"Калинин" - читать интересную книгу автора (Толмачев Анатолий Васильевич)

В РЕВЕЛЕ

Шагая по Ревелю, Михаил Иванович читал названия улиц. Таблички были на эстонском и русском языках. Дома же выглядели совсем не по-русски. Островерхие, будто к небу тянутся. Улочки узкие, но чистенькие, аккуратные. Совсем иностранный город. И заводы-то все в руках немцев. Фамилии владельцев на вывесках предприятий свидетельствовали, что немцы прочно обосновались в городской промышленности: Крулль, Майер, Оссе…

Стоп! Вот на этой улочке, кажется, живет тот эстонец, к кому надлежит явиться. Шел, считал дома и удивлялся: как понять, дом 8, еще дом 8, еще… Этак и самому засыпаться можно и товарища подвести.

Поразмыслил и пошел разыскивать железнодорожные мастерские, где работал эстонец. Долго стоял у ворот, соображая, как проникнуть в цех: с «волчьим паспортом» могут и не пропустить.

Потом решился и равнодушно пошел через проходную. Сторож на него и не взглянул.

Эстонец работал токарем, жил в небольшой комнатушке на той самой улице, на которой три дома значились под № 8. «Это у нас бывает», — сказал эстонец. Принял он Калинина тепло, показал город, проводил в полицейское управление, где надлежало зарегистрироваться. Но помочь ему мало чем мог, так как русский язык знал он плохо. Да и как объяснишь окружающим, начальству свои связи со ссыльным петербуржцем?

Калинину, однако, везло. Расписываясь в полицейской книге, он увидел фамилию: Саак Карл, высланный из Петербурга на родину за революционную деятельность! Против фамилии стоял адрес. Вот это находка!

Не теряя времени, Калинин пошел к нему. Карл, энергичный, жизнерадостный парень, узнав, с кем имеет дело, искренне обрадовался.

— Вот здорово! Очень хорошо! — повторял он. — Квартира, деньги есть?

— Живу. Пятнадцать рублей еще в кармане.

— Вот здорово! — еще больше обрадовался Саак. — Теперь мы совершенные богачи. У меня осталось только полтора рубля, да твои пятнадцать — хватит на всю пасху. А со среды или четверга на следующей неделе устроишься у Вольта, где я работаю.

И действительно, в четверг Михаил Иванович стал к токарному станку на машиностроительном заводе «Вольта».

Первые несколько дней он осматривался, приглядывался, размышлял, с чего начать. Тут куда трудней, чем в Тифлисе. Там все же было немало русских. К тому же многие грузины и армяне понимали русский язык и изъяснялись на нем. Эстонцы же немецкий знали лучше, чем русский.

Работал Калинин, как и везде, старательно. Как же иначе? Надо показать начальству свои способности, чтоб дорожило тобой. Да и рабочие больше уважают мастера своего дела.

Михаил Иванович держался со всеми ровно, по-дружески. Постепенно эстонцы привыкли к нему. Они любили поговорить с этим русским, даже просто обменяться двумя-тремя незначительными фразами.

Калинин же по выработавшейся привычке изучал людей, взвешивал на своих душевных весах каждого, с кем пойти, кому довериться.

Часто он заговаривал с Паулусом Карилайдом, работавшим на точке инструмента. Принесет резцы и непременно шутку какую-нибудь отпустит. Паулусу нравились шутки русского. Он охотно отвечал на его вопросы.

— Читать люблю, больше всего про пиратов да про охотников.

— Это хорошо, — с улыбкой отвечал Калинин. — Но есть другие книги, про житье-бытье рабочее, про жизнь нашу.

Паулус сначала не понимал, о чем речь, но больше и больше прислушивался к словам Калинина: уж больно правильно говорит этот парень. Спросил как-то:

— Откуда все это знаешь?

Вместо ответа Калинин пригласил его к себе домой.

Долго проговорили в тот воскресный вечер новые друзья. На прощание Калинин протянул Карилаиду брошюру о Первом мая:

— Вот здесь правда о нашей жизни… Читай, что не поймешь — спроси.

Подружился Калинин и с соседом по цеху. Звали его Августом Аавиком, и он знал русский язык.

Постепенно вокруг Калинина стал сплачиваться кружок. В него входили и местные рабочие и ссыльные, которые после разгрома знаменитой первомайской Обуховской стачки начали один за другим приезжать в Ревель.

