"Гибель веры" - читать интересную книгу автора (Леон Донна)Глава 6Как только они оказались снаружи, Брунетти повернулся к Вьянелло: — Могу ли я быть столь дерзким, чтобы поинтересоваться: откуда такой всплеск благочестия, сержант? — И он метнул на того нетерпеливый взгляд. Вьянелло только ухмылялся в ответ. Брунетти настаивал: — Так что же?! — У меня не хватило обычного терпения, синьор. А ее так занесло, что я уж подумал — все равно не поймет, в чем дело. — Ну вы и отличились. Потрясающее представление! «…На карту поставлено наше вечное спасение…» — Брунетти уже не пытался скрыть, как к этому относится. — Надеюсь, она вам поверила, потому что вы превзошли в фальшивости самого змея-искусителя. — О, она-то поверила, синьор! — и сержант направился к выходу из дворика. Теперь им надо вернуться немного назад, к мосту Академии. — Почему вы так считаете? — Притворщики никогда не подозревают, что другие тоже способны на притворство. — А вы уверены, что она притворщица? — Видели ее лицо, когда предположили, что ее отец, этот святой человек, с кем-то поделил добычу? Брунетти кивнул. — Ну и?… — Что «ну и…»? — По-моему, этого достаточно — ясно, чего стоит весь этот религиозный вздор. — И чего же, сержант? — Он делает ее особенной, ставит над толпой. Она некрасива, даже не хорошенькая, и не похоже, что умна. Единственное, чем она может отличаться от других, — а мы все так или иначе этого хотим, — это набожностью. Причем такой, чтобы каждый встречный говорил о ней: «О, какая интересная, глубокая личность!» И ей для этого не надо ничего делать, ничему учиться, даже работать нигде не надо. И можно не быть интересной. Все, что приходится совершать, — произносить благочестивые слова. И люди прыгают от восторга и кричат, какая она замечательная. Брунетти это не убедило, но свое мнение он оставил при себе. Конечно, в благочестии синьорины Лерини есть что-то чрезмерное и нарочитое. Но он не думает, что это притворство, нет. Довольно насмотрелся на притворщиков по долгу службы и потому ее речи о религии и воле Господней воспринял просто как фанатизм. На его взгляд, ей не хватало ума и индивидуальности — качеств, необходимых настоящему притворщику. — Похоже, вы хорошо знакомы с религиозностью такого рода, Вьянелло. С этими словами Брунетти завернул в бар — после длительной обработки святостью ему было совершенно необходимо выпить. Очевидно, такую же необходимость почувствовал и Вьянелло, моментально заказавший два стакана белого вина. — Это все моя сестра, — заговорил он, объясняя. — Только она из этого выросла. — А что с ней произошло? — Началось все года за два до того, как она вышла замуж. — Вьянелло отпил вина, поставил стакан на стойку бара и взял из корзинки крекер. — К счастью, прошло, когда они поженились. — Сделал еще глоток, улыбнулся. — Для Иисуса, видимо, в постели места не хватило. — Глотнул побольше. — А было ужасно. Нам месяцами приходилось выслушивать все одно и то же: о молитвах, и о добрых делах, и о том, как она любит Матерь Божью. Дошло до того, что даже моя мать — а она-то и правда святая — не могла уже больше переносить эту болтовню. — И что ж тогда? — Как я сказал, она вышла замуж, а потом стали появляться дети, и времени уже не хватало на то, чтоб быть набожной и благочестивой. А потом, думаю, она про это забыла. — Считаешь, с синьориной Лерини тоже могло бы так выйти? — Брунетти отпил вина. Вьянелло пожал плечами: — В ее возрасте — сколько ей, лет пятьдесят? — единственное, ради чего кто-то мог бы на ней жениться, — деньги. И ведь вряд ли она прекратит все это. — Она вам здорово не понравилась, Вьянелло? — Не люблю я притворщиков. И религиозных людей — тоже. А тут сочетание одного с другим. Так что можете себе представить, что я думаю. — Но ваша мать при этом, говорите, святая. Разве она не религиозна? Вьянелло кивнул и толкнул стакан через барную стойку. Бармен наполнил его, глянул на Брунетти, тот протянул свой, чтобы его наполнили. — Да. Но ее вера настоящая, она верит в человеческую доброту. — А это не то, что предполагается в христианстве? В ответ Вьянелло сердито фыркнул: — Знаете, комиссар, я вот что имел