"Песни улетающих лун" - читать интересную книгу автора (Астанин Андрей)

Глава третья. Записка

Август в сорок первом году выдался на редкость душным. Раскаленной сковородой висело в проулках солнце. Люди прятались от жары по хатам, наглухо закрывали ставни. Хоронились в спасительной тени верб скочевавшие к речке телята.

Только в конце месяца, в четверг, желто-голубое, без единого облачка небо начало темнеть, густо наливаться чернилами. Из-за леса выплыла пузатая туча. На кремнистую сухую землю упали первые капли, и в побелевшем воздухе запахло близкой грозой.

Зося Шейнис вышла на крыльцо, щурясь от яркого солнца.

Всю ночь шел, не переставая, грозовой дождь; предваряя гром, падали в дрожащие окна отсветы молний. Небо успокоилось только с рассветом, и земля еще была влажной. Холодно зеленели по двору лужи. В воздухе пьянящая разливалась свежесть.

В доме еще все спали, только Ирка успела убежать куда-то, да из покосившейся будки уборной вышла Рахиль, одна из подселенной в июле семьи Шифринских. Всю ночь, не давая заснуть, на пару с грозой орал ее трехмесячный ребенок, и под глазами Рахили набухли синие полукружья. Рахиль отвернулась. Прошла, даже не поздоровавшись.

Возле недостроенного, заколоченного зачем-то сарая широко растеклась голубая от отраженного в ней неба лужа; тут же, в луже, валялось ведро. Зося, стараясь не наступать в воду, дотянулась до ведра, выплеснула набравшуюся внутрь грязь, вышла на улицу.

До почерневшего, единственного в местечке колодца без журавля шагов пятьсот. По пустой улице разгоняет дремотную влагу ветер. От соседнего частокола, не замеченный Зосей, отделился человек, двинулся следом за ней.

Весело завертелся осиновый ворот; глотая воду, шумно икнуло ведро. Зося потянула на себя ручку и в это время услышала за спиной незнакомый мужской голос:

— Доброе утро, Зося Яковлевна.

Она обернулась. Еврей лет сорока в нелепой вязаной кофте улыбался тревожно, помаргивал прищуренными глазами.

— Доброе утро, — Зося подняла ведро; споласкивая, вылила на землю воду. — А откуда вы меня знаете?

Незнакомец ничего не ответил; подошел, оглядываясь, совсем близко. Тихо заговорил по-русски:

— Зося Яковлевна, у меня к вам посланьице от одного хорошо знакомого вам человека. Дайте вашу руку.

Зося поспешно протянула правую руку и, почувствовав в ладони сложенный в плотный треугольник лист, сжала ее в кулак.

— Ну вот и все, — незнакомец улыбнулся уже решительней. — Прочтите дома. И сразу, как прочтете, сожгите. Будьте здоровы, Зося Яковлевна. — И нарочито небрежной походкой он зашагал в сторону речного спуска.

Домой Зося почти бежала, роняя из ведра на землю чистые холодные капли.

За сараем дрожащими руками развернула маленький треугольник.

Так и есть. Этот почерк мог принадлежать только одному человеку. Она перечитывала записку снова и снова и от волнения не могла уловить смысл прочитанного. Кривые убористые буквы бегали у нее перед глазами:

“Зося! Я обещал Якову Львовичу спасти вас. Лучше всего сегодня, но если не получится, то в любой день до 25-го вас четверых (подчеркнуто) будут ждать в лесу за насыпью, на том самом месте (подчеркнуто). Большая просьба никого, кроме членов семьи, не брать. Мы не в состоянии принять много людей. Записку сразу сожги. С.Б.”.

Зося навалилась плечом на бревна стены; еще и еще раз перечитала, стараясь успокоить стук сердца. Яркой короткой молнией вспыхнуло воспоминание…

…В нескольких шагах от Зоси захлебывается кузнечик. С растущей в ста метрах железнодорожной насыпи срывается пронзительный гудок, но здесь, на земле, проходящего состава не видно — только черные, необычайно длинные стволы сосен. Над их далекими верхушками вязкое течет небо. Роса обжигает холодом плечи и руки, и над Зосиной запрокинутой мучительно головой — единственное, незабываемое лицо; сильные, в пухе волос, руки гладят щеки, голые плечи, грудь…

Зося, тяжело дыша, поднесла записку к губам, поцеловала несколько раз почти исступленно.

