"Фрагмент" - читать интересную книгу автора (Фейхи Уоррен)

24 августа

12.43

Хирургическая маска приглушила изумленный смех Джеффри Бинсвэнгера. Его бледно-голубые глаза блестели детским восторгом.

Лаборант приподнял хвост крупного мечехвоста и ввел иглу в образовавшуюся складку, попав при этом прямо в сердечную камеру живого ископаемого. В пробирку потекла прозрачная светло-голубая жидкость, цветом напомнившая Бинсвэнгеру «Гаторад».[13]

Директор лаборатории Кейп-Код[14] в Вудс-Холе, штат Массачусетс, пригласил Джеффри посмотреть, как берут кровь у мечехвостов весной и летом. Поскольку кровь у этих существ имела в своей основе медь, а не железо, при контакте с кислородом она становилась голубой, а не красной.

Джеффри уже несколько раз летом работал приглашенным исследователем в Вудсхольском океанографическом институте (сотрудники произносили его сокращенное название как слово «вой»), но никогда не наведывался в филиал на Кейп-Коде. И вот сегодня он решил проехать пару миль по живописной двадцать восьмой трассе на своем велосипеде «Кью-про» до здания лаборатории, стоявшее посреди леса, в котором росли белые сосны, белые дубы и березы.

На велосипедный комбинезон Джеффри надел темно-бордовый хирургический костюм, упрятал дреды[15] под стерильную шапочку, поверх туфель натянул пластиковые бахилы, а на руки — латексные перчатки. Облаченный таким же образом лаборант вынимал извивающихся членистоногих из синих пластмассовых бочек, загибал кверху их хвосты и помещал в специальные контейнеры, размещенные на четырех лабораторных столах.

— Надеюсь, им не больно? — спросил Джеффри.

— Нет, — ответил лаборант, которому было поручено ознакомить Джеффри с работой лаборатории. — Мы забираем только треть их крови, а потом выпускаем в океан. За несколько дней они восстанавливаются. Правда, некоторым из них суждено превратиться в наживку для ловли рыбы на траулерах, поэтому имеет смысл, чтобы сначала они попали к нам для экстракции. По шрамам на панцире мы можем судить о том, что многие из этих крабов уже раз или два были донорами крови.

Джеффри знал, что, строго говоря, крабами эти примитивные существа не являются. Они очень напоминали гигантских кембрийских трилобитов. Странно было смотреть на ряды контейнеров с мечехвостами на полках из нержавеющей стали. Это было удивительное сочетание высоких технологий с доисторической древностью.

«Но что совершеннее — это еще вопрос», — подумал Джеффри.

Эта низшая форма жизни была сложнее большей части современных технических устройств. На самом деле все собранное в этой лаборатории, весь накопленный здесь опыт были посвящены раскрытию тайн и использованию уникальных возможностей этого, казалось бы, простого и примитивного организма.

— Каково научное название этого животного? — спросил Джеффри.

— Limulus polyphemus, что означает, кажется, «косой одноглазый великан».

— Точно. Полифем — чудовище, с которым Одиссей сразился на острове Циклопов.

— Вот это да!

— Какова продолжительность их жизни?

— Около двадцати лет.

— Правда? А когда они достигают половозрелости?

— По нашим подсчетам, примерно к восьми-девяти годам.

Джеффри кивнул, взяв эти сведения на заметку.

— Вся эта лаборатория, — продолжал лаборант, — была построена для того, чтобы брать кровь у мечехвостов и путем очистки производить из нее лимулус-амебоцит-лизат, или ЛАЛ, — специализированный белок, который свертывается при контакте с опасными эндотоксинами типа E. coli.[16]

Джеффри перевел взгляд на бочку, наполненную мечехвостами. Членистоногие методично взбирались друг на друга. Большую часть из того, что сейчас услышал Джеффри, он прекрасно знал, но хотел дать молодому лаборанту возможность немного поиграть в лектора.

— Эндотоксины распространены в окружающей середе довольно широко, не так ли? — спросил Джеффри.

— Да, — кивнул молодой ученый. — В основном они состоят из находящихся в воздухе опасных фрагментов определенных бактерий, но вред приносят только тогда, когда попадают в кровоток живых существ. К примеру, водопроводная вода, пить которую безопасно, убьет большинство людей, если им ввести ее внутривенно. Даже инъекция дистиллированной воды, которую оставили на ночь в стакане, может стать смертельной.

— А как вы экстрагируете ЛАЛ? — спросил Джеффри.

— Мы помещаем кровь в центрифугу и сепарируем клетки. Затем осмотически вскрываем их и экстрагируем белок, содержащий свертывающее вещество. Для того чтобы получить унцию этого белка, нужно около четырехсот фунтов клеток.

— Интересно, зачем этим членистоногим такая сложная защита от бактерий?

— Да они же плавают в полном дерьме, — ответил лаборант.

— Точно подмечено, — кивнул Джеффри.

— Да, в процессе эволюции у них не развилась иммунная система, поэтому, если их ранить, они очень быстро умрут от инфекции, не имея развитой химической системы защиты.

Лаборант вынул иглу из тела мечехвоста, после чего вытащил членистоногое из пластикового контейнера и опустил в бочку.

— Пока мы не обзавелись мечехвостами, — продолжал он, — нам приходилось тестировать вакцины и лекарства на кроликах, чтобы проверить, не заражены ли препараты бактериями. — Лаборант взял очередного «донора» и протянул коллеге. — Если у кролика поднималась температура или он умирал, мы понимали, что в проверяемом образце содержатся бактериальные эндотоксины. Но с тысяча девятьсот семьдесят седьмого года ЛАЛ стали использовать для проверки чистоты медицинского оборудования, шприцев, растворов для внутривенных инъекций — всего того, что входит в контакт с кровотоком человека и животных. Если белок сворачивается, мы понимаем, что есть какая-то проблема. Так что это вещество в буквальном смысле спасло миллионы жизней.

— Особенно кроликов, как я понимаю.

— Точно. Особенно кроликов, — засмеялся лаборант.

Джеффри потрогал жесткий коричневато-зеленый панцирь мечехвоста — гладкий и прочный, как у посуды фирмы «Тапервер».[17] Он издал нервный смешок, когда лаборант дал ему мечехвоста, перевернутого кверху брюхом. Ученый осторожно взял в руки крупное членистоногое. По обе стороны от ротового отверстия у мечехвоста находилось по пять лапок, которыми он активно шевелил, будто играл гамму. Каждая лапка была снабжена клешней. Джеффри перевернул мечехвоста, чтобы тот не цапнул его клешней за палец.