в виду, когда сказал, что моя мать — святая. Она растила двоих чужих детей заодно с нами троими. Их отец работал вместе с моим, а когда его жена умерла, запил и не заботился о детях. Так мать просто забрала их к нам и растила вместе с нами. И никакого шума, никаких разговоров о щедрости. А однажды поймала моего брата, когда он дразнил одного из них — говорил, что у него папка пьяница. Сначала я думал — мать Луку убьет, но она только позвала его на кухню и сказала, что ей за него стыдно. Вот и все, просто ей за него стыдно. И Лука плакал целую неделю. Она обращалась с ним спокойно, но ясно показывала, что чувствует. Вьянелло отпил из своего стакана и задумался — вспомнил, видимо, детство. — И что же? — спросил Брунетти. — А?… — опомнился сержант. — Что произошло потом? С вашим братом? — Да-да… через пару недель, когда все мы шли из школы домой, кто-то из соседских больших мальчишек стал обзывать этого мальчика, которого Лука дразнил. — Так… и?… — И Лука прямо озверел. Избил двоих до крови, одного гнал полпути до Кастелло. И все время орал на них, мол, не смеют говорить такие вещи о его брате. — Глаза у Вьянелло загорелись. — Домой явился весь в крови. Кажется, сломал в драке палец — мой отец, помню, повел его в больницу. — А потом? — Ну, пока они были в больнице, Лука рассказал отцу, как все вышло. Когда вернулись, отец поведал матери. — Вьянелло допил вино и потянул из кармана банкноты. — И что сделала мать? — Да ничего особенного на самом деле. Вечером приготовила Он подошел к двери и придержал ее открытой перед Брунетти. — В списке еще есть кто-нибудь, комиссар? Вы ведь не станете меня убеждать, что кто-то из них способен на нечто еще более гнусное, чем фальшивое благочестие. — Вьянелло повернулся посмотреть на часы над стойкой бара. Брунетти не меньше его устал от благочестия. — Не стану, нет. Четвертый поделил все поровну между шестью детьми. — А пятый? — Наследник живет в Турине. — Немного остается подозреваемых, да, синьор? — Боюсь — так. И начинаю думать, что там и подозревать-то нечего. — Стоит ли нам возвращаться в квестуру? — Вьянелло, подтянув рукав, глянул теперь на свои часы: четверть седьмого. — Нет, не стоит и беспокоиться, — ответил Брунетти. — Успеете добраться домой в подобающее время, сержант. Тот улыбнулся в ответ, хотел что-то сказать, остановился, но потом поддался импульсу: — Дайте мне время на гимнастику. — Ты мне такого лучше даже не говори! — Комиссар состроил гримасу преувеличенного ужаса. Вьянелло, захохотав, ступил на лестницу моста Академии, а Брунетти пустился в путь мимо площади Сан-Барнаба — домой. На этой-то площади, когда он стоял перед только что отреставрированной церковью и впервые смотрел на ее отчищенный фасад, в голову ему пришла идея. Он завернул в проулок около церкви и остановился у последней двери перед Большим каналом. На его второй звонок дверь со щелчком отперлась, и он вступил в огромный внутренний двор палаццо его тестя и тещи. Лючана, горничная, служившая в семье еще до того, как Брунетти встретил Паолу, открыла дверь на вершине лестницы, что вела в палаццо, и улыбнулась, дружески его приветствуя. — Пусть Лючана и удивилась такой просьбе, но виду не подала. — Графиня читает. Но я уверена, что она будет рада вас увидеть, — Как там детишки? — Раффи влюблен, — отозвался Брунетти, согретый ее ответной улыбкой. — И Кьяра тоже, — добавил он, наслаждаясь ее искренним испугом. — К счастью, Раффи влюблен в девочку, а Кьяра — в нового белого медведя из Берлинского зоопарка. Лючана остановилась и положила руку ему на рукав. — Ox, — Сара Пагануцци, живет этажом ниже нас. Раффи знает ее с детства. У ее отца стеклянная фабрика на Мурано. — Эти Пагануцци?! — Лючана проявила неподдельное любопытство. — Да-да. Ты их знаешь? — Лично — нет, но знаю его работу. Красота, красота… Мой племянник работает на Мурано, и он всегда говорит, что Пагануцци — лучший из стеклодувов. — Она остановилась перед кабинетом графини и постучала в дверь. Лючана открыла дверь и пропустила его, не доложив. В конце концов, опасность, что он застанет графиню за чем-то неподобающим или за чтением журнала по