Сначала Шейнисов было шестеро: сумасшедшая бабка Ревекка, Яков, его жена Геня и трое детей. Старшая, Зося, была от рождения нелюдимой, средний, Семен, от рожденья не мог ходить, а младшая, Ирка, была от рожденья красавицей.

Расставляли, впрочем, и так: красивыми в доме Шейнисов были Геня и Ирка, угрюмыми — Яков и Зося, нездоровыми — бабка и внук.

А судьба, между тем, расставила по-иному. Неожиданно умерла Геня, и осталось Шейнисов пятеро: угрюмый и нелюдимый Яков, Зося, Семен, подраставшая красавица Ирка и бабка… Но нет, недолго сидел Яков в осиротевшем доме; оставив семью в местечке, перебрался сначала в Минск, а потом, стремительно продвигаясь по должности, — и в саму Москву. Четыре, всего четыре человека жили теперь в хате: красивая юная Ирка, не вышедшая замуж Зося, нездоровые внук и бабка Ревекка…

Но разве бабка Ревекка — нездоровая? Если уж кто в доме и сошел окончательно с ума, так не старшая ли, со щек которой нездоровая бледность так и не сходит с тех пор, как два года назад появился в доме у Якова один молодой военный…

Два года назад приехавший из Москвы Яков Шейнис впервые привел домой молодого военного. Сергей Блажевич и до этого несколько раз заезжал в местечко — почти всегда вместе со старым другом Якова Федором Степуновым. В местечке поговаривали, что Сергей — побочный сын Федора, уж слишком похоже прищуривали они глаза, решительно встряхивали пышными чубами. Вместе участвовали они и в развратных чекистских попойках. Но необщительная Зося, которая выходила из дома лишь по хозяйственным делам, видела Сергея впервые.

— Дочка моя, Зося, — кивнул головой, знакомя, Яков. От него, как всегда в последнее время, разило на версту алкоголем.

Блажевич с шутливой почтительностью наклонил голову.

— Очень приятно. Меня кличут Сергеем, — он тоже, явно, был не совсем трезв и, судя по хитрому, все понимающему лицу, сам посмеивался и над собой, и над ситуацией, и над стоящей перед ним в смущении Зосей.

— Очень приятно, — ответила Зося и подумала, что совсем не так представляла себе человека, о любовных похождениях которого ходили такие слухи, что, вспомнив, она до ушей покраснела.

Тем летом Блажевич стал частым гостем у Шейнисов, а в доме начали примечать, что Зося становится при его появлениях сама не своя: неловкая, не видящая ничего перед глазами.

Шустрая, любопытная не в меру Ирка не выдержала однажды, прильнула к замочной скважине: Зося и Блажевич сидят одни, она что-то говорит срывающимся голосом; он, улыбаясь, отвечает. Потом — Ирка еле успела отскочить — Зося встала рывком, выскочила из комнаты. Бледная, как смерть. Блажевич выбежал тоже, на ходу разглаживая выбившуюся из-под ремня гимнастерку.

— Подожди! Да подожди же ты! — а сам улыбается Ирке чуть виноватыми, но уже озорными глазами.

В тот же день он уехал в Москву, и вот уже два года о нем ничего не было слышно.

Первую неделю после его отъезда на Зосю больно было смотреть. Да и потом, когда в разговоре за столом кто-нибудь — случайно или преднамеренно — упоминал его имя, Зося, чувствуя, что за ней безжалостно следят, вспыхивала, опускала глаза.

В самом начале войны до местечка начали доходить слухи, что Блажевич скрывается где-то в местных чащобах и его диверсионная группа, первоначально состоявшая лишь из десятка бежавших в лес коммунистов, быстро разрастается в настоящий партизанский отряд.

— Никуда не пойду и вас не пущу, — Ревекка то забывалась и повышала голос, то, испуганно косясь на стену, за которой орал грудной ребенок Рахили Шифринской, опять переходила на полушепот. — Ты с ума сошла, горе мне такое! Хочешь и сама погибнуть и нас погубить?!