— Не бойтесь, на самом деле эти ребята почти безвредные. И чертовски живучие. Тут у нас есть один ученый, так он говорит, что как-то раз положил несколько мечехвостов в холодильник и на две недели про них забыл. А когда вытащил, они все еще болтали лапками.

Джеффри с мальчишеским восторгом смотрел на мечехвоста. Тот поднял остроконечный хвост и обнажил жабры, слоями лежащие вблизи от позвоночника.

— Вот это зверюга!

— Когда я начал здесь работать, я думал, что только у инопланетян может быть десять глаз и голубая кровь. — Лаборант рассмеялся. — А у этого красавчика вдобавок еще имеется светочувствительный глаз на хвосте.

— Природа производит множество различных пигментов крови, — сказал Джеффри.

Он смотрел на отверстие посередине тела мечехвоста, напомнившее ему пасть древнего аномалокариса — существа, которое являлось владыкой морей во времена первого кембрийского эволюционного взрыва, породившего сложные формы жизни полмиллиарда лет назад. Джеффри был поражен окраской этого животного, очень напоминавшего по виду панцири красновато-зеленых ископаемых трилобитов, которых он собирал в детстве в Мраморных горах в Калифорнии. Сейчас перед ним находилось живое ископаемое.

— Я видел фиолетовую кровь и зеленую кровь и червей-полихет, — продолжил он. — Я даже видел желто-зеленую кровь у морских огурцов. У крабов, лангустов, осьминогов, спрутов, даже у подушечных клещей, родственников этих ребят, в крови присутствует пигмент, имеющий в своей основе медь. Этот пигмент выполняет ту же функцию, какую в нашей крови выполняет пигмент, связанный с железом.

Лаборант вздернул брови.

— Так вы решили надо мной подшутить, доктор Бинсвэнгер, позволив мне прочитать вам лекцию?

— О, зовите меня просто Джеффри. Нет, я в самом деле узнал многое, чего не знал раньше, — сказал Джеффри. — И никогда не видел ничего подобного этому существу. Спасибо, что позволили мне полюбоваться на мечехвостов.

Лаборант показал ему два больших пальца.

— Нет проблем. Кстати, вы вчера вечером «Морскую жизнь» смотрели?

Ученый поморщился. У него сегодня уже в четвертый раз спросили об этом. Первой была миловидная соседка, когда он вышел из своего коттеджа. Потом Сай Гринберг, сокурсник по Оксфорду, изучающий гигантские аксоны кальмаров в лаборатории морской биологии, задал вопрос о том же самом, когда они ехали по велосипедной дорожке мимо офиса пароходной компании. Потом менеджер ВОИ задал ему этот вопрос, когда Джеффри ставил на прикол свой велосипед у здания на Уотер-стрит.

— Мм, нет, — ответил Джеффри. — А что?

Лаборант покачал головой.

— Мне просто стало интересно, как вы думаете — по-настоящему ли там все было?

Вот именно это говорили те трое, кто уже спрашивал у Джеффри про шоу. Просто слово в слово.

Кто-то постучал в окошко стерильной лаборатории из соседнего помещения. По другую сторону окна стоял доктор Ластикка — директор лаборатории, устроивший для Джеффри эту экскурсию. Ластикка жестом изобразил, что подносит к уху телефонную трубку.

— Так, уже пора обедать. Что ж, хорошо. — Джеффри осторожно передал лаборанту мечехвоста и жестами показал доктору Ластикке: «Пусть подождут».

Доктор Ластикка пантомимически ответил: «Хорошо».

— Спасибо, было просто замечательно, — поблагодарил Джеффри лаборанта.

— Вы сегодня вечером читаете лекцию, доктор Бинсвэнгер? То есть… Джеффри?

— Да.

— Приду обязательно!

— Я вас не смогу узнать.

— А я маску надену.

— Отлично! — улыбнулся Джеффри.

Вот почему Джеффри так нравилось в Вудс-Холе: здесь все интересовались наукой, все были умные, не только его коллеги по работе. На самом деле те, кто наукой не занимался, обычно были даже умнее. Джеффри искренне верил в то, что население Вудс-Хола — самое любознательное и информированное в научном смысле из всех городов на Земле. К тому же это было одно из немногих мест за пределами университетских кампусов, где ученых считали крутыми парнями. Все ходили на лекции, а потом обсуждали их в разных питейных заведениях.

Джеффри вышел из стерильной лаборатории через двойные герметично закрывающиеся двери. Он снял шапочку и маску, и ассистентка указала ему на телефон. Он взял трубку.

— Ну наконец-то, Эль Джеоффе!

Это был Анхель Эчеварриа, ученый, деливший с Джеффри кабинет в ВОИ. Анхель изучал ротоногих ракообразных. Он пошел по стопам своего кумира, Рея Мэннинга, пионера в этой области. Анхеля сегодня утром Джеффри в кабинете не застал. Коллега оставил записку, в которой сообщал, что опоздает, теперь же он чуть ли не выпрыгивал из телефонной трубки.

— Джеффри! Джеффри! Ты видел?

— Что? И чуть потише, Анхель.

— Ну, «Морскую жизнь» ты же смотрел?

— Не смотрю я эти реалити-шоу, — простонал Джеффри.

— Понятно, но ведь там же ученые.

— Которые мотаются по туристическим местам вроде острова Пасхи и Галапагосских островов? Перестань, это юродство.

— О господи! Но ты хотя бы слышал, что там произошло?

— Ну слышал…

— Значит, ты знаешь, что половина из них погибла?

— Что? Это же телевидение, Анхель. На твоем месте я бы не стал так легко в это верить.

Разговаривая по телефону, Джеффри постепенно разоблачался. Ассистентка забрала у него лабораторную одежду.

— Это реалити-шоу, — сказал Анхель.

Джеффри рассмеялся.

— Я записал. Ты должен это увидеть.

— О нет!

— Возвращайся сюда! Захвати сэндвичи!

— Ладно. Увидимся через полчаса.

Джеффри повесил трубку и посмотрел на ассистентку.

— Вы вчера вечером смотрели «Морскую жизнь», доктор Бинсвэнгер? — спросила она.

13.37

Джеффри вошел в их общий с Анхелем кабинет, держа несколько белых пакетов с сэндвичами из магазина «Джиммиз».

— Завтрак по… — не успел договорить Джеффри.

