"Эхо небес" - читать интересную книгу автора (Оэ Кэндзабуро)

2

Было что-то бесспорно бодрящее в этой красивой женщине лет тридцати пяти, которая, разведясь с мужем и работая, полностью отдавалась радости жизни, несмотря на неполноценного ребенка и нуждающуюся в поддержке старую мать (собственно, старая мать и делала эту жизнь возможной). «Веселая вдова» — невольно проскальзывало в уме. Стояла уже осень, время празднеств и связанных с ними забот, и жена, у которой все больше накапливалась усталость, с явным усилием отправилась в школу, где учился наш сын, чтобы принять участие в приготовлениях «Объединения матерей» к благотворительному базару. Провожая ее, я поймал себя на мысли: возможно ли не испытывать удовольствия, работая под началом у Мариэ? Но необычность взглядов Мариэ на жизнь и то, как она демонстрировала это, например при разговоре с молодыми учительницами в кафе, привели к бурным разногласиям между членами комитета.

Однажды, незадолго до дня проведения базара, когда моя жена должна была до вечера работать в школе, я пошел встретить Хикари и, столкнувшись в воротах, обменялся несколькими словами с матерью Мариэ, пришедшей за Мусаном. Ничего неприятно старческого в ней не было, напротив, я увидел в ней и ум, и склонность к размышлениям, но лицо покрывала бледность, и я подумал, не страдает ли она какой-нибудь болезнью.

Жена вернулась поздно, подавленная и совсем без сил. Смогла дойти до ванной и снять макияж, лишь когда выплеснула свое огорчение из-за того, что случилось в школе. Я принес и поставил на кухонный стол чашку чаю, а она рассказала, что весь сыр-бор разгорелся из-за слов Мариэ, и, ощущая полную правоту ее оппонентов, она все-таки не могла выступить против оказавшейся вдруг в одиночестве подруги и хранила молчание (что давалось с огромным трудом), в то время как Мариэ с лучезарной улыбкой на щедро покрытом косметикой лице не отступала от своего ни на йоту.

Некоторое время назад внезапно умерла девочка по имени Санаэ, учившаяся в младшей группе старшего отделения. Имея синдром Дауна и в придачу еще порок сердца, Санаэ все равно была на редкость милой, в школьных спектаклях ее всегда выбирали на роль королевы или принцессы, и она восхищала и педагогов, ставивших пьесу, и родителей, смотревших на нее из зрительного зала. Я никогда с ней не разговаривал, но ее нежная душа проявляла себя так внятно, что это было видно даже тем из нас, кто просто наблюдал за ней со стороны. Ее смерть от сердечного приступа глубоко опечалила всех, и какое-то время спустя классная воспитательница предложила создать в память о ней книгу-альбом, куда войдут фотографии, сделанные во время спектаклей и экскурсий, и коротенькие воспоминания одноклассников, учителей и родителей, знавших девочку. Были еще простодушные сочинения, написанные Санаэ, был дневник, который она вела, так что газетный репортер, помогавший найти издателя, а до этого написавший статью о смерти Санаэ, уверял всех, что книга вызовет интерес у самой широкой публики.

Все с радостью поддерживали задуманное, но Мариэ так резко выступила против, что воспитательницы, уже работавшие над проектом, пришли в отчаяние и в конце концов даже расплакались. Честно стараясь подавить обуревавшее ее неодобрение и сохранять возможно более нейтральный тон, жена выдала мне отчет о ходе диспута.

Мне тоже очень нравилась Санаэ, сказала Мариэ, она была приятной доброй девочкой. Была очень привязана ко мне, как и ко всем остальным. Во время ее похорон одна из учительниц, сестра милосердия Т., вслух задала вопрос, почему эта милая девочка, постоянное утешение и поддержка не только родных и друзей, но и всех воспитательниц, должна была уйти так рано. Нам всем нужно понять, почему Бог дозволил это, сказала она, и все остальные сочувственно закивали.