Старухе было хорошо за семьдесят, но на голове ее видны были еще почти не тронутые сединой пряди. Старость, нерешительно наступавшая на ее облик, куда как смелее брала штурмом душу, разрушала память. И раньше болтливая, теперь Ревекка могла говорить без умолку и, без конца влезая в чужие дела, считала своим долгом давать внукам глупые, не нужные никому советы.

— Какие такие партизаны?! — по-еврейски причитала старуха. — Посмотри на меня, посмотри на своего брата, горе мне такое!

— Ирка тоже не захочет, — поморщась, согласился Семен. Он не выносил бабкиного трепа, не выносил, когда ему напоминали о его неполноценности; кроме того, подражая отцу, стыдился местечкового жаргона и всегда говорил по-русски.

Зося приподнялась со стула, встала у пыльного, приукрашенного желтой гардинкой окна. Во дворе над верхушкой яблони делал плавный круг стриж, радовали глаза красные, налитые шары яблок.

— Почему не захочет?

— Жениха ее ненаглядного привезли из Палян, у Высатинской, покойницы, в доме поселили, — ответила за Семена старуха. — Вчера, тебя не было, он приходил.

— Осип, что ли, Гринберг?

— Я знаю, Осип он или Мосип? У нее каждый день новые женихи, откуда я знаю? Светлый какой-то, похож на шейгеца, а не на еврея.

— Это Осип, — поняла Зося, с которой Ирка, несмотря на разницу в возрасте в целых тринадцать лет, охотно делилась своими тайнами. — Что ж, не хотите, как хотите. Думаете, мне больше всех надо?

Скрывая острый укол обиды, Зося пожала плечами. Она прекрасно понимала, чего не договаривает тактичный Семен и о чем вот-вот в открытую ляпнет бестактная бабка.

Они ей не верили. Они подозревали, что из-за своей сумасшедшей любви к Сергею Зося готова погубить семью. Над нею просто смеялись.

“Ну и оставайтесь в своем гетто, пока вас немцы не прикончат. Уйду без вас, надоело мне быть вашей нянькой. Так и скажу ему: “ну вот, ты боялся, что я лишних возьму, а я взяла и одна пришла…”

Зосины губы жалко дрогнули. Она поспешно достала из бокового кармана платья записку и еще раз перечитала ее …

Сумасшедшая, дура! Как она могла сразу не увидеть того, что было написано без всяких обиняков, черным по белому? Только сейчас до нее дошел весь оскорбительный смысл утреннего послания. “Мы не в состоянии принять много людей”… “Я обещал Якову Львовичу спасти вас…”

Зося чувствовала, как с ее щек неяркий сходит румянец. “Так это он из-за отца… И еще боится, что я полгетто за собой притащу. А я-то думала…”

— Хорошо, — проговорила она, задыхаясь. — Я вам обещаю: что бы здесь ни случилось, я отсюда никуда не пойду, и вы никуда не пойдете. И пусть немцы делают с нами, что хотят!

Старуха, удивленная внезапной атакой спокойной обычно внучки, открыла рот, не зная, что и ответить. В наступившей тишине опять стало слышно, как надрывается за стеной грудной ребенок Рахили Шифринской.

— Что б ты опух, маленький выкрест! — пробормотала старуха. — Ни днем, ни ночью от него покоя нет.

— Почему выкрест? — От удивления Зося забыла на минуту свою обиду.

— Как это “почему выкрест”? — теперь и Ревекка нашла повод рассердиться и этим отомстить за выходку внучки. — Проснулась, ненаглядная! Ты что, не знаешь, что ихний Борех в Москве на шиксе женился, на какой-то портнихе?

Теперь, как всегда в таких случаях, настало время Семена.