На него сразу зашикали коллеги. Несколько человек собралось посмотреть, как Анхель кормит рака-богомола.

Ротоногое ракообразное под названием рак-богомол на охоте — это действительно зрелище, которое не стоит пропускать. Джеффри положил на стол велосипедный шлем и пакеты с сэндвичами.

В большой аквариум с соленой водой Анхель поместил толстый слой кораллового песка и керамическую вазу, украшенную изображением тигра в азиатском стиле. Ваза лежала на боку, ее горлышко было повернуто к задней стенке аквариума.

Анхель взял пинцетом живого голубого краба из пластикового контейнера.

— Это Дон дал мне краба. Спасибо, Дон.

— Пожалуй, я уже жалею об этом, — проворчал Дон, поправив на переносице очки.

— Ух ты! — хором воскликнули несколько человек.

Питомец Анхеля появился мгновенно.

— Банзай! — проговорил Анхель и бросил краба в воду.

Все зачарованно следили за развитием событий.

Десятидюймовое членистоногое передвигалось на манер какого-нибудь древнего дракона. Изящные, наползающие одна на другую пластины шевелились, будто планки жалюзи, когда существо скользило по воде. Лапки, размером и остротой готовые поспорить с лезвиями швейцарского армейского ножа, передвигались по дну. Глаза на концах стебельков поворачивались в разные стороны. Цвет тела ракообразного был редкостно ярким — почти всех цветов радуги.

— Вот и мы, — простонал Дон.

Голубой краб растопырил лапки, погружаясь в воду, и на полпути до дна заметил рака-богомола. Краб тут же поплыл к дальнему краю вазы, но рак атаковал его. Послышался громкий щелчок — сработали его мощные клешни, молниеносно, незаметно для человеческого глаза. Краб рванулся назад, но его панцирь треснул между глаз, и он беспомощно повис в воде. Рак-богомол проворно утащил свою жертву внутрь вазы.

Зрители встретили это событие дружными восклицаниями.

— Это, друзья мои, — демонстрация убойной силы ротоногих ракообразных, — проговорил Анхель, в этот момент больше похожий на циркового конферансье, чем на эксперта по ротоногим. — Удар имеет силу пули двадцать второго калибра. Рак-богомол различает в миллионы раз больше цветов, чем человек. Его глаза состоят из трех оптических полушарий и независимо оценивают глубину, а рефлексы у него быстрее, чем у любого существа на земле. Это таинственное чудо матери-природы настолько отличается от других членистоногих, что могло бы считаться инопланетным пришельцем. Может быть, когда-нибудь эти ракообразные вытеснят нас… Приятного аппетита, Фредди!

— Кстати, насчет приятного аппетита. Еда из «Джиммиз» доставлена, — сказал Джеффри.

— Да здравствует «Джиммиз»! — обрадовалась одна из лаборанток.

— Как я рад, что ты наконец появился, — сказал Анхель. — Я должен кое-что тебе показать.

Все разобрали сэндвичи. На мониторе компьютера, стоявшего на лабораторной стойке, шел выпуск новостей. Громкость была убавлена. За спиной ведущего новостей был виден логотип «Морской жизни».

— Эй, включи-ка! — крикнул кто-то, и Анхель прибавил громкость.

«Он всего три мили шириной, но если то, что было показано в кабельном шоу „Морская жизнь“ три дня назад, произошло в действительности, некоторые ученые считают, что это самое важное открытие острова с тех пор, как Чарлз Дарвин посетил Галапагосы почти двести лет назад. Другие утверждают, что продюсеры „Морской жизни“ зарабатывают популярность за счет очевидной игры на публику. Вчера вечером в шоу была показана пугающая трансляция в прямом эфире. Судя по всему, жуткие чужеродные формы жизни, обитающие на острове, жестоко атаковали участников шоу. Руководство проекта отказалось комментировать происшествие. К нам присоединяется известный ученый Тэтчер Редмонд. Он скажет, что, по его мнению произошло на самом деле, и даст свою экспертную оценку».

Все присутствовавшие в кабинете дружно застонали, когда на экране показали приглашенного комментатора.

«Доктор Редмонд, позвольте поздравить вас с успехом вашей книги „Человеческий фактор“ и вручением вам премии Теттериджа, которую вы получили вчера, и позвольте поблагодарить вас за то, что вы согласились поделиться с нами вашей точкой зрения, — сказал ведущий. — Итак, это произошло по-настоящему?»

— Фотосинтез в действии, — съязвил Анхель. — Человек растет под воздействием желто-зеленого света.

— Ну ладно тебе, Анхель, — примирительно произнес Джеффри. — Доктор Редмонд знает все.

Тэтчер улыбнулся, продемонстрировав недавно отбеленные зубы, хорошо смотревшиеся на фоне загорелого лица. На нем была извечная жилетка «сафари». В глаза бросались его знаменитые рыжие усы и пышные бакенбарды.

«Благодарю вас. Что ж, Сэнди, если совсем откровенно, я только надеюсь на то, что жизнь на этом острове сохранится, когда его примутся открывать люди».

— Вот тут он прав, — заметила одна из женщин и вонзила зубы в сэндвич.

Тэтчер продолжал:

«Так называемая разумная жизнь — это самая большая угроза для окружающей среды. Я не завидую экосистеме, входящей с ней в контакт. Таков главный тезис моей книги „Человеческий фактор“, и я очень опасаюсь, что — если, конечно, эта „Морская жизнь“ не какой-то фокус телевизионщиков — очень скоро мне придется добавить к моей книге еще одну главу».

— Ой, мамочки, — простонал Джеффри.

— Я удивляюсь, что он вообще что-то написал, — съязвил Анхель.

«Но как вы считаете, это был фокус, фальсификация? Или это произошло в действительности?» — еще раз спросил ведущий.

«Что ж, — ответил Тэтчер, — конечно, мне хотелось бы, чтобы это было правдой — то есть мне так хотелось бы как ученому, но опять же, как ученый, я вынужден сказать: боюсь, это действительно фальсификация».

«Благодарю вас, доктор Редмонд».

Ведущий отвернулся от Тэтчера, и тот исчез с экрана.

«Что ж, вы только что…»

— Нет, ребята, — упрямо проговорил Анхель. — Это был не фокус!

Остальные, переговариваясь и высказывая свое мнение, разобрали сэндвичи и разошлись по своим кабинетам.

— О'кей, Джеффри, ты должен это увидеть. Запись у меня здесь.

— Ладно, давай.