Используя петербургский опыт, Михаил Иванович завязывал знакомства с рабочими других предприятий. Вести революционную работу помогала теперь газета «Искра», первый номер которой вышел 11 декабря 1900 года.

Михаил внимательно следил за «Искрой», по нескольку раз прочитывал каждую статью. Пробовал писать и сам. От друзей он слышал, что автор многих статей — тот самый Владимир Ульянов. Свои статьи В. Ульянов подписывал чаще всего В. Ильин, а с конца 1901 года — Ленин — человек, основавший «Союз борьбы», а теперь упорно и настойчиво сколачивающий рабочую партию.

Из статьи «С чего начать» Калинин узнал, что большое значение Ленин придает организации сторонников газеты. Эта организация, по мысли Владимира Ильича, и должна стать ядром, костяком будущей партии. С первого же номера «Искры» Михаил Иванович твердо и бесповоротно стал на ее позиции, о чем несколько позже не преминул известить петербургскую организацию. Та, в свою очередь, направила в «Искру» письмо:

«Связываем с вами рабочего Михаила Ивановича Калинина (Август из Ревеля), писавшего в «Искру» под псевдонимом «Чужестранец», а также и в «Рабочую мысль», когда находился в Петербургском союзе. Человек весьма энергичный, имеет много связей с провинцией, которые и сообщит вам. Намерен постоянно корреспондировать и вести с вами переписку».

Все чаще и чаще Калинин задумывался о переходе на работу в железнодорожные мастерские: работая там, легче поддерживать связь с Петербургом.

Но оказалось, что устроиться в мастерские не так-то просто. Требовалось пройти множество инстанций. Надеяться миновать их человеку с «правами» Калинина нечего было и думать.

Тогда он решил действовать напролом. Пришел к воротам мастерских, стал ждать, не выйдет ли начальник. Порошин (так звали начальника мастерских) вышел лишь в конце дня. На просьбу Калинина ответил резким отказом и повернулся было уходить, но невольно задержал шаги: что-то в голосе этого ничем не приметного рабочего заставило его остановиться. Михаил Иванович, не веря себе, говорил, говорил, боясь, что тот уйдет. Однако Порошин слушал. Слушал о том, как важно этому парню с бородкой, в шляпе, сдвинутой на затылок, поступить именно в его, порошинские, мастерские, как здорово он умеет работать и что он, Порошин, не пожалеет, если возьмет такого опытного человека…

В конце концов махнул рукой и сказал:

— Скажи в конторе, что я распорядился…

Калинин жил в постоянном напряжении, каждую минуту ожидая нового ареста. Донимали бесконечные вызовы в ревельскую полицию, куда переслали его «тифлисское дело». Но запугать, остановить Калинина никакая полиция была не в силах. Короткие вечера, а главным образом воскресные дни он тратил на встречи с людьми, на сколачивание революционных кружков. Марксистские кружки на заводе «Вольта» уже работали. Быстро удалось создать кружок и в железнодорожных мастерских… В то время там проходили практику слушатели железнодорожного училища. С двумя из них — Тирвельтом и Калниным — Михаил Иванович особенно сдружился. Они и стали первыми членами кружка. Потом в него вошли конторщик Дешкин, инженер Бобровский, работавший на заводе «Вольта», студент-медик Блюмберг, несколько рабочих типографии и других предприятий.

Так в Ревеле была создана марксистская боевая группа. На одном из собраний члены ее договорились о правилах конспирации: партийных кличках, паролях, явках. Каждому члену давалось боевое поручение. Прежде всего нужно было достать гектограф, шрифт, мастику, бумагу для листовок.

С гектографом, за что очень боялся Калинин, дело оказалось проще всего: его доставил с одним из очередных рейсов из петербургской организации свой человек. Со шрифтом и мастикой пришлось помучиться. Выручили типографские работники. Они просто-напросто выкрали необходимое количество мастики и шрифта.

Все необходимые к гектографу принадлежности изготовили на заводах. Валик же принялись делать прямо на квартире у Калинина — он снимал в подвале две комнаты за пять рублей в месяц. Комнаты мгновенно заполнились едким и густым дымом. Калинин, протирая очки, усмехался:

— Ничего, ребята, не такое еще терпеть придется…

Когда мастику начали выливать в форму, раздался стук в дверь.

«Кто бы это?» Калинин огляделся. Быстро все принадлежности сунул под кровать, помощников вытолкнул в соседнюю комнату и только тогда открыл дверь.

На пороге стоял жандарм.

«Неужели провал в самом начале?»