— Разлюбезная моя бабушка, — начал он, напоминая отца манерой медленно выговаривать каждое слово в минуты особого раздражения. — Давай с тобой уясним раз и навсегда две простые вещи. Первая: даже если у ребенка какой-то дядя, которого он и в глаза не видел, женится на коломенском митрополите, ребенок от этого еще не станет выкрестом. И вторая: давно пора бы понять, что нет русских и евреев, а есть те, кто честно работает, и те, кто их грабит…

— А я что говорю, — всплеснув руками, затараторила старуха. — Я против гоев ничего не имею, которые работящие. Тут до революции ксендз жил напротив верхнего колодца, отцом Штефаном звали. Толстый был, как боров, а однако же, работенкой не брезговал. Только успеет их польская служба закончиться, глядь, а он уже в огородике своем. Ползает себе на корячках, огурчики собирает или еще чего, прямо аж крест по земле волочится. Однажды, помню, иду я мимо, — а я в молодости известной красавицей была, у кого угодно спросите, — так вот, иду я, значит, мимо ксендзовой мазанки, и вдруг в плетне между прутьев чья-то рука просовывается — и хвать меня за ногу! Гляжу — за плетнем Штефан на корячках хоронится. Уж я как зашумлю на него! Вы что же, кричу, пан ксендз, безобразничаете? Хотите, чтобы я всему местечку рассказала? А он перепугался, жмет мне ногу и лепечет растерянно: это я не умышлено, огурчиками увлекся… А ногу мою не отпускает…

Звук, похожий на стон, прервал старухины майсы. Семен, отвернувшись от бабки, изо всех сил закрывал рот рукой; тщетно пытаясь остановиться, кусая губы, давился от смеха.

— Что ж тут смешного, не могу понять! — обиделась бабка.

Семен уже собрался что-то ответить, но тут в комнате появилась Ирка. Отдышалась, прислонившись к косяку. Дрогнув ресницами, произнесла:

— Всем — гут шабес.

Казалось, давно умершая красавица Геня, превратившись в подростка, заглянула в оставленный дом поздравить семью с приближающейся Субботой.

Ревекка, как всегда, встретила внучку ворчанием.

— Появилась, наконец-то. Где тебя носит, горе мне такое? Опять с хосеном своим встречалась?

— С хосеном, с хосеном, успокойся, — Ирка, не разуваясь, прошла в комнату, уселась за стол. — Есть что-нибудь съестное?

— Ты что же боты не сняла, горе мне такое? Зося убирает, убирает…

Зося поднесла к столу казан, навалила в миску картошки. Украдкой поглядывая на Ирку, поняла, что та чем-то необычайно взволнована, но, хорошо зная младшую сестру, ждала, что та сама сейчас все расскажет.

Так и случилось. Ирка, рассеянно поводила по миске деревянной ложкой, положила обратно на стол.

— Хотите новость? — голос ее дрогнул.

— Что такое?

Нервным движением Ирка отодвинула миску.

— Машина только что приезжала. Не немцы: литовцы, вроде бы, или хохлы. Забирали у промартели евреев — набрали целый грузовик и опять поехали. В сторону Акапони.

Зося схватилась за сердце, побледнела.

— Ты сама видела?!

— Я видела, как Микунисов брали и Меира-хромого. Сама еле успела спрятаться! — Ирка уже не скрывала волнения. — А Ося как раз к дяде собирался, это прямо возле Микунисов… И дома у них — и у дяди его — не открывает никто!

Все молчали. Слышно было, как отчаянно бьется об оконное стекло муха, да за стеной безутешный плачет ребенок.

— Только этого не хватало, — Ревекка испуганно повернулась к старшей внучке. — Зося, ты слышишь? Мы сегодня же идем к твоему Сергею…

— Идите, куда хотите, а мне и тут хорошо, — не совсем твердо ответила Зося.

В землянке, вырытой в глуши леса, сидели вокруг костра партизаны. От едкого дыма махорки, смешанного с дымом костра, воздух казался синим. Василь Стецкевич, лысоватый, немолодой уже белорус, щурился на прыгающее перед глазами пламя, ронял неторопливо слова:

— Нет, братцы, как хотите, а если б не чудо, не сидел бы я тут с вами. У Ласовского патроны кончились, у меня на исходе. И как увидели рожи их перед самым носом… Короче говоря, врать не буду, чуть мы с Ясиком оба в штаны не наложили. Ясик, тот по-латинскому что-то затараторил, а у меня ладанка на шее висела с молитвою, так я за нее схватился, а сам бормочу: “От стрелы, летящая во дни, от вещи, во тъме преходящая, от сряща и беса полуденного”…

— От кого, от кого?! — перебил кто-то из партизан. — От “сряща”? Это как понимать-то?