Джеффри уселся рядом с Анхелем в их тесном кабинете, окна которого выходили на Большую гавань, и стал смотреть. На экране замелькали беспорядочные кадры последних минут трансляции «Морской жизни», записанные Анхелем.

«Если бы кто-то попытался снять плохой малобюджетный фильм ужасов, все выглядело бы примерно так», — подумал Джеффри.

Действительно, это напоминало фильм вроде «Проект „Вопящая ведьма“» в том смысле, что оператор словно бы намеренно старался не брать в кадр дешевые спецэффекты.

— Честно говоря, я тут мало что вижу, — признался Джеффри.

— Погоди. — Анхель нажал на клавишу паузы на пульте и увеличил изображение. — Вот, смотри!

Он «заморозил» кадр. Экран почти целиком закрыли несколько быстро мчащихся теней. Анхель указал карандашом на силуэт, снабженный чем-то вроде клешни краба.

— Ладно, — кивнул Джеффри. — И что?

— Это же клешня! И не какая-нибудь, а клешня ротоногого ракообразного!

Джеффри рассмеялся и потянулся за сэндвичем.

— Это нечто вроде теста Роршаха, Анхель. Вот тебе и мерещатся существа, которых ты изучаешь уже пять лет, потому что они тебе снятся во сне, ты их видишь и в утренней порции хлопьев, и в пятнах на потолке.

Анхель сдвинул брови.

— Может быть. Но я так не думаю.

Но тут и Джеффри кое-что заметил и перестал жевать. Когда Анхель увеличивал изображение, на объективе камеры были видны красные капли, а за миг до того, как камера перестала работать, появилась одна-единственная голубая капля.

Анхель открыл дверцу маленького холодильника, на которой черным маркером было написано: «ТОЛЬКО ЕДА», вытащил откупоренный пакет молока и понюхал его.

— Ну что, ты сегодня собираешься порадовать народ «Гипотезой под обстрелом»?

Джеффри отвернулся от экрана и выключил видеоплеер.

— Ага. «Гипотезы под обстрелом» никогда не прекратятся, несмотря на сильнейшую конкуренцию в лице телевизионных реалити-шоу.

«Гипотезы под обстрелом» были традицией, которой Джеффри остался верен со времен учебы в Оксфорде. Тогда на студенческих собраниях он почти регулярно высказывал еретические идеи. Потом разгорались жаркие споры. На эти собрания приглашались все желающие. Они могли насладиться зрелищем и поучаствовать в дебатах.

— Тебя все будут спрашивать насчет «Морской жизни», ты это учти.

— Да, пожалуй, ты прав.

— Ты должен сказать мне спасибо за то, что я тебя к этому подготовил.

— Справедливое замечание.

— И ты сегодня действительно будешь развивать мысль типа «онтогенез[18] определяет филогенез[19]»?

— Угу. Пристегни ремень безопасности, Анхель. Это будет тот еще вечерок.

— Интересно, когда же ты собираешься затащить к себе домой какую-нибудь из твоих студенток, Джеффри? Тебя и так уже все считают донжуаном, так что мог бы подтвердить свою репутацию. Ведь они ждут тебя после каждой лекции, дружище, а ты вместо этого вечно вступаешь в нелепые научные дебаты с какими-нибудь старперами.

— Может быть, сегодня я вступлю в нелепые научные дебаты с кем-нибудь из студенток, Анхель. От такой прелюдии я могу и завестись.

Анхель нахмурился.

— Никто никогда не уложит тебя в койку, дружище.

— Ты пессимист, Анхель. Пессимист и шовинист. Не думай об этом. Я же не думаю.

— Я думаю. А ты нет. Жизнь несправедлива! Но все-таки тебе надо чаще ложиться в постель с женщинами. В жизни есть не только биология. И в биологии есть не только биология.

— Ты прав. Ох, как ты прав.

Если Джеффри и вправду заработал репутацию донжуана, то незаслуженно. У него не хватало терпения для приятной бездумной болтовни, и он был нечувствителен к обычным романтическим сигналам. Нет, мысли всякие ему в голову приходили, но он считал ритуал флирта утомительным и совершенно ненужным.

Ему было тридцать четыре года, и в его послужном списке значилось девять сексуальных партнерш. Все это были короткие романы, и от окончания одного до начала другого всегда проходило немало времени. Джеффри привлекал к себе потенциальных мятежниц, но как только они пытались втянуть его в ортодоксальные отношения, он ускользал.

Порой, правда, у него возникали тревожные мысли — не останется ли он на всю жизнь холостяком, но все же пока не был готов променять ясность рассудка на наличие спутницы рядом с собой. Дело тут было не в тщеславии, не в каких-нибудь благородных жертвах во имя принципа. Просто он многое знал о самом себе. И в итоге понял, что вполне может остаться холостяком.

Любовь была единственной загадкой, к которой он вынужден был относиться с верой в то, что когда-нибудь ему встретится та самая, единственная, с верой вопреки очевидному. И эта необходимая иррациональность двигала его вперед, заставляла вновь смотреть за горизонт с открытой всем ветрам надеждой. Потому что самому себе он признавался в том, что одинок, а Анхель имел привычку напоминать ему об этом, чем немало раздражал.

— И как же ты собираешься приодеться к сегодняшнему рауту? — спросил Анхель.

Традиция «Гипотез под обстрелом» требовала, чтобы главный оратор непременно имел в своем наряде какую-нибудь экзотическую или историческую деталь — шляпу португальского моряка, этрусский шлем, марокканский бурнус. В последний раз Джеффри напялил не слишком убедительную тогу, и публика встретила этот наряд неодобрительно.

— Сегодня… килт, пожалуй, — сказал Джеффри.

— Дружище, — покачал головой Анхель, — ты сбрендил.

— Либо я сбрендил, либо все остальные. На самом деле я пока не понял точно, кто именно. Почему все надевают одно и то же в данном месте, в данное время? У нас у всех своя голова на плечах, и все же каждый боится прослыть немодным. Вот пример полной иррациональности и страха, Анхель.

— Слушай, точно. Хорошо звучит.

— Спасибо, мне тоже так кажется.

Джеффри снова включил видеоплеер и стал рассматривать остановленный кадр. Он размышлял о капельке бледно-голубой жидкости на самом краю кадра.

