"Старая проза (1969-1991 гг.)" - читать интересную книгу автора (Ветров Феликс)ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ— Наконец-то вырвался к тебе… Марков, уже потерявший надежду услышать сегодня голос учителя, торопливо поднялся с койки и, смущенно улыбаясь, шагнул к двери, ища своей рукой руку гостя. — Куда вскочил? — Чижов, с портфелем в одной руке и с сеткой, набитой апельсинами, в другой, искал глазами, куда бы их деть, но тут большая ладонь Маркова нелепо ткнулась ему в живот. Борис Александрович крепко сжал его запястье. Красный круг ноябрьского солнца давно ушел за длинные, похожие на дремлющих рыб облака, растянувшиеся над Москвой. Синий сумрак вечера заполнил маленький бокс. Чижов еще не видел лица своего младшего научного, черным силуэтом загородившего больничное окно. — Ты позволишь, я свет зажгу? — Конечно, конечно, Борис Александрович… Чижов нашел на стене выключатель, щелкнул и, взглянув на Маркова, содрогнулся, охватив разом пустую глазницу под ввалившимся веком, красные разводы ожогов, темные метины, обезобразившие такое знакомое, славное лицо. — Ну, что ж, на ногах уже, молодцом. Холодильник есть? Тут тебе несколько миллиардов калорий… Изволь употреблять. Я к черту сегодня все послал — хоть до ночи сидеть могу… Он вышел. Марков не мог видеть, как сильно изменился профессор, будто и сам только поднявшийся после тяжелой болезни, не знал, что в его глазах появилась усталость, такая незнакомая для всех, кто знал Бориса Александровича. Он не знал, что Чижов утратил сон, и это была не просто хворь нервного века-бессонница, а трудная работа ума, изнуряющее, многократное проигрывание наедине с собой того, что случилось в его лаборатории. Какая-то сила поднимала его среди ночи, и он, отодвинув снотворное, положенное заботливой рукой на письменный стол, склонялся над листом бумаги. Каждую ночь вычисления давали один и тот же ответ, и он сидел, не отрывая взгляда от этой, обведенной рамкой строчки римских, греческих и арабских знаков. Это было крушение. То, что казалось столь надежным, выверенным до конца — его формула газового состояния, ставшая после опубликования реферата докторской диссертации «формулой Чижова», физическая зависимость, позволявшая, как он думал, открыть новые свойства материи, — оказалось ошибкой. Лишь этот взрыв, лишь поиск причин аварии натолкнули его на мысль пойти в расчетах с другого конца и построить новую математическую модель процессов, которая не только объяснила безумную реакцию газа в установке, но и вчистую опровергла «формулу Чижова». Самым мучительным было понимать свою несостоятельность как ученого. Как, как могло случиться такое с ним?! Он пытался утешить себя. Убедить в том, что вообще так задан ход бесконечного разгадывания загадок природы, что ошибались и великие, но это не успокаивало. Теперь, после того, что произошло с «ЭР-7», после этих ночных математических бдений, ему уже могло просто не хватить дней жизни, чтобы она вновь обрела истинно весомый, ясный смысл. Получалось так, что, сделав просчет однажды и взяв за основу ошибочную идею, он потом последовательно и методично громоздил ошибку на ошибке. А какой-то дьявол все прятал и скрывал от него истину, пока не завел туда, откуда не было выхода. Теперь «формула Чижова» была… «дополнена и исправлена». В ближайшую среду следовало сделать сообщение на ученом совете. И что тогда? Тогда — конец. Все, что воздвигалось с таким трудом, обратится в прах. Давняя мечта о том, чтоб его лаборатория стала самостоятельным, уникальным по профилю работ НИИ, неизбежно рухнет. А что если… не спешить с сообщением? Взрыв? Да он мог произойти от тысяч причин! Несчастный случай! От установки ничего не осталось. Сколько бы ни гадала на обломках глубокоуважаемая комиссия, по этим «черепкам» причины взрыва уже никто никогда не узнает. В конце концов, он же не собирается подличать и