Однако жандарм пришел с очередным извещением о вызове на допрос по «тифлисскому делу». Калинин, облегченно вздохнув, пожаловался на печку, которая неизвестно отчего дымит и воняет.

Жандарм посочувствовал, потоптался немного и ушел.

Через несколько дней свеженькие прокламации, напечатанные на эстонском языке, заполнили железнодорожные мастерские. В них говорилось о невыносимых условиях труда, о сверхурочных работах, за которые не платили ни гроша. Они призывали бороться за восьмичасовой рабочий день. Во всех бедствиях народных прокламации обвиняли царя и прогнивший строй России.

Гектограф пригодился и для распространения материалов «Искры». Как только приходил очередной номер, Калинин передавал его Тирвельту. Тирвельт тут же переводил на эстонский язык наиболее важные материалы и принимался размножать их на гектографе в виде листовок.

Если случалась задержка с присылкой газеты, Калинин писал Надежде Константиновне Крупской, работавшей секретарем редакции. Переписка с «Искрой» велась через Макса Блюмберга — свой адрес Михаил Иванович не указывал.

«Искра» была широко известна в Ревеле. Рабочие, несмотря на конспирацию, знали, что распространение этой газеты дело рук русского токаря и его товарищей — Тирвельта, Татьяны Словатинской и других.

Часто наезжали товарищи из Петербурга. Очередную посылку с литературой доставил Калинину Ванюшка Иванов — тот самый, с которым жили три года назад в Волынкиной под одной крышей. Друзья проговорили всю ночь. Калинин без конца расспрашивал о петербургских делах, знакомил с положением дел в Ревеле.

Как родному, обрадовался Николаю Янкельсону, вместе с которым памятным июлем 1898 года был первый раз арестован. От радости не спросил даже, почему это Николай вдруг оказался в Ревеле, не заметил, что в голосе его часто звучат какие-то фальшивые нотки.

Тяжелый урок получил Калинин из-за этой ошибки. Мог ли он подозревать, что еще три года назад Николай не выдержал угроз, струсил, поддался уговорам, польстился на полицейские денежки, выделенные для иуд, подобных ему! Не знал Михаил, что не друга уже привлекает он к делу, не товарищу доверяет тайны шифрованной переписки, а человеку, привыкшему в установленные сроки получать в полицейском управлении пакет с хрустящими бумажками. Янкельсон узнал многое, узнал даже, в каком кармане носит Михаил листовки.

В конце декабря 1902 года Михаил Иванович тайно выехал в Петербург за книгами, газетами, листовками, или, как тогда говорили социал-демократы, за «литературой». Новый год встретил у Константина Беднякова, одного из деятелей петербургской организации. На другой день, нагруженный литературой, Калинин вернулся в Ревель.

Литературу удалось быстро раздать, частью припрятать. Всегда после того, как освобождался от опасного груза, Калинин чувствовал внутренний подъем, прилив энергии, желание действовать. Да и чего греха таить, спокойнее становилось.

Но в тот день вдруг появилась в душе какая-то тревога, ожидание неприятности. Стоял, как обычно, у станка, и его все время преследовало желание оглянуться. Не выдержал, обернулся в ту самую минуту, когда по бокам выросли два жандарма.

Мысль вдруг заработала ясно и отчетливо, отмечая малейшие детали: «Почему это вдруг жандармы сразу полезли в правый карман пиджака, что висел на гвозде? Откуда могли знать, что в нем частенько пачка листовок или газет лежит? Что дома? Там все в порядке».

Быстро успокоился. Дал себя обыскать.

Вышел из цеха в сопровождении тех же жандармов. В дверях обернулся, увидел устремленные на него взгляды товарищей. Без страха, ободряюще смотрели Каллас, Вески, молодой Карл Рохтма — все его боевые друзья.

Думал, в тюрьму, но повели домой, на Ново-Фишермайскую: обыск полагалось делать в присутствии хозяина квартиры.

Жандармы попались добросовестные. Молча, с тупой настойчивостью пересматривали книжку за книжкой. Отобрали книг пятьдесят, показавшихся подозрительными, сложили аккуратной горкой. Полковник, руководивший обыском, так же молча наблюдал за ними, постукивая пальцами по столу. Калинин смотрел на него: «Неужели не догадается открыть ящик?»

В столе был шифр. Время шло. Полковник, теряя терпение, торопил жандармов.

Михаил Иванович поспешно сорвал с кровати простыню, вытащил из шкафа веревку, начал помогать связывать книги.