бодибилдингу, невелика. Донателла Фальер посмотрела поверх очков для чтения, положила книгу текстом вниз на диван возле себя, на нее — очки и немедленно встала. Живо подошла к Брунетти и приподняла лицо — он два раза легонько поцеловал ее в щеки. Графине, по сведениям комиссара, было около шестидесяти пяти, но выглядела она моложе по меньшей мере лет на десять: седины не видно, морщинки сведены на нет тщательно наложенной косметикой, а миниатюрное тело подтянуто. — Случилось что-нибудь, Гвидо? — спросила она с нескрываемой озабоченностью. Брунетти на миг почувствовал сожаление, что так чужд жизни этой женщины, что одно лишь появление его наводит на мысль об опасности или утрате. — Нет, ничего, все в порядке. Ответ его явно принес ей большое облегчение. — Вот и славно. Выпьешь чего-нибудь, Гвидо? — Она посмотрела в сторону окна — не пыталась ли определить время по свету: какие напитки надо предлагать? Заметно удивилась, что за окнами темно, спросила: — А который час? — Половина седьмого. — В самом деле? — И, задав этот риторический вопрос, она возвратилась к дивану. — Иди присядь и расскажи, как там дети. — Уселась на свое место, закрыла книгу, положила на стол, очки сложила рядом. Он двинулся было к стулу по другую сторону низкого столика перед диваном, но она настоятельно предложила: — Нет, здесь сядь, Гвидо! Он сделал, как она велела — поместился около нее на диван. За многие годы брака с Паолой он провел очень мало времени наедине с ее матерью, а потому впечатление от нее образовалось у него смешанное. Временами она казалась самой пустоголовой из светских бабочек, не способной сделать самую простую вещь, например, самой налить себе напиток, зато иной раз изумляла ледяная проницательность и точность, с какими графиня судила о мотивациях тех или иных поступков, о людских характерах. Своими замечаниями она ставила его в тупик, заставляя недоумевать, осмысленные они или случайные. Именно она с год назад назвала Фини, парламентария-неофашиста, Муссофини, и не уточнила — оговорка это или намеренное уничижительное искажение. Комиссар рассказал графине о детях, уверил: оба успевают в школе, спят с закрытыми окнами — им не опасен ночной воздух — и едят за каждой трапезой по два овоща. Этого, очевидно, было довольно, чтобы убедить графиню — с ее внуками все хорошо, — и она переключилась на их родителей. — А вы с Паолой? Ты прямо цветешь, Гвидо! Он невольно выпрямился. — А теперь скажи мне, чего бы ты хотел выпить? — Правда, ничего. Я пришел спросить вас о некоторых людях — вы их можете знать. — Неужели? — Она обратила к нему широко раскрытые нефритово-зеленые глаза. — И зачем же? — Видите ли, одно имя выплыло при очередном расследовании, мы его ведем… — начал он и намеренно умолк. — И ты пришел выяснить, не знаю ли я чего-нибудь о них? — Ну… да. — Что я могу знать полезного для полиции? — Что-нибудь личное. — В смысле слухов? — Хм… да. Она глянула в сторону и разгладила складочку на ткани диванного подлокотника. — Не думала, что полиция придает значение сплетням. — Возможно, это наш самый богатый источник информации. — В самом деле? Он кивнул. — Очень любопытно. Брунетти промолчал и, чтобы не встречаться с графиней взглядом, посмотрел мимо нее на корешок книги на столе — любовный роман, триллер? — «Путешествие натуралиста на корабле „Бигль“», — произнес он название вслух по-английски, не сдержав изумления. Она взглянула на книгу, потом снова на него: — Что ж такого, Гвидо. Ты читал? — Когда учился в университете, много лет назад, но в переводе, — выдавил он, изо всех сил лишая голос удивленной интонации. — А я всегда с удовольствием читала Дарвина. Тебе понравилась книга? — Кажется, обсуждение сплетен и полицейских дел откладывается. — Да, в свое время. Не уверен, правда, что хорошо ее помню. — Тогда перечитай. Это важная книга… может быть, одна из самых важных в современном мире. И еще «Происхождение видов», по-моему. Брунетти кивнул, соглашаясь. — Дать тебе ее почитать, когда я закончу? У тебя ведь нет проблем с английским? — Да нет, думаю. Но у меня и так сейчас есть что читать, и довольно много. Может быть, потом, в течение года. — А ведь это чудесная книга для чтения в отпуске, мне кажется. Все эти пляжи, все эти милые животные. — Да, да… — Брунетти совершенно не знал, что сказать. Графиня выручила его: — О ком ты хотел, чтобы я посплетничала, Гвидо? — Ну не то чтобы сплетничать… просто расскажите мне, если что-нибудь слышали о них такое, что могло бы заинтересовать полицию. — А что могло бы заинтересовать полицию? Он поколебался, но пришлось признаться: — Все, как я полагаю. — Так я и думала. И кто?