хоронить истину. Он, он сам откроет ее! Но… погодя. Немного погодя… Когда придет время. Он никого не обманывает. Он лишь хочет сохранить лабораторию и осуществить свое, выношенное. Марков стоял у окна и прижимал холодные руки к горячей батарее. Вот, вот сейчас заскрипит дверь, и Борис Александрович вернется в его маленькую комнатку. И ему придется сказать профессору всё, что он понял. Но как сказать?.. Вошел Чижов, притворил за собой дверь, усадил Маркова на кровать и сел напротив него. — Ну, — сказал он, — как нас с тобой вентиляция подкузьмила, а! Черный юмор! Такие дела ворочаем — и вентиляция! «Как? — вздрогнул Марков. — О чем говорит профессор?..» Вдруг радостная волна освобождения захватила его. Неужели правда, и он запутался в расчетах, намудрил, а все дело в какой-то дурацкой пустяковине? — Вентиляция? — переспросил Марков. — А ты что думал? Она самая. И заключение комиссии есть. Взрыв в результате слабой вытяжки и скопления газов в отводном канале с последующим воспламенением. — Правда? — Ну, конечно, чудак человек! Ладно, рассказывай, что врачи обещают. — Пока не густо, — ответил Марков. Его минутная радость неожиданного облегчения пропала. Он вспомнил свои расчеты. Не может быть, чтоб он ошибался. Вентиляция… Значит, профессор ничего не знает. Нет. Молчать больше нельзя. Но пусть Чижов узнает все от него, от ученика своего, а не от кого-то еще. — Борис Александрович. Понимаете… я тут, пока лежал, все думал, думал… отчего же рвануло… — Тебе сейчас только об одном думать надо, как бы поскорее в строй вернуться. Других проблем на повестке дня нет! — Я понимаю… вы правы. Чижов поднял голову. На лице Маркова он увидел страдание. Слепой… Почти слепой. И в горе этого парня, которому он, доверяя, как себе, поручал самые тонкие, самые сложные опыты, — повинен он один. «Да, Марков не отвлеченная „жертва во имя прогресса“. Он моя жертва». Чижову стало невыносимо смотреть в лицо Маркова. Он встал и погасил свет. Снова стало темно в боксе, но Марков не заметил этого. — Борис Александрович, мне кажется… вентиляция ни при чем. — Вот те раз! С чего ты взял? — Серьезно. У меня тут времени хватает, я, кажется, понял, в чем дело. Ошибка… в расчетах. — Это ты как — «в порядке бреда»? Было вульгарное ЧП. Конденсация без оттока и замыкание. Элементарщина. Да пропади он пропадом, этот взрыв! Хватит! Довольно о нем! А расчеты пятьсот раз на «Минске» просчитывали. Ты же знаешь. — Борис Александрович… — Марков напрягся и быстро, собравшись с духом, выговорил. — Я имею в виду не расчеты конструкции «ЭР-7». Я говорю о том, что мы проверяли на ней. Конструкция безупречная. И разговора нет. Я… об общем принципе. — Так, — сказал Чижов и откинулся на спинку стула. — Интересно. Перед ним маячило в темноте взволнованное лицо, по которому скользили пятна света от проезжавших по улице машин. — Если я тебя верно понял, речь идет о моей формуле критических состояний? — Чижов засмеялся. И сразу почувствовал: сухо и деревянно прозвучал а тишине бокса этот похожий на звук трещотки смех. Марков не засмеялся. Чижов оборвал смех и сказал веско: — Володя! Я понимаю. Высший смысл, да? Конечно, боже мой, как это понятно: уж если жертва, так чтоб не напрасно. Хочется, чтоб как Гусев в «Девяти днях»… Еще бы! Протоптанная дорожка для людей. Ведь так? Марков молчал. — Но, увы, так бывает не всегда. Бывают дикие случаи, в которых смысла не отыщешь. — Честное слово, Борис Александрович, никогда не хотелось мне ошибаться, а сегодня хочется. — Ладно, — сказал профессор, — тащите ваш билет. Зачетку не забыли? Рассказывайте. Чижов был спокоен. Он сидел и смотрел, как Марков потирает руки и морщит лоб, подыскивая слова. — Значит, так… — Марков начал медленно водить указательным пальцем по шерстяному одеялу, — значит, так… «Ну говори же, говори, наконец», — внутренне подгонял его Чижов, с раздражением глядя на невидимые узоры, которые вырисовывал пальцем Марков. И будто услышав его, Марков быстро заговорил, сбиваясь, повторяясь, но с такой убежденностью, что Чижову стало не по себе. Теперь, когда Марков, напрягая память, снова медленно, отчетливо и весомо произносил каждое слово, неторопливо разворачивая вслух сложнейшие формулы, добавляя после каждого завершенного уравнения: «Так, здесь железно… Вы чувствуете?»