Но если на то была воля Божья, значит, эта же воля приговорила милую и приветливую Санаэ к болезни Дауна. Разве не надо задуматься, почему Бог допустил это? Допустил с самого начала? У нас у всех дети с умственными отклонениями. И все мы черпаем силы, обращая внимание на присущую нашим детям своеобразную красоту, или общительность, или добросердечие. Но на каждом из них лежит и печать уродства, вызванного болезнью. И разве нам не приходится время от времени отмечать вывихнутость и изломанность души, словно сопровождающую деформацию тела? Внешняя неприглядность очевидна; реакция людей, мимо которых идут наши дети, спускаясь с холма к автобусной остановке, служит тем зеркалом, в котором отражается их облик, и каждый раз заново бередит наши раны. В уродствах другого рода необходимо сознаться самостоятельно. Если нам хочется, объединив усилия, выпустить книгу, правдиво рассказывающую о детях с отклонениями и умственными дефектами, пусть она говорит и об этих свойственных им изъянах и деформациях. А если мы не способны донести правду во всей ее полноте, эта единственная в своем роде книга не стоит затрачиваемых на нее трудов…

Прямота, которая свойственна Мариэ, обычно так убедительна, продолжала жена, но сегодня ее воздействие было обратным. Приведя нас в растерянное молчание, она заговорила еще резче и словно бросала нам вызов. А в заключение сказала: «Санаэ была чудесная, добрая, даже умела шутить, и мы скорбим о ней и хотим почтить ее память. Но ваша идея наводит меня на мысль об абсолютной правоте слов одной американской писательницы, чьи книги я читаю еще со студенческих лет. Смотреть на умственно неполноценных детей сквозь пелену сентиментальных слез, вместо того чтобы взглянуть в лицо реальности как она есть, означает видеть в них жалких, славных, неполноценных крошек и в конечном итоге ведет прямиком к концентрационному лагерю и печам крематория…»

— После этих слов Мариэ все задохнулись от возмущения. Казалось, ее сейчас просто вышвырнут…

— Думаю, я знаю, о какой американской писательнице она говорила. Та заболела — неизлечимо — в юные годы, но это ее не остановило, и она продолжала писать. Убежденная католичка, она к тому же была удивительно сильной духом. Не думаю, что ее образ мыслей встретит сочувствие здесь, в Японии, и если Мариэ начнет так рьяно его проповедовать, то натолкнется на сопротивление повсюду, а не только в «Объединении матерей» школы для детей-олигофренов. Как бы то ни было, эта писательница утверждала, что доброта, — она употребляла слово «tenderness», что значит еще и нежность, мягкость, — понимаемая абстрактно, способна принести много зла. Слыша, как люди разглагольствуют о «бедных детях с ограниченными возможностями», мы принимаем на веру их доброту, и все же среди этих добряков находятся те, кто делает еще один шаг и предлагает отделить таких детей от общества ради защиты от глаз любопытствующей толпы. А дальше логично идет заключение их в «специальные учреждения».

Скоро возникнет и еще одна проблема: принуждение к прерыванию беременности при выявлении аномалий. Добряки будут активно призывать к этому. Думаю, именно это имела в виду писательница, говоря об абстрактной доброте. А у истоков того, что она называет подлинной «tenderness», стоит Бог. Есть Бог, Христос, принявший человеческий облик и как «личность» взявший на себя грехи человеческие. Сам я не верующий и недостаточно глубоко понимаю это, но что-то во всем этом есть, ведь засело в сознании крепко…

— Если бы Мариэ объяснила все так подробно, ей, возможно, и удалось бы убедить нас. Мы были оскорблены, нам было не понятно, почему это жалость приводит к газовым камерам, но сейчас я как будто чувствую логику…

Прокручивая в голове все сказанное, моя жена избавилась от следов враждебности, которую, вероятно, все еще сохраняла. После короткой паузы она произнесла:

— Я вспомнила, как Мариэ сказала, что не верит в христианство или какое-либо иное учение, но всегда много размышляла о вере…

Следующая беда, которая постигла Мариэ, была совсем иного рода, чем конфликт с «Объединением матерей». Пущенная на самотек, эта история вполне могла бы разрастись в скандал и попасть на страницы желтых изданий. Тогда еще не издавали журнал «Фокус», иначе Мариэ с ее броской наружностью, элегантной одеждой и непреклонной решимостью жить, как считает нужным, была бы для них желанной мишенью. Преподавала она в женском колледже и, став игрушкой досужих журналистов, почти наверняка была бы уволена. Так что я приложил все усилия, чтобы не допустить развития подобных событий и отплатить ей тем самым за поддержку, которую она оказывала мне во время участия в голодовке.