«Неужели пронесло? Только бы поскорее ушли!»

Полковник сел писать протокол. Калинин, укладывая книги на простыню, уголком глаза следил за его руками: длинные, неуклюжие, весь стол занимают. «И чего он все ерзает?» И вдруг ахнул. Задев за ручку ящика, полковник приоткрыл его и заулыбался:

— Я и забыл сюда посмотреть, а они вот где!

Угодливо изогнувшись, один из жандармов выкладывал из стола брошюрки. «Торжество социализма», «Ходынка»… А, это вроде как ключ для шифрованной переписки. Ну, а это, и ребенку понятно, шифр.

Калинин опять перестал волноваться. Злость только разобрала на себя: «Простыню им еще давал!» Встал, выдернул из-под книг запылившийся белый холст, аккуратно постелил на прежнее место. Веревку свернул, положил в шкаф: «Черт бы вас побрал! Связывайте сами…»

Калинин не знал, что очередной, тридцать четвертый номер «Искры» Отметил его арест в «Хронике революционной борьбы»: «Ревель. 15 января арест, раб. Мих. Калинин (в третий раз)».

В тюрьме узнал об аресте соратников: Тирвельта, Блюмберга и других.

На сей раз он увидел Петербург не по своей воле. Привезли его под усиленным конвоем и снова бросили в дом на Шпалерной. «Дом» был знакомым, однако порядки в нем изменились: книги для политических выдавали с ограничениями, свиданий почти не разрешали, чуть какой протест — в зубы. Во время коротких прогулок Калинин постарался связаться с другими арестованными, подговорил их объявить голодовку в знак протеста против издевательств.

Шесть дней лежал Михаил Калинин пластом, в рот не брал ни крошки, выливая пищу в парашу. Обеспокоенное тюремное начальство торопилось возбудить ходатайство о переводе его в другую тюрьму.

Как-то раз щелкнул замок, вошел стражник:

— Иди в контору, без вещей.

Вместо конторы повели во двор, посадили в карету и повезли в сопровождении конвоя — тридцати солдат со штыками. Даже шапки не дали надеть.

Так Калинин оказался в «Крестах» — одной из самых страшных тюрем России, страшных по режиму и обстановке. И без того короткие прогулки здесь продолжались всего пятнадцать минут. В душных и тесных одиночках заключенные изнемогали от недостатка воздуха, от голода, от побоев, от безделья: книги категорически воспрещались.

Но Калинин и тут не сложил оружия. Выбирал минуты и через окна, выходящие во двор, умудрялся заводить разговоры с соседями. Соседом был Сергей Малышев. Вместе с ним как-то раз устроил (через окна же) обсуждение книги Чернышевского «Что делать?». Выступление Калинина всем понравилось, и ему пришлось на другой день делать доклад о творчестве М. Горького.

Радовало Михаила Ивановича, что не забывали друзья из Ревеля. Татьяна Словатинская писала письма, присылала собранные рабочими деньги.

В июне случилось невиданное даже для кровавых «Крестов».

Во время обеда Михаил Иванович услыхал вдруг дикие вопли в коридоре. Прислушался. Тюремщики избивали кого-то. В настороженной тишине крик о помощи был столь страшен, что нервы не выдержали. Забарабанил кулаками в дверь, закричал неистово:

— Прекратите, изверги! Прекратите!..

И вся тюрьма всколыхнулась, закричала, затопала…

Захлопали двери. В камеры вбегали озверевшие тюремщики, хватали людей, волокли их по полу, били ногами по чем попало.

Добрались и до камеры Калинина. Ворвались сразу восемь надзирателей во главе с начальником тюрьмы. Без лишних слов навалились, начали бить. Били долго, упорно, методично, подхлестываемые молчанием теряющего сознание Калинина и хриплыми выкриками начальника тюрьмы:

— Так им и надо, мерзавцам! Я им покажу революцию!..

Минут через десять на Михаила натянули смирительную рубаху, поверх связали веревками, а потом бросили в подвал, где валялись еще человек сорок избитых.

Месяц после этого пробыл Калинин в «Крестах». А когда оправился, его вызвали в охранное отделение и предложили немедленно выехать в Ревель.

Калинин был так измучен, что не удивился столь неожиданно странному распоряжению. До сознания это дошло позже.

Итак, снова Ревель.

Назад в мастерские его, конечно, не взяли. Поступил на завод «Вольта». Поселился неподалеку, на Стрелковой улице.