… — его палец все торопливей чертил по одеялу, и Чижов неожиданно понял, почему он, как загипнотизированный, следит за каждым движением этой большой руки. В ходе своих рассуждений, в самом направлении мысли Марков шел тем же путем, который привел Чижова к тому страшному конечному уравнению. — Ну вот… — тяжело вздохнул Марков, — до сих пор формула остается справедливой. Хоть я и считаю совсем по-другому, вы чувствуете? — Так, — нагнул голову Чижов. — И что же? — Да в том-то и дело, что уравнение, принятое нами здесь раньше за конечное, не конечное! Вот смотрите…, — Смотрю, — сказал Чижов, — смотрю. Дальше все было ясно. За те ночи он слишком часто просчитывал всё это сам. Чижов вгляделся в лицо Маркова. В темноте, против света уличного фонаря, оно казалось тем же, что и раньше, до взрыва, но было искажено невероятным напряжением, а незрячий единственный глаз его был закрыт. В уме считает! И… в уме дошел до всего! Чижов уже почти не слушал, он пораженно смотрел на человека, которого ценил до сих пор лишь за добросовестность, верность и золотые руки. Как же не понял он раньше, он, проницательный Чижов, что за феноменальная башка у этого медлительного слона! — Борис Александрович! — Марков вздохнул. — Теперь самое главное… «Да… — оцепенело согласился в душе Чижов, — вот именно, теперь». Палец Маркова снова задвигался. «Да он, оказывается, просто пишет там символы и цифры, помогая работающей на пределе голове!» — понял профессор. Марков растолковывал ему последнее уравнение… Вдруг безумная мысль стрельнула в голова Чижова: что если вывод Маркова будет совсем не тем, которого он ждет… Ну… ну только бы не произнес «сигма-эф»… все что угодно, кроме этого коэффициента суммы сил… Ну… что же он тянет? — Альфа на пэ малое, — сказал Марков, — здесь… нам просто необходим добавочный коэффициент… мы не учли его раньше… «Мы… — подумал, задыхаясь, Чижов, — какая деликатность!» — В данном случае… — Марков остановился и, будто извиняясь, закончил упавшим голосом: — В данном случае это будет «сигма» с показателем «эф». — Ис-клю-чается! — раздельно сказал Чижов. — Да нет же! — воскликнул Марков. — Послушайте, Борис Александрович… — Ну и нагородил ты… Без таблиц… Все в голове? — В голове, — тяжело согласился Марков. — Но ошибки нет… мне кажется… Сейчас, в первый раз рассуждая вслух, разворачивая, живо представляя сложные математические построения, Марков окончательно убедился, что прав. Никаких сомнений. — Борис Александрович… хотите… я еще раз всё расскажу? А вы будете записывать. Вы увидите — всё верно… — Марков просительно вытянул руку туда, откуда слышал голос Чижова. — Я же ни с кем не мог поговорить об этом, обсудить… вы же понимаете… Я по-быстрому, пока не забылось… — Да ты что? — Чижов взволнованно встал. — Брось, брось! Инсульт схлопотать хочешь?! — Мне это важно, — сказал Марков. — Очень. «Что за пытка! — чуть не застонал Чижов. — Как выколотить это из него? Нет… невозможно… Но он еще ни с кем не говорил. Он сказал: ни с кем…» — На дворе мочало… Русским языком сказано: есть заключение комиссии. Авторитетнейшей комиссии! Что ты за человек, не понимаю?! Чижов знал силу своего влияния на Маркова, знал, как жадно и с доверием тот всегда ловил каждое его слово. — Ну, не сиди с таким видом, — тронул он его за плечо, — поправишься, окрепнешь, будешь видеть — обмозгуем вместе, а сейчас… ни к чему это всё. Теперь, когда для жизни среди людей у него остался только слух, Марков с испугом и болью ощутил в