Ввели меня в курс дела трое юношей, помогавшие нам тогда в парке Сукиябаси. Когда один из них позвонил мне и попросил о встрече, я предложил им зайти ко мне во второй половине дня, но звонивший ответил, что тема нашего разговора делает нежелательной беседу у меня в кабинете, а в гостиной нас может услышать кто-то из членов моей семьи, и, они опасаются, это смутит меня еще больше. Юноша, с которым я говорил по телефону, явно берег мои чувства. В результате остановились на том, что они заедут за мной и подвезут меня до бассейна, в котором я плавал несколько раз в неделю, а по дороге, в джипе, мы поговорим.

Мы встретились около дома и сразу сели в машину. Я — впереди на пассажирском месте, звонивший мне Асао за рулем, двое других — сзади. Не в силах побороть отвращение к тому, что им предстояло мне рассказать, все трое какое-то время молчали; на загорелых лицах застыла угрюмая замкнутость. Но поскольку я вырос в то время, когда личная машина была еще роскошью, то не мог удержаться от бесконечных изъявлений благодарности и выражения удовольствия, которое мне доставляла эта поездка. Ведя себя как «человек, который, усевшись за стол, принимается разговаривать, не омыв руки» (если использовать фразу, с помощью которой древние греки выражали презрение к недостойному), я менял темы, пока не иссяк, совершенно обескураженный их нежеланием поддержать разговор.

Когда Асао, которому придало храбрости то, что он был за рулем и поэтому мог не смотреть мне в лицо, принялся наконец объяснять, почему они попросили о встрече, я понял, что их обескуражила вульгарность того, что случилось, и они очень надеются, что я знаю, как с этим справиться.

Начиная примерно с того времени, когда проходила голодовка протеста, они, все трое, играли роль свиты Мариэ и, когда у нее появлялась возможность, что-нибудь затевали вместе: иногда брали с собой Мусана, иногда нет. Несколько раз она приглашала их в летний дом в горах Идзу, прежде принадлежавший ее отцу, ушедшему на пенсию служащему какой-то корпорации, и этой зимой они даже раза четыре катались на лыжах, причем Мариэ, отлично владевшая разными видами спорта, всегда руководила этими вылазками.

Местом встреч Мариэ с тремя юношами стал кофе-бар в Харадзюку — такого рода заведения уже начали появляться в Токио, хотя и не были еще настолько модными, как сделались позднее. Однажды, когда вся троица сидела там с Мариэ, ей довелось познакомиться с неким специалистом по звукозаписи, работающим на телевидении. Позже они догадались, что она стала видеться с ним еще и наедине. Поскольку они были свитой «незапятнанной карнальным влечением», а она была взрослой, побывавшей замужем женщиной, они не сочли нужным касаться этой стороны ее жизни. Но вскоре у них создалось ощущение, что она избегает мужчины со студии, и они поняли, что неизбежное уже произошло.

Здесь-то и начинается история. Мариэ как будто притихла, сделалась непохожей на себя, и ее молодые друзья часто слышали: «О господи, это становится невыносимым!» Решив, что все это как-то связано с тем звукоинженером с телевидения, они стали ее расспрашивать — и как выяснилось, в тот самый момент, когда она и сама собралась все рассказать. Какое-то время она спала с ним, сказала Мариэ, а когда перестала отвечать на его звонки, он принялся угрожать. Использовав профессиональные навыки, он вмонтировал потайной микрофон (свидания всегда проходили в его квартире, но один раз она разрешила ему прийти к ней домой, что — она признавала — было ошибкой) и сумел записать голоса, когда они вместе были в постели. Если Мариэ станет упорствовать в желании расстаться, он пошлет пленку ректору ее колледжа, а многочисленные копии — родителям студенток. Кассета с записью в это время уже лежала в почтовом ящике Мариэ.