Видимо, какой-то умник подкинул две загадки — клешню ротоногого ракообразного и капельку голубой крови. И все ради того, чтобы одурачить научное сообщество. И чтобы у обычных телезрителей затряслись поджилки. Но все же как-то слабо верилось, что продюсерам дрянных телевизионных реалити-шоу известны такие тонкости. Вряд ли они могли сделать серьезную ставку на такие мелочи, которые были заметны только горстке экспертов.

Джеффри пожал плечами и, образно говоря, отложил в сторону нерешенную головоломку.

19.30

Джеффри, поднявшегося на сцену в зале имени Лилли,[20] встретили горячими аплодисментами.

Зал был заполнен как юными студентами, попавшими под обаяние блестящего ученого-эволюциониста, так и пожилыми, скептически настроенными коллегами, жаждущими научной схватки.

Человек без возраста, тридцатичетырехлетний Джеффри Бинсвэнгер был необычайно крепок физически и оставался загадкой для своих соратников. Родители наделили его двумя кровями — вест-индской и немецкой, в результате чего возникла невообразимая смесь: черты лица — островитянские, цвет кожи — карамельный, глаза — бледно-голубые. Волосы, заплетенные в косички, и атлетическое телосложение мешали некоторым коллегам принимать его всерьез как ученого. Другие, заинтригованные его внешностью, жаждали залучить его в свои политические круги.

В своих гипотезах он не учитывал ничьих авторитетов, ничьих суждений, кроме своих собственных, вероятно, это было некоторым образом связано с тем, что он никогда не стремился войти в ту или иную группировку. По этой причине или по какой-либо другой он всегда видел все по-своему и делал собственные выводы, не чувствуя себя обязанным никому и ничему, кроме того, что можно было продемонстрировать и воспроизвести в лабораторных условиях.

Джеффри был ученым с детства — сколько себя помнил. Когда бы взрослые ни спросили его, кем он хочет стать, когда вырастет, он буквально не понимал смысла этого вопроса. Уже в четыре года он фактически проводил собственные эксперименты. Вместо того чтобы спрашивать родителей, почему некоторые вещи подпрыгивают, когда их бросишь на пол, а другие ломаются, он проверял эти предметы сам, а в своих книжках с картинками ставил жирные точки рядом с изображениями тех предметов, которые выдержали гравитационный тест, а рядом с теми, которые не выдержали, — хитрую загогулину. Когда мать обнаруживала результаты этих опытов, она восторгалась и ужасалась одновременно.

Родители, вырастившие Джеффри на зажиточной окраине Лос-Анджелеса, Ла-Канада-Флинтридж, в конце концов пришли к выводу, что им достался очень необычный ребенок. Так они решили однажды вечером, когда, вернувшись с работы (они работали в аэродинамической лаборатории НАСА), увидели, что нянька удобно устроилась на диванчике перед телевизором и крепко спит, а их шестилетний сынок сидит на заднем дворе и держит в руке садовый шланг, из которого хлещет вода. Дворик был уже порядочно залит. «Добро пожаловать в город Трифибий», — сказал тогда Джеффри и царственным взмахом руки продемонстрировал свой технический подвиг.

Джеффри залил водой весь задний двор в то самое время, когда после наводнения от плотины в районе Девилз Гейт к городу принесло миллионы юных жаб. Тысячи маленьких серых амфибий ринулись во двор через небольшую канавку, которую Джеффри вырыл под забором, и теперь населили мегаполис, состоящий из каналов и островков, над которыми царили глиняные фигурки садовых гномиков.

С того дня родители делали все, что было в их силах, чтобы направить природную любознательность сына в более конструктивное русло. Они отправили его в лагерь на острове Каталина, где его чуть было не арестовали за то, что он произвел вскрытие протухшей рыбы гарибальди, которая считается чуть ли не государственным символом штата Калифорния. Правда, другие ребята из лагеря убили немало этих рыб, но они сразу выбрасывали их в море, поскольку это было нелегально.

Через некоторое время его взяли учиться в класс с нейробиологическим уклоном для особо одаренных детей, и там ему просто безумно нравилось. Он обследовал кампус вместе с друзьями, такими же гениями, как он сам. Как-то раз они забрались в лабиринт туннелей парового отопления прямо под кампусом, и Джеффри чуть было снова не арестовали.

Он закончил подготовительную школу во Флинтридже в возрасте пятнадцати лет и, к ужасу родителей, подал документы в Оксфорд, его туда приняли. В конце концов мать примирилась с этим, и Джеффри проучился в Оксфорде семь лет и получил научные степени по биологии, биохимии и антропологии.

Окончив университет, Джеффри получил немало различных наград, но никогда ими не хвастался, не вывешивал на всеобщее обозрение, в отличие от многих своих коллег. Глядя на свои награды, он испытывал смущение, поскольку подозревал, что к таким почестям могли быть привязаны какие-нибудь тайные ниточки. Он принимал награды из вежливости, но всегда — на расстоянии вытянутой руки.

Самая последняя из его книг стала чем-то вроде бестселлера в научном мире, хотя для своего литературного агента он был настоящей головной болью, потому что не пожелал стать, что называется, «публичным ученым» — трепаться по телику насчет разной новейшей научной дребедени, не располагая личным опытом в тех областях, о которых обычно обожают расспрашивать ученых журналисты. Когда он видел своих коллег в такой роли, он морщился, хотя им-то как раз явно нравилось красоваться на телеэкране.

А Джеффри предпочитал форумы типа сегодняшнего. Зал имени Лилли был одним из истинных храмов науки. За последнее столетие эта скромная аудитория приняла более сорока нобелевских лауреатов.

Когда на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков был построен этот небольшой зал, Вудс-Хол уже был процветающим научным городком с несколькими лабораториями и прогрессивно, по-университетски настроенным населением. Здесь мужчины и женщины с самого начала были на удивление равны. Мужчины в канотье и белых костюмах и женщины в пышных платьях с корсажами и зонтиками от солнца вместе бродили по прибрежному илу и собирали экземпляры для исследования.

В зале имени Лилли могли удобно устроиться примерно двести человек. Его высокий потолок поддерживали широкие викторианские колонны, покрашенные желто-белой краской и оттого напоминающие толстые восковые свечи. Под сиденьями складных деревянных стульев до сих пор можно было найти проволочные ящички, в которые мужчины в стародавние времена укладывали свои канотье.

«Пятничные вечерние лекции» были самыми посещаемыми из летних лекций в Вудс-Холе. На них регулярно выступали выдающиеся ученые со всего мира. А «Гипотезы под обстрелом» происходили традиционно по четвергам.