С первых же дней Калинин с радостью убедился, что старания его не пропали даром: кружки продолжали работать, выпускались листовки. Постепенно Михаил Иванович вошел в курс дела, узнал, что действует вся сколоченная им в городе социал-демократическая организация.

Настал и день, когда Калинин снова собрал свою группу, собрал для того, чтобы упорядочить правила конспирации. Условились, что, пока лето, будут встречаться в лесу близ озера Юлемисте.

Собирались два-три раза в месяц. Калинин рассказывал о Ленине, о его борьбе за создание партии, о II съезде РСДРП, закончившемся 10 августа 1903 года. Радовались вместе победе ленинского, искровского направления, радовались, что наконец-то создана революционная марксистская партия. Калинину была с самого начала ясна принципиальная правота Ленина. Ему, на практике испытавшему, что такое партийная организация и партийная дисциплина, нелепыми, оторванными от жизни представлялись рассуждения Мартова о том, что не следует-де слишком жесткими условиями отпугивать от партии профессоров. Странно, что съезд все же согласился с формулировкой Мартова. Однако по вопросу о руководящих органах партии за искровцами пошло большинство. Сторонники Ленина с того времени стали называться большевиками. Расхождения между большевиками и меньшевиками казались все же преодолимыми.

Об этом Калинин рассказывал рабочим, не подозревая, однако, что разногласия куда серьезнее, чем думалось на первый взгляд. Трудно было представить себе, что споры по организационным вопросам могут привести к разрыву, к вражде, к борьбе не на жизнь, а на смерть. В условиях нараставшего революционного подъема трудно было представить себе разрыв в лагере людей, которые вроде бы хотят одного и того же: свержения царизма, освобождения трудового люда.

Калинин вел напряженную работу не только среди рабочих, но и среди солдат и матросов. Через Митревича, призванного на флот, он держал связь с командами военных кораблей, стоявших в Ревеле.

С тревогой следил Калинин за обострением внутрипартийной борьбы. С болью в сердце воспринял он измену Плеханова. Плеханов! Едва ли не первый марксист в России. Блестящий, остроумный оратор, крупный философ. Выработавшимся политическим чутьем Калинин понял, что Ильич верно сделал, уйдя из ЦК и из состава редакции «Искры», им же созданной и выпестованной.

Информация поступала скупо, а хотелось знать подробности, быть поближе к центру революционной борьбы. Михаил Иванович подал прошение с просьбой разрешить выехать из Ревеля, а то, дескать, работаю не по специальности, могу дисквалифицироваться. Хитер Калинин, но и жандармы не лыком шиты. Не пустили. Но этого им показалось мало. Решили от него избавиться, хотя прямых улик подобрать и не удалось. Жандармерии ясно было, что оживление революционной работы в Ревеле связано непосредственно с Калининым.

Ясным морозным днем в цех вошел посыльный из конторы. Пошмыгал носом, пошептался с мастером и ушел. Мастер смущенно потоптался на месте, потом направился к Калинину:

— Михаил Иванович… Тебя там… того… в контору, стало быть, требуют.

Не к добру эти вызовы. Что там еще? Но об аресте и не подумал. Вошел в контору бодро, с недоумением поглядел на притихших служащих. Все стало ясно, когда увидел помощника пристава. Старый знакомый! Поздоровались. Напуская строгость и начальнический вид, помощник пристава заявил, что ему приказано арестовать Михаила Иванова Калинина.

«Михаил Иванов» ухмыльнулся:

— Собственно, почему?

— Не могу знать. Вот, извольте прочесть предписание.

Калинин взял протянутую бумажку, прочел: четыре года… в Сибирь в распоряжение иркутского генерал-губернатора. И сразу успокоился. Разве не ждал он этого со дня на день, с часу на час? Неожиданно как-то, без суда, без следствия: пожалте в Сибирь, Михаил Иванович! Ну, да что поделаешь…

Двое конвойных щелкнули каблуками.

Повернулся Калинин, твердым шагом вышел во двор. Морозный, прокопченный воздух показался таким родным да знакомым. До боли жалко стало расставаться с ним. Снял шапку, сощурил глаза, прощаясь со всем, что стало дорогим и близким.

Конвойные выжидательно стояли позади. Помощник пристава осторожно хмыкнул:

— Пора, господин Калинин.

Нахлобучив шапку, Михаил Иванович двинулся к воротам. Надрывно взвизгнув, позади хлопнула дверь проходной.

Около месяца Калинина продержали в тюрьме, а потом отправили в Петербург. В дороге громом поразила весть: война с Японией.