Если я знаю кого-то на телестудии, предложили они, не попрошу ли я побеседовать с этим страдающим от любви звукооператором и убедить его прекратить свои домогательства. При условии, разумеется, если люди, работающие на телевидении, не утратили корпоративной этики, обязывающей прислушиваться к совету старшего по возрасту и должности…

Не имея возможности что-то загадывать, я сказал им, что для начала поговорю с самой Мариэ. Могу, например, встретиться с ней в спортклубе, куда пойду завтра примерно в это же время; подождать ее возле пропускного контроля и потом побеседовать в вестибюле.

Когда на этом и порешили, их лица мгновенно просветлели, и Асао с приятелями, уже веселые и жизнерадостные, подкатив к клубу, высадили меня у дверей и умчались прочь. Глядя на быстро удаляющийся бордово-красный джип, я снова поймал себя на чувстве восхищения их обликом; все трое одевались строго и в то же время стильно. В мои студенческие годы мы почти не задумывались об одежде, можно сказать, покупали что под руку подвернется. Сегодняшние молодые люди, обычно нигде и ни в чем не связывая себя заботой о нормах и правилах, тщательно подбирали и покупали только те вещи, что полностью соответствовали выбранному ими стилю. То, что меня вдруг так поразило это открытие, явно свидетельствовало о том, насколько я далек от окружающей жизни. Задумавшись об этом, я понял, что давно уже не общался с молодым поколением теснее, чем при такой, как сегодня, короткой встрече.

На другой день я — вызывая иронические замечания жены — так торопился скорее выйти из дома, что оказался у входа в спортклуб раньше, чем предполагал, и, оглядевшись, не увидел никого, похожего на Мариэ, среди сидящих в холле молодых мам, ожидающих ребятишек после уроков плавания или танцев. Показав служащему членскую карту, я спросил у него, не искала ли меня женщина по имени Мариэ. Он не полный день работал на вахте, был чудом физической подготовки, и накачанность мускулов придавала ему вид Тарзана; что до накачанности ума, то тут все было иначе, и отвечал он всякий раз с одинаковой механической вежливостью. Услышав «она ждет вас в холле для членов клуба, сэнсэй», я понял, что Мариэ, в нарушение правил, просто прошла мимо контроля.

Едва подойдя к лестнице, я сразу ее увидел: раскинув на ширину кресла юбку из набивной ткани с рисунком в виде подсолнухов, она спокойно сидела, положив ногу на ногу, высоко подняв голову и глядя прямо перед собой. К груди прижата соломенная шляпа с узкими полями, похожая на тропический шлем, которой она помахала мне так, будто мы были на морском курорте. Однако весь этот жизнерадостный облик никак не вязался с заметным налетом смущения, приправленным наигрышем «а! к черту все это!», по-видимому помогавшим ей храбриться. Годы спустя, когда мой младший сын пришел домой с сообщением, что провалился на вступительном экзамене в университет, выражение его лица напомнило мне Мариэ в тот давний день…

— О, так вы прихватили купальные принадлежности? Сейчас куплю вам гостевой билет, — сказал я, глядя на пластиковую сумку с купальником, стоящую возле ее колена.

— Думала, это нужно, чтобы пройти сюда, — сказала она небрежно. — Увидев, что я разуваюсь, паренек на контроле даже не нашелся что сказать.

Вручив на входе ее гостевой билет, я вернулся к Мариэ и увидел, что она уже выглядит совершенно спокойной и курит, глядя из-под ресниц куда-то в даль. Я объяснил ей, где женская раздевалка, рассказал, что есть сауна, в которой можно разогреться, если не хочется делать это с помощью гимнастики. Едва я договорил, как она вскочила, чтобы немедленно пойти переодеться.