… — Синьорина Бенедетта Лерини. — Та, которая живет в Дорсодуро? — уточнила графиня. — Да, верно. Она немного подумала и заговорила: — Все, что я о ней знаю, — очень щедра к церкви, или так говорят. Много денег из тех, что унаследовала от отца — устрашающего, злого человека, — отдано церкви. — Какой церкви? Графиня помолчала. — Вот ведь странно, — молвила она со смесью удивления и любопытства, — я ведь понятия не имею. Все, что слышала, — очень религиозна и дает церкви много денег. Но понятия не имею какой: вальденсам, или англиканцам, или тем ужасным американцам, которые останавливают тебя на улице, знаешь, у них еще полно жен, которым они не дают пить кока-колу. Брунетти не сообразил, насколько это приближает его к пониманию синьорины Лерини, и он испробовал другое имя. — А графиня Кривони? — Клаудия? — Графиня не пыталась скрыть ни свою первую реакцию, удивление, ни вторую — удовольствие. — Если ее так зовут. Вдова графа Эгидио. — О, это просто восхитительно! — отвечала графиня с мелодичным смехом. — Как бы я хотела рассказать девочкам за бриджем! — И видя его реакцию, она тут же добавила: — Нет-нет, не волнуйся, Гвидо, я слова не вымолвлю, даже Орацио. Паола не раз признавалась, что никогда не расскажет мне то, что ты ей доверяешь. — Правда? — Да. — Но что-нибудь она вам, вообще-то, рассказывает? — почти непроизвольно произнес Брунетти. Графиня улыбнулась в ответ и положила унизанную кольцами руку ему на рукав: — Гвидо, ты ведь держишь клятву, данную в полиции? Он кивнул. — Ну так вот, а я верна своей дочери. — Она снова улыбнулась. — А теперь скажи, что ты хотел бы знать о Клаудии. — Я хотел бы знать о ее муже — о том, как она с ним уживалась. — Боюсь, никто не ужился бы с Эгидио. — Это графиня определила без колебаний, потом добавила, как бы размышляя: — Но полагаю, что то же самое относится и к Клаудии. — Похоже, эта тема ее раньше не занимала. — Что тебе известно о них, Гвидо? — Не более чем обычные городские слухи. — Которые гласят?… — Что он сделал свои деньги в шестидесятые годы, на незаконном строительстве в Местре. — А насчет Клаудии? — Что она интересуется общественной моралью, — прямо сказал Брунетти. Тут графиня улыбнулась: — Да, она, конечно, интересуется… — И ничего не добавила. — Что вы знаете о ней или откуда ее знаете? — Через эту церковь, Сан-Симоне Пикколо. Она состоит в комитете, который пытается найти деньги на ее реставрацию. — И вы тоже в нем состоите? — Упаси Господи, нет! Она приглашала меня вступить, но я понимала, что разговор о реставрации только уловка. — Чтобы скрыть… что? — Это единственная церковь в городе, где служат мессу на латыни. Ты осведомлен об этом? — Нет. — Думаю, они имеют что-то общее с этим кардиналом во Франции — Лефевром, который хочет вернуться к латыни и ладану. Вот я и заключила, что любые собранные деньги будут посланы во Францию или пущены на ладан, а не на реставрацию церкви. — Подумала немного. — Церковь такая безобразная, что ее в любом случае не нужно реставрировать. Просто дурная имитация Пантеона. Архитектурное отступление, пусть это и интересно, но он потянул графиню прочь от него. — Но что вы знаете о ней самой? Та смотрела мимо него, в сторону ряда окон-четырехлистников, являвших свободный вид на ряд палаццо по другую сторону Большого канала. — Что ты собираешься из этого извлечь, Гвидо? Можешь мне сказать? — Можете ли вы сказать мне, почему хотите это знать? — ответил он вопросом на вопрос. — Потому что, хотя Клаудия и неприятное создание, не хотелось бы, чтобы она пострадала ни за что в результате сплетен, которые могут оказаться ложью. — И прежде чем он успел что-нибудь