Для Калинина война обернулась не так уж плохо. По царскому указу ссылку в Сибирь прекратили до конца войны: транспорт был и без того перегружен. Пришло распоряжение: Калинина — в Олонецкую губернию. Из Петербурга по железной дороге сразу же и направили в Карелию. Поездом довезли лишь до Лодейного поля.

Была весна, когда еще одна тюрьма стала временным домом Калинина.

Тюрьма была не такая, к каким начал уже привыкать Михаил Иванович. Деревянное одноэтажное здание. Только решетчатые окна и выдают его назначение. Внутри крохотные камеры. В «порядочной» тюрьме такими только карцеры бывают.

Несмотря на патриархальный вид, тюрьма оказалась недоброй, режим — тяжелым.

И все-таки «то, что нам пришлось пережить и перестрадать, — размышлял Калинин, — это сущий пустяк, если подумать, ради какой цели мы идем на это…».

Во время коротких прогулок в маленьком тюремном дворике Михаил Иванович познакомился с будущими попутчиками по этапу Правдиным и Заволокиным. Рассказал о себе, те поделились с ним опытом своего тюремного бытия.

Двадцатого апреля утром все трое проснулись от лязга тюремного запора. Миска бурды, кусок хлеба — и всех повели во двор, где уже стояли пятеро уголовных, готовых в путь, — в Повенец.

На таратайке прикатил воинский начальник. Прошелся по тюремному двору, строго оглядел вытянувшихся конвойных.

— Винтовки заряжены? Запасные патроны в подсумках есть?

Не дослушав нестройного: «Так точно!..», повернулся к фельдфебелю, начальнику конвоя:

— Проверьте затворы!

Когда и эта операция закончилась, сказал короткую речь, обращаясь к конвойным: винтовок из рук не выпускать, глаз с арестованных не сводить, при попытке к бегству стрелять.

Потянулись нудные этапные дни. Проезжая, плохо мощенная дорога, вонючие, кишащие паразитами этапки для ночлега. В одной из них — в деревне Мянсельга — Правдин, вооружившись перочинным ножом, вырезал на стене:

Подумал и подписался своей партийной кличкой — «Вадим».

Прошли Петрозаводск. В памяти от него осталась тесная тюрьма да самодур начальник, запретивший пользоваться книгами. В отсутствие заключенных обыскали их вещи и все книги изъяли. Среди изъятых нашлась и одна нелегальная — о восьмичасовом рабочем дне. Начальник тюрьмы взбеленился. Из жандармерии пришел ротмистр, начал производить дознание. Похлопывая тоненькой брошюркой по ноге, вопрошал, обращаясь преимущественно к Калинину:

— Ну-с, так чья же это книжка?

Пряча ироническую ухмылку в усы, Калинин отвечал, что-де ничья она и, надо полагать, начальник тюрьмы сам ее и подбросил во время обыска.

Нахальство как-то очень быстро слетело с ротмистра. Он растерянно поглядывал то на Калинина, то на начальника тюрьмы, который от возмущения не мог вымолвить ни слова.

— Что же теперь делать с этой брошюрой? Калинин серьезно ответил:

— А вы отдайте ее мне. Я люблю читать хорошие книжки…

Книжку ротмистр, конечно, не отдал, но «дознание» на этом прекратил.

От Петрозаводска до Повенца, куда была определена ссылка, еще двести верст. Весь этот путь политические прошли пешком. Шли медленно, подолгу задерживались на этапах. По дороге, нарушая инструкцию, часто беседовали с приставленным конвоиром — сапожником из Повенца. Тот охотно рассказывал:

— Повенец там, где свету конец. Уездный городишко, тысяч около двух жителей. Ссыльных порядком. Тюрьмы нету. Работу найти трудно.

Все оказалось так, как рассказывал конвоир.

После всяких формальностей было объявлено, что Калинину с Правдиньш надлежит отбывать срок в Мендусельге — 75 верст от Повенца, в Заволокину — того дальше — в Шунгском погосте.

Но Калинин никуда не поехал. Подал прошение: жду, дескать, семью, прошу поселить пока в Повенце. Разрешение было дано, и Калинин сначала временно, а потом и постоянно обосновался в основной колонии ссыльных. Через несколько месяцев вернулся из Мендусельги Правдин и поселился в одной комнате с Михаилом Ивановичем.