Первое выступление Джеффри восемь лет назад вызвало, можно сказать, почти фурор. Поэтому, естественно, дирекция ВОИ зарезервировала один из свободных вечеров в четверг для его визита в этом году — в надежде на повторение предыдущего триумфа.

Джеффри изобрел «Гипотезу под обстрелом», когда учился в Оксфорде, чтобы он и еще несколько молодых упрямцев, уговоривших хозяина паба «Голова короля» сдавать им заведение в аренду по вечерам каждый четверг, могли регулярно устраивать научные баталии. Скоро в пабе стало собираться столько народу, что многим приходилось стоять. Время они тогда проводили просто потрясающе, какими бы слабенькими ни казались теперь выдвигаемые в ту пору гипотезы. Но не так важно было тогда оказаться правым, как бросить вызов общепринятому мнению и вовлечь товарищей в научный спор, пусть даже это закончилось бы тем, что твою теорию разбили бы в пух и прах. На самом деле они даже учредили специальную награду — «Приз Фаэтона» — за теорию, которую развенчают быстрее всех остальных.

Это была наука быстрой перестрелки, теория в действии, методика в движении, а зачастую — гибель гипотезы в языках пламени, но и тогда в янтарных углях можно было усмотреть нечто новое, сделать соответствующие выводы. Скормить дерзкую идею волкам — это всегда привлекало Джеффри. И даже если его теории выстаивали, после таких дебатов они становились более ясными и прочными, поэтому у него вошло в обычай устраивать подобные диспуты везде, куда бы он ни ездил, — ради проверки самых нереальных идей. Эти лекции он мысленно называл «предварительной разведкой».

Джеффри прошагал к сцене в темном клетчатом килте шотландской «Черной стражи»,[21] подошел к кафедре, постучал по микрофону и был вынужден поднять руку, чтобы унять овации. Аудитория ответила на его появление на сцене восторженным уханьем и свистом. Джеффри вышел из-за кафедры и поклонился.

Помимо килта на нем была футболка, выкрашенная в коричнево-красный цвет глиной с острова Кауаи и снабженная слоганом «Сохранить островные экосистемы». Джеффри уже десяток раз проводил лето на маленьком гавайском островке — отдыхал в дощатом домике дяди, притулившемся посреди узкой полоски девственного леса между увитой лианами скалой и пляжем Таннелз-Бич. Он не знал лучшего способа уйти от цивилизации. Здесь он то надевал маску с трубкой и ласты и нырял в древние лавовые пещеры, любовался мавританскими идолами,[22] то гонялся за медлительными морскими черепахами и скармливал моллюсков морским окуням. Десятки раз он надевал эту футболку, отправляясь в плавания по пещерам. Во время «Гипотез под обстрелом» одно оставалось неизменным — Джеффри всегда выходил к публике в этой футболке.

Он протянул руку к пюпитру, на котором лежал листок бумаги. На нем была написана тема сегодняшних дебатов: «Хищник и жертва — происхождение секса?»

И снова свист, аплодисменты, радостные возгласы.

Джеффри расположился за кафедрой и заговорил:

— Добрый вечер, дамы и господа. Для начала… краткая история мира.

По залу пробежала волна изумленного гомона. Но вот все уселись поудобнее, и свет в зале погас.

Джеффри щелкнул кнопкой пульта, и на экране за его спиной появилась картина, изображающая столкновение двух планет.

— После того как с Землей столкнулась планета размером с Марс и вызвала выброс расплавленного вещества такой мощи, что из этого материала родилась Луна, сотню миллионов лет наша матушка-земля оставалась остывающим шаром лавы.

Джеффри снова щелкнул кнопкой. Появилось изображение полной луны над океаном.

— Именно эта фантастическая жестокость по иронии судьбы сотворила ту руку, которая стала качать колыбель жизни. Луна, дитя Земли, четыре миллиарда лет назад начала обращаться вокруг планеты по невысокой орбите, и воды первозданных океанов забурлили приливами и отливами. Четыреста миллионов лет спустя Земля и Луна подвергнутся еще одной волне массированных метеоритных бомбардировок. Молодая Солнечная система продолжала вращаться, постепенно формируясь в ту, закрученную по часовой стрелке структуру, которую мы имеем сейчас.

На экране возник кадр, изображавший космическое пространство, наполненное скоплениями разноцветных сфер.

— В те невообразимо жестокие времена, известные под названием архейской эры, в океанах Земли образовались первые молекулы, способные копировать, воспроизводить себя. Эти самые ранние органические репликаторы легко воссоздаются в наших лабораториях с помощью точно таких же неорганических ингредиентов и сил, какие обрушивались на доисторические моря нашей планеты. На протяжении последующих миллиардов лет аккумуляция ошибок репликации в этих молекулах породила РНК, которая не только реплицировала себя, но и катализировала химические реакции, подобные примитивному метаболизму! Ошибки в репликации привели к эволюции ДНК — молекулы, гораздо более стабильной, нежели РНК, способной копировать себя более точно и производить РНК.

Джеффри вывел на экран компьютерную модель молекулы ДНК.

— Из этой копирующей себя молекулярной машины появилась первая жизнь — простейшая организация химических реакций. Первые примитивные бактерии породили метан, серу, медь, солнечный свет и, вероятно, даже термальную энергию в темных глубинах океана — энергию, необходимую для питания всех этих метаболических процессов.

На следующем слайде было изображено несколько простейших форм жизни, похожих на примитивные прокариотические клетки.

— Первые простейшие организмы сталкивались между собой и порой поглощали друг друга, и их генетический материал сливался воедино. Крошечный процент этих слияний служил залогом преимуществ, обретаемых гибридным потомством.

Затем последовало несколько фотографий с изображением волн, бьющих о берег.

— Если вы соедините сильнейшие приливы и отливы, вызываемые близкой Луной, которая постепенно отходит от Земли (каждый год на пару дюймов), с непрерывной бомбардировкой планеты ультрафиолетовым излучением Солнца, а потом будете на протяжении полутора миллиардов лет помешивать этот доисторический бульон, то в итоге вы получите самую важную инновацию в истории формирования жизни.

Джеффри щелкнул кнопкой пульта. Следующий слайд вызвал у аудитории приглушенное хихиканье.