— Асао рассказал мне об этом неприятном деле, — проговорил я, решившись напомнить о главной цели ее прихода.

— Вы имеете в виду пленку? Вот она. — Кассета, завернутая в бумагу — странная упаковка как для чистых пленок, так и для продающихся в магазинах фирменных записей, — чуть брякнула в футляре, который она достала из сумочки.

— И это единственное, как бы его назвать… вещественное доказательство, имеющееся в распоряжении противника? Или есть что-то еще? Фотографии, письма…

— Стала бы я писать этому злобному недоноску! А фотографии… вы же не думаете, что я способна позировать перед объективом?

— Но вы прослушали это?

— Что? Зачем еще! Я и так знаю, что там записано. Несколько стонов и сальных словечек, которые у меня вырвались, пока он безостановочно меня трахал. Больше там ничего нет!

Переодевшись в плавки и заперев пленку в шкафчик вместе с остальными вещами, я ожидал появления Мариэ. Следуя правилам клуба, она смыла с лица косметику, даже густой слой помады на губах, и теперь появилась передо мной с лицом милого мальчугана, в цельном, голубом с белыми полосками купальнике. Тонкое стройное тело было, однако, хорошо развито, и пока мы шли вниз по лестнице, а потом парились, сидя бок о бок в сауне, я не без удивления заметил у нее четко очерченные мускулы на плечах и предплечьях.

— В американской школе меня заставляли участвовать в кроссах и заниматься гимнастикой на снарядах, с тех пор у меня и остались такие бицепсы. — Перейдя к упражнению на растяжку, она сложилась пополам, но голос звучал легко и свободно, хотя говорила она, просунув голову между ног, стройных и упругих.

Но несмотря на весь облик хорошо натренированной спортсменки, с телом, покрытым бисеринками пота, и густыми волосами, спрятанными под резиновой шапочкой, из-под которой виднелись лишь мочки ушей и затылок, — что создавало ощущение свежести, напоминающее скорее не Бетти Буп, а лицо на рекламе оливкового масла, — по ведущей к бассейну винтовой лестнице она шла неуверенно. Потому что вынула контактные линзы, пояснила она, и я подумал, что в ней впервые проглядывает что-то от лектора университета, специалиста по творчеству представительницы американской литературы.

Мариэ плавала изумительно. Когда я сказал ей, что моя норма — тысяча метров кролем, она откликнулась: «Ну если так, я пойду первой, иначе уж очень отстану. Если окажется, что мешаю, дерните без стеснения за ступню». Но хоть я и выкладывался по максимуму, пройдя бассейн трижды, отстал настолько, что уже развернувшаяся Мариэ промелькнула навстречу где-то на середине дорожки. В этот момент я уже так отяжелел, что мне казалось, смотрю на нее снизу вверх и в этом положении слежу за идеально вытянутым телом и мощно работающими на воде ногами. Заметив, что попытка угнаться за ней на первых пятистах метрах полностью вымотала меня, она стремительно развернулась, прошла на спринтерской скорости еще двести метров и вылезла из бассейна, кажется даже не запыхавшись.

Уйдя в раздевалку, Мариэ явно не торопилась, и было ощущение, что только там она и проявляет большую медлительность, чем я. Вставив полученную пленку в плеер, который обычно использовал, слушая иностранную речь по дороге в бассейн и обратно, я надел наушники… и испытал чувство неловкости, словно делал что-то постыдное на глазах у отдыхающих в креслах членов клуба.

На пленке была запись прерывистого разговора мужчины и женщины, сделанная с такой технической изощренностью, что слышался даже легкий шоpox простыней, отрицающий и тень сомнения в том, что здесь действительно был задействован потайной микрофон. Вскоре пара в постели переключилась на секс, а потом снова начала разговаривать. Когда они опять стали заниматься сексом, женщина сдержанно и спокойно, как старшая, которая обращается к младшему, сказала: «А в этот раз давай ты сзади», потом зашуршали простыни и опять прозвучал ее голос: «Подожди, я раздвину ноги». Мужчина, поначалу покорно следовавший всем указаниям, почувствовав чуть позже, что женщина содрогается в бурном оргазме, обрел уверенность и воскликнул: «Я кончил дважды, а? Погляди-ка!» На что женщина отозвалась хриплым, явно идущим из глубины голосом: «Ты сильный. Двадцать три года… Твоя сила в твоей молодости».