голосе учителя, в поспешной, суетливой интонации его речи то, что было полной неожиданностью. Откуда вдруг такая… беспечность? Нет, это не потому, что он, Марков, болен, а с больными принято так говорить. Здесь — другое… Другое! Чижов говорил, но Марков не вдумывался в смысл его слов… впервые в жизни. Он просто ловил интонации… звуки голоса и удивлялся. Вдруг какие-то слова резанули его. Опять «комиссия», опять «вентиляция»… Почему Чижов, всегда учивший их мыслить чётко, зреть в корень, так сжился с этой, как он сказал, «элементарщиной»? И при том — ни слова, ни намека на то, что он хотя бы на секунду допускает возможность ошибки. Ни тени волнения или тревоги… Простой обеспокоенности… Ну, конечно же! Учитель просто не может поверить ему. Боится поверить — это так естественно. Чижов — боится? Их Чижов? А его слова: «Если нет мужества — уходите. Место под солнцем найдется, но пусть это будет другое место, не наука»? — Подождите, — сказал Марков, — подождите, пожалуйста. — Он взволнованно встал, шагнул к окну, зацепился ногой за тумбочку, своротил ее в сторону. Задребезжала ложка в стакана. Что же выходит? Если перечеркнуть и отбросить то, что он понял тогда, три месяца назад, и неопровержимо подтвердил взрывом, тогда действительно — «бессмысленная жертва». Он мрачно усмехнулся. А ему нужно что ли, чтоб его горе выглядело осмысленно?! Подумаешь, первооткрыватель!.. Сочтемся славою… — Послушайте, — твердо сказал Марков и повернулся туда, где сидел Чижов. — Я повторю… Он говорил уже одними формулами. Уже сжато и уверенно, без всякого сомнения и без помощи пальцев. На его вдруг постаревшем лице Чижов читал недоумение. «Удивляется, бедняга, — подумал Борис Александрович. — Хм, конечно! Чижов, который всегда ловил на лету любую мысль и тут же, на их глазах, как фокусник, развивал ее, — не видит очевидного… А Марков, кажется, снова собирается идти по новому кругу, снова в уме… До чего же силен, дьявольски одарен этот скромняга!» — Стой! — резко сказал Чижов. — Погоди, как ты сказал?.. Добавочный коэффициент? А ну, погоди… сейчас запишу. Марков смолк. Чижов вытащил из портфеля блокнот, достал «паркер» из кармана. А что писать? К чему? Всё давно выведено. Он отложил блокнот на тумбочку, сунул ручку обратно в карман. Пусть думает Марков, что он углубился в расчеты… Лицо Чижова кривилось от презрения к себе, от этой гнусной игры перед незрячим человеком… «О, гнусно, мерзко… — думал он, — неужели это я, я… ломаю здесь комедию?» — Володя, — прошептал он, дивясь тому, как натурально сорвался и сел голос, — поздравляю… Они сидели в темном пространстве маленького больничного бокса. И страшно тихо было в нём. «Он понимает абсолютно всё… — думал Борис Александрович. — Потому и не утешает». — Ну а ты как думал?! Сидели на пороховой бочке, — обессиленно пробормотал Чижов. — Лаборатории — конец… — Почему? — А ты как себе представлял? Разгонят! Без лишних вариантов. Полетят диссертации… судьбы… — О моей и говорить нечего. Впрочем… о чем а? — Марков усмехнулся. — Какая теперь диссертация… — Значит так! Я — твой научный руководитель, — жёстко сказал Чижов. — Не будем говорить о том, что значит для меня случившееся… Говорить об этом… — Он замолчал. — Но я отвечаю за ваши жизни, за ваше будущее ученых… тебе трудно это понять… Раз в твоем несчастье виноват я, мне надлежит не только отвечать перед самим собой. Твоя диссертация не пропадет. Я сам перепишу ее. Марков молчал. Его сердце сжалось от любви к этому человеку.. — Спасибо вам, Борис Александрович, дорогой… Диссертацию я напишу сам… — Марков запнулся. — Есть новые мысли, думаю без конца… «Ему еще до мыслей, — содрогнулся профессор. — А что делать мне? Ну почему всё это случилось именно сейчас? Когда я не занял еще того места в науке, чтоб опровержение самого себя уже не имело бы таких последствий?» Что же делать? Жить в мире науки, оставаясь честным