возразить, она подняла руку и продолжала, немного громче: — Нет, пожалуй, правдивее так: не хочу быть в ответе за эти страдания. — Заверяю вас, что незаслуженно она не пострадает. — Я нахожу это замечание чрезвычайно двусмысленным. — Вы правы, оно такое и есть. Дело в том, что я представления не имею, могла ли она что-то сделать, или какого рода поступок могла совершить. Не знаю даже, совершено ли что-то дурное. — Но ты приходишь и задаешь о ней вопросы? — Да. — Значит, у тебя должны быть причины для любопытства. — Да, и есть. Но могу поклясться — не более того. А если то, что вы мне расскажете, развеет мое любопытство, независимо ни от чего, это дальше меня не пойдет, обещаю вам. — А если нет? Брунетти сжал губы, обдумывая ответ: — Тогда я изучу то, что вы мне скажете, и посмотрю, на каких фактах основаны сплетни. — Часто ни на каких. Он улыбнулся — уж конечно, графине можно не говорить, что столь же часто прочным, каменным фундаментом для сплетен становится правда. Последовало долгое молчание, наконец она вымолвила: — Поговаривают о священнике. — И больше ничего не добавила. — В каком смысле «поговаривают»? Вместо ответа она помахала в воздухе рукой. — Что за священник? — Не знаю. — А что вы знаете? — мягко спросил он. — Было проронено несколько слов. Ничего явного, понимаешь, ничего, что истолковывается иначе, нежели глубочайшее и искреннее беспокойство о ее благополучии. Да, ему знакомы подобные ненароком брошенные слова: распятие гуманнее. — Ты знаешь, как говорятся такие вещи, Гвидо. Если она пропускает собрание, кто-нибудь спросит, не случилось ли чего, или кто-то еще выразит надежду, что она не прихворнула, а затем добавит — таким особенным женским голосом, — что за душевное ее здоровье можно не тревожиться: оно под надежной охраной. — И все? — Этого довольно, — кивнула она. — Почему вы думаете, что это священник? Графиня снова повела рукой: — По их тону. Слова ничего не значат: все делается тоном, интонацией, намеком и все это скрывается под поверхностью самого невинного замечания. — И как давно это тянется? — Гвидо, — она выпрямилась, — я не знаю, происходит ли что-то вообще. — Тогда — как давно появились эти замечания? — Не знаю. Пожалуй, больше года назад. Я не очень-то приглядываюсь к таким вещам. Или при мне стараются такого не говорить — знают, что я этого не люблю. — Еще что-нибудь говорилось? — Что ты имеешь в виду? — Сразу после смерти ее мужа. — Нет, ничего такого не припоминаю. — Ничего? — Гвидо, — она склонилась к нему и положила ему на рукав свою убранную драгоценными украшениями руку, — пожалуйста, попробуй не забывать, что я не подозреваемая, и не говорить со мной, как следователь. Он почувствовал, что краснеет, и поспешил извиниться: — Прошу прощения, я… несколько увлекся. — Да, Паола мне рассказывала. — Что рассказывала? — спросил Брунетти. — Как это важно для тебя. — Что важно? — То, что ты считаешь справедливостью. — Я… считаю? — Ах, извини, Гвидо. Боюсь, теперь я тебя обидела. Он отрицательно покачал головой, но прежде чем успел спросить, что она подразумевает под «его» понятием справедливости, графиня встала со словами: — Как сильно стемнело… Казалось, она забыла о нем, прошла к окну и встала там, глядя наружу, сцепив руки за спиной. Брунетти невольно ее рассматривал: туалет из натурального шелка, высокие каблуки, великолепно убранные на затылке волосы… Сейчас графиня смотрится как молодая женщина — так строен и прям ее силуэт. Немало времени прошло, прежде чем она повернулась, глядя на часы. — Мы с Орацио приглашены на обед, Гвидо, так что, если у тебя нет других вопросов, думаю, мне пора переодеваться. Брунетти встал и пересек комнату. Перед ним стоит она, за ней — вид на канал, где туда-сюда плывут лодки, из окон зданий по другую сторону водного пространства струится свет… Только он собрался ей что-нибудь сказать, как она его опередила: — Пожалуйста, передай Паоле и детям, что мы их любим. — Потрепала его по руке и ускользнула. Он так и не успел ничего придумать, а она уже растаяла где-то, оставив его любоваться видом из этого палаццо, которое когда-нибудь перейдет к нему. |
||
|