В мужчине сочетался эгоизм юности с пассивностью, причиной которой было отсутствие опыта, но при повторном акте он явно осмелел. Мне было интересно отметить эти перемены, но я уловил и изменение в поведении женщины. Вначале ведущей была она: уверила партнера в том, что приняла пилюлю, помогала ему своей опытностью, но после второго соития стала ему подчиняться, позволила себе быть мягкой и податливой. Это, как мне показалось, свидетельствовало о доброте — качестве, которое мне в ней понравилось. И все-таки, несмотря на высокий технический уровень записи, я не отождествлял голос женщины с пленки с голосом Мариэ. В нем несомненно присутствовало что-то от ее «распахнутости» и порядочности, но это, безусловно, не был голос образованной женщины.

— Слушать ее прямо здесь? Ах вы старый развратник! — Мариэ, брызжущая энергией после плавания, с головой, окруженной нимбом черных блестящих волос, и яркими губами a la Бетти Буп, внезапно появилась рядом.

Захваченный врасплох, я с трудом сдерживал сердцебиение, но уже абсолютно не сомневался, что голос на пленке — не голос Мариэ.

— Хотите послушать?

— Я? Ни за что.

— Думаю, это так называемый «аудио-пип», и он просто купил ее. Такие штучки продаются в магазине секс-игрушек…

— У меня, знаете, много оттенков в голосе. Зависит от настроения и ситуации.

Включив запись, я выложил перед ней плеер и наушники, а сам отошел к автомату купить нам пива.

— Не верю этой женщине. Она несет такую чушь. Душа у нее, может быть, и хорошая, но все-таки тетеха жуткая, — сказала Мариэ со смехом.

Я тоже рассмеялся, выражая свое согласие. Половина проблемы казалась уже решенной. Работая инженером по звукозаписи, молодой человек с телевидения, должно быть, мечтал сохранить на пленке все крики и шепоты — свои и своей любовницы. Но страх, что она его уличит, был слишком силен. Когда Мариэ отказалась от встреч, он, без сомнения, начал вынашивать планы мести, и ему пришло в голову, как пригодилась бы такая запись, существуй она на самом деле. Случай подкинул ему эту «пленку для сластен» с голосами женщины среднего возраста и ее молодого любовника («двадцать три года… юность работает на тебя»). И в результате пылкие романтические фантазии, порожденные образом Мариэ, толкнули его к попытке грязного шантажа, что могло открыться в любой миг. Ничего более изощренного за всей этой историей я не увидел.

Я предложил, чтобы Асао с приятелями сходили к этому парню и заявили: «Мы прослушали пленку и знаем, что она не имеет никакого отношения к Мариэ. Все попытки шантажа бессмысленны. Но если ты не перестанешь преследовать ее, мы отправим официальную жалобу: у нас есть знакомый на телевидении, через которого это нетрудно сделать». И действительно, когда вскоре они поступили именно так, инженер больше ни разу не потревожил Мариэ.

В продолжение разговора, который мы, потягивая пиво, вели в холле, речь зашла уже о другом, и это оставило куда более глубокий след в моей памяти. Тема, с которой мы начали, была настолько необычной, что теперь, не без помощи пива, мы незаметно разговорились и дошли до того, что стали делиться и сокровенными мыслями. Впрочем, по большей части говорила Мариэ.

Сначала о той американской писательнице, чье творчество она изучала. Проявив известную осторожность, нередко свойственную филологам в присутствии писателей, она ни разу не назвала имени автора, ставшего предметом ее исследований, но когда я спросил напрямую, не связаны ли высказывания, так взволновавшие в свое время «Объединение матерей», с ее литературоведческими изысканиями, сразу же перешла к подробным объяснениям.