во всем и всегда, — это было его святым правилом. Нарушить его — значило бы потерять не просто уважение к себе. Это значило бы убить, перечеркнуть себя. Теперь же он стоял перед дилеммой: открыть ошибку теперь же, публично оповестить коллег, сотрудников, учеников, в сущности — весь научный мир, сберечь честь исследователя и — потерять всё, что составляло смысл его жизни, или… на время сохранить тайну, что-то выждать… но выиграть месяцы и получить верные результаты по исправленной формуле? Он не хотел лгать, но игра, начатая здесь, в больнице, похоже, уже что-то изменила в нём. Он часто думал о судьбах тех титанов науки, подобно которым пытался строить свою собственную. Одна мысль в последнее время не давала покоя: были ли они так младенчески чисты у края могилы, эти славные титаны, как о том вещали коленопреклоненные биографы? Или и у тех случалось нечто такое, о чем биографы предпочитали не сообщать миру? — Диссертацию я тебе напишу… — раздумчиво сказал Чижов. — А потом… — Что — потом? — испуганно спросил Марков. — Ты видишь какой-нибудь выход для меня? Для нас всех? — Я не знаю… Правда. — Послушай, Володя, — горестно начал Чижов, — давай рассудим… Еще никогда, кажется, не подбирал он с такой тщательностью слова, не сортировал их, не отфильтровывал, выверяя и взвешивая значение каждого. — Давай рассудим, — повторил Борис Александрович. — Иногда ради науки — ты же читал, знаешь… — ученым приходится идти на жертвы, на страшные, невосполнимые потери, чтобы сохранить достигнутое. Были, были подвижники науки, и как ты думаешь, что было самым трудным а их судьбе? Ведь без издержек не обходилось, и самые большие издержки связывались не с материальными лишениями… Люди могут понять и верно оценить, но только потом… Для них всё обрубается с ошибкой… И то, что было до этой ошибки, для них почему-то перестает существовать, хоть что-нибудь значить… Понимая это, честный ученый, не во имя себя, но во имя того, чем он живет, ради высшей истины вынужден иногда кривить душой. Но всегда, слышишь, всегда это лишь временный шаг, ради большой Правды. — Да, — тряхнул головой Марков. — Это можно понять. Но что же нам делать? «Нет, — внутренне воскликнул профессор, — воистину „лучше с умным потерять“!.. Какой… не тонкий, какой недотепа! Где гибкость мысли? Заставляет меня ставить точки над „i“, говорить вслух то, о чем мне говорить неловко, мучительно. О том, что для любого другого было бы уже давно само собой разумеющимся…» — Ради науки, ради спасения лаборатории… — Что? — спросил Марков. — Мы должны… повременить с сообщением о том, что случилось. Пусть какое-то время об этом будем знать лишь мы с тобой. — То есть как? — растерянно улыбнулся Марков. — Я что-то не пойму… «Как он неприятен — с этой вытянутой шеей, в настороженной застывшей позе, — невольно подумалось Борису Александровичу, — ждет, ловит каждое слово… Анекдот! Я — во власти какого-то неразворотного Маркова…» Чижов ощутил внезапную непреодолимую неприязнь к Маркову. И оторопь взяла Чижова. «Спокойствие! — приказал он себе. — Спокойствие, спокойствие!.. Эмоции побоку, а то этак можно далеко зайти». — Пойми меня только правильно… Мы попали в такое положение, когда уже нет меня или тебя. Есть лаборатория. Мы должны быть верны ей. Могла… могла же … ну хотя бы в теории — быть просто неисправна вентиляция… — Вентиляция была в порядке. «Такого ничем не прошибешь. А по институту бродит следователь, и со дня на день он прикатит сюда, войдет в этот бокс. И извольте — сенсация на радость Солнцеву, Арамяну, Кондорскому». — А заключение комиссии? — Вентиля-яция была в поря-ядке! — Но послушай! Для таких случаев существуют люди, которые зарплату получают, чтобы не было ЧП… Заместитель директора по пожарной безопасности — вот кто виноват. Это не я говорю, так комиссия решила. — Митрофанов?! Профессор поморщился от ненависти к себе, к Маркову, ко всей