— Да, это похоже на сперматозоид, но на самом деле это хвостатый протозоид. Простейшее называется Euglena viridis — эвглена зеленая. Это отдельное животное, уникальный вид, одноклеточный организм, удивительно похожий на сперматозоид. Доисторическое море породило первые существа, способные охотиться, размахивая хвостом, гоняясь за другими одноклеточными организмами и поглощая их. Иногда эти первые хищники действительно эксплуатировали репродуктивную систему своих жертв для облегчения собственного воспроизведения — а порой их жертве удавалось продлить себе жизнь и похитить гены обидчика. В любом случае сегодняшняя гипотеза заключается в том, что эти самые первые охотники и их жертвы породили новые и взаимовыгодные отношения, которые мы называем сексом. Когда определенные клетки начали специализироваться в поглощении других клеток или в проникновении в другие клетки с целью размножения, другие клетки стали специализироваться в осуществлении размножения как такового. В результате была побеждена смерть и увековечены обе спирали ДНК. Секс — это мирный договор между хищником и жертвой. Потомство подобных союзов не только сочетало в себе качества тех и других организмов, но несло внутри себя первоначальные одноклеточные организмы, модифицировавшиеся в сперматозоид и яйцеклетку. Вот вам растопка для сегодняшнего костра, для нашей «Гипотезы под обстрелом», леди и джентльмены. Я утверждаю, что секс зародился с самого начала, со времен появления одноклеточных организмов. Полагаю, что ответ на извечный вопрос о том, что было раньше — курица или яйцо, звучит так: яйцо… и сперма.

Джеффри отошел от кафедры и поклонился.

С дальних рядов донеслись выкрики. Ученые, сидевшие в первых рядах, недовольно заворчали — особенно седовласые.

Джеффри вывел на экран следующий слайд — человеческую яйцеклетку, охваченную извивающимся сперматозоидом, — и немного помолчал, наслаждаясь немного нервным смехом, который эта картинка всегда вызывала у аудитории.

— Яйцеклетка и сперматозоид в действительности могут представлять собой живое эхо революционного момента, который произошел полтора миллиарда лет назад в древних морях Земли. На самом деле я утверждаю, что эта изначальная история любви повторялась неразрывной цепью с тех пор, как началось размножение эукариотических клеток — клеток, имеющих внутри ядро, защищенное мембраной. Когда первые клетки-охотники отрастили хвосты, чтобы легче было гоняться за добычей, те клетки, за которыми они охотились, удовольствовались, если хотите, тем, что стали поглощать охотников и обеспечивать выживание обеих клеток. Так война превратилась в партнерство. И поскольку обмен генетическим материалом привел к конвергентным вариациям морфологии потомства, он ускорил эволюцию высших форм жизни в своеобразном тандеме, продолжая обеспечивать выживание обоих видов клеток у мужских и женских особей. Обоюдное стремление хищника и жертвы уничтожить друг друга подверглось трансформации. И появление многоклеточных форм жизни, ставшее итогом этого развивающегося партнерства, толкнуло оба первоначальных организма в совершенно разные биологические среды.

Гомон в аудитории усилился. Джеффри заговорил громче:

— Я утверждаю, что это предположение подтверждается всякий раз, когда сперматозоид проникает в яйцеклетку и в результате возникает потомство. Все сложнейшие формы жизни, вероятно, развились всего лишь для того, чтобы исполнять этот древнейший танец одноклеточных видов — танец, начавшийся миллиарды лет назад. От осьминогов до людей, от китов до папоротников, бесчисленные проявления земной жизни повторяют это изначальное одноклеточное партнерство ради воспроизводства — точно так же, как это происходило в доисторических морях.

Аудитория нервничала все более заметно. Джеффри приближался к решающему моменту своего выступления.

— Так почему же такие сложные животные выигрывают от продолжения партнерства сперматозоида и яйцеклетки? Потому, дамы и господа, что в отличие от сперматозоида и яйцеклетки животные через посредство эволюции способны осваивать потрясающее разнообразие постоянно изменяющихся условий и сред. Мы, животные, воспроизводящиеся половым путем, представляем собой поразительную по своему видовому составу флотилию носителей спермы и яйцеклеток, и эти носители постоянно штурмуют новые экологические барьеры. Безусловно, такие сложные «транспортные средства» имели свои преимущества и для размножения первоначальных одноклеточных организмов — так было веселее размножаться. Ничто так не помогает увеличению объема производства, как хорошая стимуляция тружеников. Но этот вопрос мы, пожалуй, оставим для следующей дискуссии.

Джеффри поклонился аудитории под громкие аплодисменты. Сидевшие на первых рядах недовольно гудели и размахивали руками. С этого момента начиналось самое интересное. Первую «торпеду» Джеффри получил от особо желчного коллеги, сидевшего прямо напротив него.

— Слушаю вас, доктор Стовер?

— Ну… Я даже не знаю, с чего начать, Джеффри, — уныло протянул лысоголовый ученый. — Половая жизнь началась с изогамных гамет: две половые клетки одинакового размера сливаются между собой и объединяют ДНК, а затем делятся на большее число клеток, и при этом происходит рекомбинация генов двух клеток. Это началось не с предков сперматозоида и яйцеклетки! Я никогда не слышал о подобной теории!

— На уровне предположения с этим согласны все, — весело отозвался Джеффри. — Но все признают, что слишком мало известно о деталях. Уверен, вы знаете о принципе Геккеля,[23] доктор Стовер?

— Онтогенез определяет филогенез, конечно. Принцип Геккеля известен всем, Джеффри.

Реакцией на это заявление был сдавленный смех. Джеффри поднял руку, чтобы успокоить аудиторию.

— Скажу только для того, чтобы всем напомнить: долгое время ученые наблюдали, что в процессе определенных стадий развития человеческий зародыш похож на головастика, он имеет хвостик и жабры, а затем постепенно проходит другие стадии развития и становится похожим на других животных. Геккель высказал такое предположение, что эмбриональное развитие является фактически суммированием эволюционного прошлого животного.

— Теория Геккеля была дискредитирована, — громко крикнул один из ученых, разместившихся на задних рядах.

— И относится она в любом случае только к развитию эмбриона, — заметил другой, — а не к сперматозоиду и яйцеклетке.

— Ага, — кивнул Джеффри. — Почему бы и нет? Попробуйте мыслить шире, доктор Мосашвили. И на самом деле теория Геккеля не дискредитирована до конца, доктор Ньюсом. В действительности данная гипотеза, если она подтвердится, вполне может стать окончательным доказательством правоты Геккеля.

— Вы не можете утверждать, что сперматозоиды и яйцеклетки — всего лишь эхо первородных эукариотических клеток! — прокричал еще один недовольный ученый.