— Я потом много думала об этом и, кажется, понимаю, почему все пришли в такое негодование. Я говорила так убежденно, едва ли не вещала, а теперь сомневаюсь, так ли уж хорошо поняла те слова, на которые тогда ссылалась. После этого происшествия у меня было очень скверно на душе, и на следующую встречу я опоздала, но все повели себя так, словно бы ровным счетом ничего не случилось. Должно быть, ваша жена рассказала им то, что узнала от вас. А в результате я догадалась, что вы тоже читали Фланнери О'Коннор.

Если говорить о Мусане, самыми убедительными мне кажутся слова О'Коннор о сентиментальности. В Мусане много непосредственности. Уверена, что то же можно сказать о Хикари. Ушедшая от нас Санаэ порой вела себя как маленькая женщина, но всегда оставалась ребенком своего возраста, поэтому правильнее сказать, что она тоже была невинное дитя. И все-таки не кажется ли вам, что родители умственно отсталых детей чрезмерно преувеличивают их невинность? Дети не виноваты, вина тут лежит на нас, родителях. Мне нравятся ваши романы о мальчике, чей образ вылеплен с Хикари, но, боюсь, что, описывая его, вы тоже перебарщиваете с невинностью. Когда я так говорю, то вовсе не подразумеваю, что вы доводите все чувства до предела, как это делает сама О'Коннор, и все же… Вам не кажется, что мы все цепляемся за идею невинности таких детей, как наши, и даже попадаем в зависимость от нее?

О'Коннор говорит, что, настаивая на невинности, мы превращаем ее во что-то совершенно противоположное. Но ведь невинность и так потеряна нами, потеряна изначально. По мысли О'Коннор, невинность возвращается к нам благодаря искуплению человеческих грехов Христом, но возвращается не мгновенно, а очень медленно, постепенно, долго. Одолевая этот путь одним прыжком, мы слишком легко, слишком быстро добиваемся суррогата невинности — того, что она называет сентиментальщиной… И это я ненавижу сильнее всего на свете. Но использую как извинение многим моим отнюдь не невинным поступкам потому лишь, что это мой способ сказать всему миру «плевать я хотела».

— А вы заметили, как меняется женщина, чей голос на пленке мы только что слушали? — спросил я. — Вначале она поучает мальчика, говорит с ним свысока, а потом проявляет все больше сердечности. Секс — это еще и процесс, протекающий в реальном времени, у них он был долгим, и постепенно женщина приблизилась к невинной чистоте.

— Вы сказали, что сразу же поняли: женщина на пленке — не я. Не потому ли, что в ее голосе гораздо больше невинности?.. В своих размышлениях о том, что от сентиментальщины недалеко до бесстыдства, О'Коннор упоминает вскользь то, о чем я вам только что говорила.

Под воздействием пива мне пришло в голову вот еще что. Женщина на пленке, безусловно, не Мариэ, но, несмотря на разницу в возрасте и образовании, молодой человек мог почувствовать в этом оттенке голоса нечто, напомнившее ему тепло и нежность, которые он испытывал к Мариэ, когда они занимались сексом. И, может быть, посылая ей поддельную запись, то есть заведомо решаясь на неудачу — ведь не мог же он предположить, что Мариэ поверит в подлинность пленки, даже не прослушивая ее, — он, как растерянный разозленный ребенок, словно бы говорил: «Ну разве можно меня бросить, если близость со мной дарила тебе эту нежность, эту возможность невинного удовольствия?»

Не делясь с ней этой мыслью, я спросил:

— Мариэ, вы католичка?

— Я? Разумеется, нет. Я хочу быть свободной и грешить с наслаждением, что и делаю, — решительно объявила она, но в медовых глазах под сенью густых ресниц мелькнуло что-то похожее на улыбку, восстающую против сердитого тона ее заявления. — Думаете, что если Фланнери О'Коннор католическая писательница, то ее могут правильно понять лишь те, кто обратился в католичество? Но разве сама она не писала, что ставит перед собой задачу преодолеть неприязнь не являющихся католиками читателей, так как лишь в этом случае ее произведения обретут настоящую ценность?