этой заварухе, которая вынуждала его говорить и делать то, что он сейчас делал к говорил. — Строгий выговор по административной линии, взыскание по партийной — и вся драма. Марков странно качнулся: горло сдавило сознание беспомощности перед падением, и никого рядом. — Согласись, Володя милый, взвесь — это же просто несоизмеримые величины: «сигма-эф» и Митрофанов. Что важнее для науки, для народа — подумай! В конце концов, Митрофанов не, замученный ребеночек, о котором пёкся Иван Карамазов. От его выговора гармония не пострадает… Учти, кстати, он наверняка к тебе приедет… А Марков вдруг вспомнил любимый афоризм своего учителя: «Возвышенные вершины неприступны. Только орлы и змеи могут их достичь». Вот так — только змеи и орлы. — Так как же? — с усилием проговорил Чижов. — У Митрофанова всё было в порядке, — ответил в пространство Марков. Ему вдруг сделалось неприятно, что Чижов видит его изуродованное лицо, он застеснялся своего большого тела, запрятанного в бумазеевую кургузую застиранную пижаму, цвета которой он не знал, застеснялся запаха, исходившего от этой пижамы, запаха простого мыла… Чижов смотрел перед собой в темноту. Это из его, Маркова, лексикона — «чудно». Действительно, чудно: сидят два человека в черной палате и молчат. Вот тоже еще Джордано Бруно… Да ведь век же не тот, не то время, не те люди… Всё относительно… Борису Александровичу хотелось уйти с чувством завершенности. Он еще надеялся на что-то. «Надо же понимать, надо быть более гибким. Не подличать, нет! Но быть более… гибким. Кому нужна его пионерская честность? Этой глыбе ничего не докажешь. — Усмешка передернула тонкие губы Чижова. — Занятно. Светило науки, профессор, которого знают в Европе, вот тут, в этой больнице на окраине Москвы, вдруг уличен неким Марковым как обыкновенный подлец. Шекспир! Но разве наука обходится без жертв? И разве на его месте не мог оказаться я сам?» Чижов вздрогнул. Представил себя здесь, на этой койке, с пустой глазницей. Марков… В эту минуту Борис Александрович даже немного завидовал ему, его свободе, независимости от тех бесчисленных условностей, связанных с его, профессора Чижова, положением, которые обязывали… Обязывали — к чему? «Держать марку», спасать «фирму»… К чему еще? А в голове Маркова неожиданно просто и ясно определились их позиции, словно кто-то расставил на шахматной доске фигуры: «Мне только что предложили сделку: за предательство невиновного человека — кандидатская диссертация, написанная профессорской рукой, звание, видимость деятельности…». — Володя, милый, ты извини, что я тебя растревожил… Правда, это так всё… неприятно. Но главное — это твое здоровье. Все остальное ерунда. Поправишься, будешь видеть… я не сомневаюсь. Вот тогда… «Всё ложь, — думал Марков. — Всё-всё ложь. Он не верит в это. Я для него кончился». — Выкарабкаешься! Непременно! Тут ведь сам Михайлов!.. Бог и царь. Мировой гений! Я поговорю с ним… Скучно тебе здесь. Я тебе мой «Сателлит» притащу. Тринадцать диапазонов. Весь мир как на ладони… Марков молчал. В неподвижной настороженности его головы Борису Александровичу почудилось ожидание. «Он ждет, когда я уйду», — понял Чижов. — Ты… слышишь меня? — Да, — тихо откликнулся Марков. — Не стоит. — Ты о чём? — Приемник возить не стоит. И вообще… Думать мне нужно. Много думать. И тут он понял… сейчас его учитель Борис Александрович Чижов жалеет, что он не умер, что он сохранил интеллект, как сказал Михайлов… В той схеме, которую построил для себя профессор, он, Марков, оказался тем же неучтенным, добавочным коэффициентом, что и злосчастная «сигма-эф». Профессор, кажется, поднялся. Колыхнулся воздух, и его прохладная волна коснулась щеки Маркова. — Ну, ложись… прости, я утомил тебя. Что-то еще нужно было сказать профессору… Что-то очень важное… Марков нахмурился: — Борис Александрович, вы с профессором Михайловым… не говорите… Спасибо. |
||
|