

Он зажимает рот рукой и печально так отвечает:

— Ложь. Вы всегда говорите ложь. Сначала одно, потом другое… потом третье… обещаете, а когда приходит момент выполнить обещанное, говорите, что имели в виду совершенно иное. Ты просишь отпустить тебя, говоришь, что я тебе нравлюсь, так почему же вчера ты прогнала меня прочь? Сейчас ты боишься, и страх заставляет тебя лгать, а на самом деле думаешь, что я такой дурак, поверю.

Думаю. Надеюсь, вернее, следует говорить в прошедшем времени — надеялась, потому что Серб, хоть и форменный псих, но отнюдь не дурак и отпускать меня не собирается.

Сукин сын!

— Вот видишь. Теперь ты искренна в своей ненависти. У тебя даже лицо изменилось, стало таким… не знаю, как описать. Честное слово, мне нравится. Вообще, интереснее, когда тебя ненавидят. Знаешь, как это обычно?

Я дернула головой. Ладонь, зажимающая мой рот, была жесткой и пахла болотом. Перстень на указательном пальце впивается в губы… а если попытаться укусить? Серб каким-то шестым чувством понимает намерение и предупреждает:

— Не надо. Если ты меня укусишь, то я вынужден буду сделать тебе больно. Очень больно, а мне бы не хотелось. Во всяком случае, не сейчас. Потом. У нас с тобой целая ночь впереди.

От этого обещания по коже бегут мурашки.

— У меня еще не было такой женщины, как ты… да-ори, они другие, более живучие, а люди умирают быстро. Там, в крепости, мне не разрешили работать с тобой, сказали, что опыта мало. Теперь опыта хватает, поэтому…

Он снял куртку, аккуратно сложил, потом неторопливо, насвистывая что-то под нос, начал расстегивать пуговицы на рубашке, а меня точно парализовало.

— Сначала будет хорошо, быть может, тебе понравится. Потом будет больно, тебе точно не понравится. Потом… не знаю, наверное, ты умрешь. Или нет.

— Да я тебя, ублюдка, и с того света достану!

Серб улыбнулся и, заглянув в глаза, тихо сказал:

— И снова ложь. Вы все обещаете, но еще никто не вернулся. И ты не вернешься… Но мы будем действовать по порядку. Ритуал нарушать нельзя. Никогда, Коннован, никогда не нарушай ритуалы.

Нож с тонким чуть изогнутым лезвием прижался к щеке, чуть царапнул шею, игриво так, словно примеряясь к коже, спустился к ключицам и осторожно вспорол одежду.

— Я мог бы раздеть тебя раньше, еще вчера, но так ведь гораздо интереснее, правда?

— Отпусти…

— Боишься, — печально произнес Серб, избавляя меня от остатков одежды, — уже боишься. Как мало, оказывается, надо, чтобы напугать да-ори. Или да-ори не при чем? Это ведь твой страх, Коннован, личный, правда? Расскажи мне о нем. Знаешь, а ты красивая.

— Что ты собираешься делать?

— Сейчас? — Рука с зажатым ножом замирает где-то в области живота. — Ничего такого, милая, чего бы с тобой прежде не делали. Пахнет от тебя, правда… ну да я не привередливый. Хреново здесь одному, понимаешь? И голоса эти постоянно твердят "убей, убей", я не хотел тебя убивать, я держался, а ты меня прогнала. Ты сказала, что я скотина и ты скорее сдохнешь, чем ляжешь со мной. Так вот, сначала я тебя поимею, а потом ты сдохнешь, идет?

Холодное лезвие скользнуло ниже…

Он был не просто сумасшедшим, он был сумасшедшим садистом. Он умел причинять боль и в полной мере наслаждался как своим умением, так и болью.

Моей болью.

Ее было много, слишком много для меня одной. Хотелось умереть, а смерть все не наступала и не наступала. Серб прав, мы живучие…

Иногда он останавливался, и тогда боль немного откатывалась прочь, предоставляя возможность телу немного отдохнуть.

Хоть бы сознание потерять. Хоть бы задохнуться в этой чертовой петле, но ее больше нет, зачем петля, когда есть металлопластик?

— Замолчала… плохо молчать… ты еще не сдохла? — Серб похлопал по щекам. — Посмотри на меня, Коннован, ты ведь всегда старалась не спускать с меня глаз, так почему теперь отворачиваешься.

Больно…

— Твоя кровь похожа на расплавленный жемчуг, но невкусная. У людей кровь вкусная, зато некрасивая… что лучше, не знаю.

Как же мне больно…

— Глупая, глупая Коннован. Ты сама виновата. Если бы ты не прогнала меня, то я бы не послушал их.

Он переворачивает меня на живот, перед глазами тонкие зеленые стебли в ржавых крапинах, кое-где белые капли, и вправду похоже на жемчуг.

И снова больно. Шкуру спустит… обещал… давно… теперь исполняет. Медленно. Ненавижу. Умираю.

— Вот так… пригодятся еще, ты же не против? Я должен тебя оставить, — он наклоняется к самому уху и шепчет. — Я должен тебя убить. Я не хочу, но они так говорят. Если я тебя не убью, ты сделаешь мне больно. А я боюсь боли, но это секрет, понимаешь?

Не понимаю… ничего не понимаю… трава… белые капли… больно… трава исчезает — он снова перевернул меня на спину, теперь вверху темное-темное небо и звезды. Они тоже похожи на белые капли. Много капель, много крови, много звезд… желтой нету.

Желтая звезда означает дождь.

— Эй, ты вообще меня слышишь? Ты должна слушать… быть послушной. Если бы ты была послушной, мне бы не пришлось тебя убивать, но ты плохая девочка, Коннован. Очень плохая.

А луна тоненькая, как ниточка… та ниточка, которая связывает меня с Рубеусом, умерла, я не слышу его, а он не слышит меня.

Он ведь обещал, что мне больше не будет больно, так почему же?

— Не плачь, не надо плакать, скоро все закончится, скоро рассвет… жаль, что я не увижу, как это будет. Солнце, оно злое, зато красивое. Ты не думай, я помню, как оно выглядит, и ты скоро вспомнишь.

Белый след падающей звезды — белый шрам на темном брюхе неба. Нужно загадать желание…

Пусть Серб умрет. Долго, мучительно, чтобы болью за боль…

— Извини, — говорит он. — Пожалуйста, прости меня, это все голоса, это не я. Я не виноват, что так получилось, мне и в самом деле хотелось любить тебя.

В его руках сабля, моя сабля, длинное лезвие слабо поблескивает…

— Прости.

Резкий взмах и… боль почти уходит. Я падаю. Интересно, можно ли провалиться ниже земли.

Наверное.

Здесь темно.