— Почему не могу? — спросил Джеффри.

— Потому что сперматозоид и яйцеклетка не похожи ни на какие другие организмы. Они несут в себе только половину хромосом!

— Которые затем объединяют, чтобы перейти на новую стадию развития, — сказал Джеффри. — И я предполагаю, что эту стадию можно считать стадией носителя — если хотите. Просто эта стадия, естественно, со временем становилась все более специализированной, чтобы у клеток была возможность попадать во все новые и новые среды обитания. Тот факт, что сперматозоид и яйцеклетка несут только половину хромосом своего потомства, может являться результатом еще большего воздействия специализации на симбиотическое воспроизведение, либо это может служить доказательством того, что половая жизнь началась с того, что отдельные организмы соединялись между собой и удваивали число своих хромосом для того, чтобы плодить дифференцированных по половому признаку носителей каждой изначальной клетки, имеющих только половинный набор хромосом. Я утверждаю, что принцип Геккеля не только верен, но, пожалуй, он еще не понят до конца.

— Но возникнув как отношения хищника и жертвы… Нет, я не согласен, — проворчал доктор Стовер.

— Возьмем пчел и цветы, — сказал Джеффри. — Когда насекомые завоевали сушу, они стали поедать растения. Но растения приспособились к этому вторжению и превратили насекомых в агентов для своего собственного размножения, предложив тем цветочный нектар и семена плодов. Полным-полно примеров того, как взаимоотношения типа «охотник — жертва» становятся симбиотическими. Каждый из нас представляет собой колонию кооперативных организмов, миллионы которых населяют наш кишечник, питаются нашим эпидермисом и поедают бактерии, удаляемые веками и ресницами с глазных яблок. Все эти существа наверняка начали свое существование как хищники, но затем адаптировались к сотрудничеству с нашим телом, чтобы не разрушать свой собственный дом, да еще и помогать своим хозяевам выживать и процветать. Без многочисленных орд существ, населяющих наш организм, мы попросту умерли бы. Мы бы не эволюционировали без них, а они — без нас. Я считаю, что не вечная война, а этот договор о сотрудничестве является подлинным лейтмотивом жизни, истинной сутью жизнеспособной экосистемы. И краеугольным камнем служит договор между первым одноклеточным хищником и его жертвой, то есть секс. Этот мирный договор непременно должен был быть заключен, поскольку бесконечная жестокость хищника и жертвы неизбежно обрекает того и другого на вымирание, что, вероятно, происходило много раз.

— Развитие полового размножения у эукариотических клеток до сих пор загадка, — проворчал еще один немолодой ученый в первом ряду и выразительно покачал убеленной сединами головой.

— Может быть, разгадка была слишком очевидна, потому мы ее и не увидели, доктор Курошима, — сказал Джеффри. — Может быть, объяснение все время находилось прямо у нас под носом или хотя бы — под килтом. Может быть, мы просто стеснялись посмотреть?

Его шутку аудитория встретила волной ворчания, ропота, гула и свиста. Восьмидесятилетний японец добродушно усмехнулся. Придерживая одной рукой слуховой аппарат, другой он помахал Джеффри, которого очень любил, несмотря на то что тот вечно нарушал спокойствие научных кругов, а может быть, именно за это и любил.

Подняла руку одна из молодых студенток-интернов.

— Да?

— Доктор Бинсвэнгер, могу я задать вопрос на другую тему?

— Конечно, — кивнул Джеффри. — Нет никаких правил, кроме того, что на «Гипотезе под обстрелом» нет никаких правил.

На эти слова аудитория ответила оглушительными аплодисментами.

— Ваш опыт лежит в области геоэволюционного исследования островных экосистем, — процитировала девушка заученные слова из своей учебной программы. — Я правильно сказала?

Она нервно хихикнула, и кое-кто из зала поддержал ее сочувственным смехом.

— Что ж, я применял паттерн-анализ в исследовании природы, и в частности в исследовании биологических коммуникационных систем, — сказал Джеффри, — но мой теперешний проект в Вудс-Холе касается генетического дрейфа и формирования островов. Я курирую изучение инсулярной эндемической жизни на Мадагаскаре и Сейшельских островах в геоэволюционном контексте. Так что на ваш вопрос я могу, пожалуй, ответить… да!

Послышались сдержанные смешки ученых. Анхель Эчеварриа сделал большие глаза. Девушка была довольно миловидная. Опять Джеффри все испортил.

— Ну и… Вы смотрели «Морскую жизнь»? — спросила студентка.

Тут все дружно захохотали.

— Кстати, у вас потрясающие ноги, — добавила девушка.

Зал взвыл от восторга. Джеффри изобразил «ракетный» удар ногой.

Джеффри вспомнил о записанном Анхелем фрагменте реалити-шоу, который он просмотрел еще несколько раз. Голубая кровь все еще не давала ему покоя. Туманные изображения растений выглядели странно, но не так уж нелепо. Но ему этого было мало. Джеффри неуверенно покачал головой.

— Если учесть то, что известно о жизни изолированных систем и продолжительности выживания микроэкологий… и если принять во внимание все то, что научились вытворять в голливудских киностудиях… я склонен сделать вывод, что это фальсификация типа Несси или снежного человека.

Половина аудитории недовольно загудела, половина поддержала Джеффри довольными возгласами.

— Простите, но таково мое мнение, — проговорил Джеффри, глядя на привлекательную студентку из третьего ряда.

— Но разве вам не стоит взглянуть на этот остров своими глазами, чтобы сделать окончательный вывод, доктор Бинсвэнгер?

Джеффри улыбнулся.

— Конечно. Только тогда я смогу судить о происшедшем определенно. Но не думаю, что туда пригласят специалистов высокого класса. Такой островок, если задуматься, просто идеальное место для того, чтобы плодить фальсификации. Он находится в такой сумасшедшей дали, поэтому кто угодно не может просто так отправиться туда и лично во всем убедиться. Это вызывает у меня подозрения, и поскольку я уже настроен скептически, боюсь, ничего не получится. Да-да, спрашивайте — вот вы, с бородой, в дальнем ряду…

Анхель сокрушенно покачал головой и закрыл глаза. Джеффри даже не догадывался, что его равнодушие к сексуальным приключениям — лучшее опровержение его собственной гипотезы о том, что половые клетки создали более сложных животных ради того, чтобы себя увековечить.

«Если конечный продукт эволюции — Джеффри, — думал Анхель, — всеобщее вымирание неизбежно».