— А как хочешь, так и понимай. Так в псалме сказано. — И Стецкевич продолжал: — Ну вот, только я молиться начал, слышу: как будто из-за дерева — а за нами вяз был — человеческий голос: “А ну лезьте сюда!” Удивляться некогда было, заскочил я на дерево, а там, наверху — дупло до самого дна. Я туда, а на меня Ясик — прямо на плечи. Сидим, затаились, у меня аж дух сперло …

— Еще бы, — вмешался в рассказ маленький рябой партизан Сымон Бошняк, — если Ясик на плечах-то сидит. Задница ить у Ласовского покрупней, чем у твоех жены и любушки вместе взятых.

Партизаны заулыбались.

— Лыбьтесь, лыбьтесь, — сказал Стецкевич беззлобно. — А нам с Ясиком не до улыбок было. Мы немцев в двух шагах от себя слышали. Дышать боялись…

— Понял! — не унимался Бошняк. — Понял, почему ты заклинание от сряща читал. Вот уж действительно, если бы Ясик газ в тот момент пустил…

Партизаны грохнули.

— Ну что ржете, как жеребцы? — уже с досадой сказал Стецкевич. — Дайте дорассказать. Я уже когда я в себя пришел, — вспомнил: в этом лесу — мать мне рассказывала — святой отшельник жил, Иннокентий. Так он в дупле целыми днями сидел, молитвы читал. А после смерти, говорят, многим людям являлся для помощи…

— В каком еще дупле? Он в скиту жил, — раздался недоверчивый голос. — Да и какой святой станет помогать красному партизану?!

— А что же, что я — красный? — возмутился Стецкевич. — Святые даже разбойникам помогали!

В землянку вошел рыжий парень в выцветшей серой рубахе.

— А вот и Ворка, — обрадовался Сымон, подвигаясь и давая вновь прибывшему место у костра.

— О чем гутарим, господа громада? — усаживаясь, спросил Ворка.

— Да вот Стецкевич нам сказки рассказывает. Чудеса, говорит, бывают на свете, и все тут. Ты, Алесь, как на такие дела смотришь?

Ворка помолчал, затягиваясь.

— Чудеса — дело хорошее, — сказал он, выпуская изо рта струйку дыма. — Знаете, как Блажевич наш из Ужени выплыл?

— Нет! Рассказывай! — зашумели со всех сторон.

— Да чего тут рассказывать? — как бы нехотя ответил рыжий, довольный, однако, общим вниманием. — Он сам говорил. Стал я, говорит, посреди реки сознанья лишаться — от потери крови. Все, говорит, нет больше сил, гибну. И как будто, говорит, меня река обняла, погладила — вроде даже руками — и понесла. Очнулся уже на том берегу…

— А тут смотрю, — в тон ему продолжил Сымон, — из дупла Стецкевич вылазит ни живой, ни мертвый, а на плечах у него не то Ясик Ласовский пердит, не то черт с рогами псалмы читает!

От обрушившегося хохота дернулось и едва не потухло пламя, — казалось, внутри землянки разорвалась бомба. Долго еще партизаны не могли успокоиться: новые вставляли остроты, хлопали по плечу Алеся, хватаясь за животы, гнулись в новых приступах неудержимого смеха.

А над деревьями, слышавшими тот смех, взошел серебряный месяц. Он расцветил лес своим приглушенным сиянием; погасив крики галок, пронес над верхушками томное пение соловья. Осины, заслушавшись, дышали завороженно; что-то шептали, шелестя листвою, березы; сосны, не пропуская света, густым навесом сдвигали колючие ветви.…

Вдруг над лесом поднялись семь черных сов; хлопая крыльями, пролетели они опушкою и растворились во мраке: семь огромных теней проплыли тяжело и бесшумно над засыпающими мирами.