Работенку найти все же удалось. Устроился он в кузницу молотобойцем и, кроме того, брал на дом для переписки деловые бумаги у податного инспектора. За переписку листа тот платил шесть копеек. Работа была непостоянной, и часто приходилось сидеть на хлебе с квасом.

В свободное время, а его было совсем мало, Калинин читал. Книг не хватало. С радостным удивлением он получил однажды извещение о посылке. Вскрыл объемистый ящик, и первое, что бросилось в глаза, были книги, газеты. Под книгами лежали теплые вещи, а на самом дне — набор слесарных инструментов. Это эстонские рабочие передавали привет своему русскому товарищу. Потом переписка с Ревелем стала регулярной. Татьяна Александровна Словатинская писала о всех новостях, о том, как набирает сил ревельская организация большевиков.

Для партии наступили тяжелые времена. Захватив руководящие центры, меньшевистские лидеры прилагали всяческие старания, чтобы расколоть партийные организации на местах. Споры и дебаты разгорелись по всей стране. Не миновали они и Повенца. В центре внимания было обращение двадцати двух большевиков «К партии», принятое под руководством Ленина в Швейцарии. Обращение призывало к борьбе за созыв III съезда.

В небольшой комнатке повенецкой старожилки Авдотьи Родионовны Юшковой гремели страстные речи. Калинин уже в первые месяцы пребывания в ссылке сделался признанным вожаком большевиков. Неутомимо отстаивая ленинские взгляды, он оттачивал умение убеждать, доказывать свою правоту — умение, которое он пронесет через всю свою большую и яркую жизнь.

Нелегко было вести революционную работу под наблюдением полицейских стражников. Подчас с контрольными визитами заглядывал сам исправник, но особенно выслуживался стражник Климов, юркий, недалекий ханжа с бегающими глазами. Михаил Иванович частенько подшучивал над ним. А тот, принимая все, что ему ни скажут, за чистую монету, полагал, что Калинин ему доверяет.

Михаил Иванович, смеясь, как-то заметил Правдину, что Климов всерьез убеждает его в своей дружбе.

— Ну да ничего! Вот я его ужо проучу!.. Был бы случай.

Как-то раз в Повенец за покупками приехал пономарь из далекого села. Михаил Иванович пригласил его чаю попить, а Климов тут как тут! Покрутился, повертелся, стал выжидать, когда Калинин один останется. А когда дождался, бросился в избу.

— Это что ж за гость был у тебя, Михаил Иванович?

Калинин напустил на себя загадочный вид. Поглядывая исподлобья, спросил:

— Донесешь ведь или проболтаешься? Стражник истово перекрестился, глаза нетерпеливо забегали.

— Вот те крест! Умру — никому не скажу!

Михаил Иванович встал, прикрыл поплотнее дверь, задернул зачем-то занавеску и пальцем поманил Климова.

Тот подбежал на цыпочках, стараясь не греметь сапожищами. Вытянул шею, вслушиваясь в свистящий шепот Калинина:

— Ссыльный… Бежал из Архангельска… В Петербург пробирается.

Климов поспешно понимающе кивал головой, а едва Калинин кончил, стал торопливо прощаться.

О дальнейших событиях рассказал Калинину Правдин. Запыхавшись, Климов ворвался в лавку, где пономарь набивал дорожную сумку.

— А ну, голубчик, предъяви пачпорт. Пономарь опешил.

— Что ты, родимый. Я ж лицо духовное, паспорта сроду не имел.

Не обращая ни на что внимания, Климов торопливо ощупывал карманы пономаря и уж совсем было хотел взять его за локоток, как присутствующие вступились. Нашлись односельчане, подтвердившие личность заподозренного.

Климову пришлось отступить.

Долго потом не появлялся он в избе Калинина.

В конце 1904 года в очередной посылке из Ревеля Михаил Иванович обнаружил тщательно сложенную газету. Торопливо развернув, прочел на первой полосе: «Вперед», № 1, Российская социал-демократическая рабочая партия».

В передовой «Самодержавие и пролетариат» Калинина поразила огромная сила заключительных слов:

«Военный крах неизбежен, а вместе с ним неизбежно и удесятерение недовольства, брожения и возмущения.

К этому моменту должны мы готовиться со всей энергией. В этот момент одна из тех вспышек, которые все чаще повторяются то здесь, то там, поведет к громадному народному движению. В этот момент пролетариат поднимется во главе восстания, чтобы отвоевать свободу всему народу, чтобы обеспечить рабочему классу возможность открытой, широкой, обогащенной всем опытом Европы, борьбы за социализм».

Подписи не было, но Калинин догадался сразу: Ленин. Кто может еще с такой силой логики, с такой уверенностью, так смело предвидеть события, давать анализ обстановки? Еще сильнее заныла душа: там борьба, а здесь, в глуши, что? Вот уже третья неделя пошла с тех пор, как он и Правдин подали начальству прошения о месячном отпуске — повидаться с родителями. А ответа нет. Может, сбежать?

Мысль о побеге становилась все отчетливее и яснее. Бегут ведь и из Сибири. Так неужто из Повенца не убегу? К концу года вместе с Правдиным обсудил уж и детали. Но тут неожиданно пришло разрешение на отпуск и проходные свидетельства, которые «видом на жительство служить не могли». В народе такие документы называли «волчьими паспортами».

На лошадях выехали в Петербург. Добрались за полторы недели. Подхлестывало нетерпение: что там и как? Слух о событиях 9 января уже докатился до Карелии.

В Петербурге рассчитались с крестьянином-карелом, потребовавшим до смешного мало — двадцать рублей, и отправились к Беднякову.

Константин Николаевич Бедняков только что вернулся из Мологи, где находился под особым надзором полиции. И хотя неделю назад дело против него было прекращено, он жил на чемоданах, ожидая нового ареста. И тут как снег на голову — Калинин с Правдиным. Бедняков рассказал о положении дел: в Петербурге повальные обыски, аресты, ночь провести и то опасно. Решили отправиться ночевать к Коптеву, что руководил кружком на Трубочном.

Но вот уж поистине не знаешь, где беда подстерегает. В четыре часа утра Михаил Иванович проснулся от шума. Прислушался и замер — в соседней комнате орудовала полиция. А там на стуле висел его пиджак с проходным свидетельством. Выручил случай. Полицейский, производивший обыск, попытался присвоить обнаруженные в шкафу довольно большие деньги (разумеется, общественные). Хозяйка подняла шум. Не желавшие лишних свидетелей полицейские выпустили Калинина с товарищами.

До утра друзья бродили по сонному Петербургу, заходя то к одному, то к другому. Один был арестован, у другого шел обыск…

На следующий день удалось связаться с одним из секретарей Петербургского комитета партии — Еленой Дмитриевной Стасовой. Елена Дмитриевна радушно приняла ссыльных.

Вечером встретились все с Сергеем Ивановичем Гусевым — секретарем Петербургского комитета, жившим в то время по паспорту на имя Эдуарда Эдуардовича Деннемарка, русского подданного из немцев. Посоветовались и пришли к выводу: Правдину — перейти на нелегальное положение, Калинину же — отправляться на родину. Незачем зря гусей дразнить. Пусть дело немножко поуспокоится.

В заключение разговора Стасова посоветовала Калинину посетить дискуссионное собрание, которое должно было состояться на следующий день в одной из явочных квартир на Охте.

— Сходите. Кстати, вот Сергей Иванович и докладчиком там будет. — Улыбнулась и добавила: — Надо же вам определить свою фракционную принадлежность.

…На родину Михаил Иванович приехал большевиком, с фракционным билетом в кармане.

Вот как сам он рассказывал об этом времени:

«Из Питера я поехал в деревню через Москву, где предполагал остановиться на несколько дней у С.Я. Аллилуева, но никого из семьи почему-то не оказалось дома. Пойти в гостиницу нельзя: с моими документами не пропишут, да и денег не было. Воспользовался хорошим московским обычаем — пошел искать ночную чайную. Публика расходилась с митингов, горячо на улице споря на политические темы, шли, видимо, из университета. А я, политический деятель с сумкой за плечами, идя по панели, решал, как бы провести ночь так, чтоб не попасть случайно в полицию. В чайной, которую я все-таки нашел, оказалось много народу, почему[-то] так же вынужденных пить чай всю ночь. Вероятно, у каждого были свои причины, но само собой об них в ней не было принято говорить. Так началась моя политическая жизнь в 1905 году после ссылки».

Приезд для родных был неожиданным и тем более радостным. Шутка сказать — более четырех лет не виделись! Как и прошлый раз, отбоя не было от односельчан. Каждому любопытно было взглянуть, какой стал Калинин после царской каторги.

Михаил Иванович в свидании никому не отказывал. Наоборот, шел туда, где больше народу, рассказывал о кровавых событиях 9 января, о том, как живут рабочие в городах, за что борются. Целое лето провел на родине, а в сентябре снова уехал в Петербург.