Высказав это, Мариэ успокоилась, великодушно позволила мне купить еще пива и стала рассказывать о своих домашних делах.

— Мама в последнее время чувствует себя очень скверно и просто не может ни водить Мусана в школу, ни забирать его оттуда, когда у меня занятия… Так что он перестал ходить в школу. Если бы в «Объединении матерей» узнали, в какую историю я попала, пока он сидит дома, от меня полетели бы пух и перья. Такое счастье, что ваша жена умеет хранить секреты.

— А сейчас Мусан дома, с вашей матушкой? — спросил я, бросив взгляд на большие настенные часы, показывающие уже начало восьмого.

— Раз в две недели мой экс-муж свободен по субботам, так что сегодня он целый вечер у нас, вместе с Митио, младшим братом Мусана. Сейчас не только мама с трудом справляется со всеми делами, но и у мужа рушится второй брак, так что он волен, когда хочет, приводить Митио к Мусану.

В каком-то смысле, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Благодаря истории с магнитофонной записью, я узнал от жены, обычно избегающей подробных рассказов о матерях, чьи дети учатся с нашим сыном, всю предысторию Мариэ. Еще студенткой она вышла замуж за однокурсника, как и она занимавшегося английской литературой. Похоже, что в материальном плане им помогала семья Кураки, владевшая частной компанией. Закончив университет, Мариэ продолжила образование, а ее муж не сумел сдать требуемый экзамен и стал работать в издательстве, выпускающем учебники, делая подборки иностранных текстов. К моменту появления на свет Мусана Мариэ еще не закончила магистерский курс, а после рождения Митио вернулась к занятиям. Когда Митио перегнал Мусана по умственному развитию, они с мужем вынуждены были признать, что старший сын неполноценен.

Думаю, что на следующий шаг, предпринятый Мариэ, способна была только она одна. «Муж Мариэ не представляет из себя ничего особенного, — рассказывала моя жена, — и похоже, что вся семья относилась к Мариэ как к принцессе и разрешала все делать по-своему. С ребенком это еще допустимо, но и когда она вступила в брак, все осталось по-прежнему!» Мариэ развелась с мужем, оставила ему Митио и взяла на себя Мусана. Она сказала моей жене, что ей стало понятно: рождение Мусана должно каким-то образом привести ее к «искуплению», и чувствовала, что радость, ожидающая ее на этом пути, предназначена ей одной. Не к чему было, сказала она, вовлекать мужа и второго, здорового, мальчика в жизнь, цель которой — искупление.

Хотя эти желания Мариэ и не встретили одобрения, развод все же прошел без излишних осложнений, и началась новая жизнь: с матерью и Мусаном. Мариэ получила ученую степень доктора, какое-то время они все вместе жили в Америке, где Мариэ стажировалась в одном из колледжей Среднего Запада, а потом ее пригласили в женский колледж, где она и преподает до сих пор. Живут в основном с дивидендов от принадлежащих им акций компании. Так вот оно и идет уже много лет…

— Конечно, мама всегда была с нами, но в молодости я думала только о том, чтобы вырастить Мусана совершенно самостоятельно, чего бы это ни стоило. Мне казалось, что я смогу одна, без чьей-либо помощи дать ему ту поддержку, в которой он нуждается, — помочь справиться с болезнью и раскрыть свой внутренний мир. Но за всем этим, я думаю, было желание создать те особенные отношения, при которых ни муж, ни даже младший сын не могли бы встать между нами… Теперь я понимаю, что такая жизнь стала возможной только благодаря помощи мамы…

А вот сейчас, когда мне и в самом деле приходится в одиночку заботиться о Мусане, и, честно говоря, это совсем не сахар, брак бывшего мужа распался, и он предлагает мне снова объединиться и жить всем вместе. Он приводит Митио по субботам каждые две недели и всегда делает массу домашней работы, а в такие дни, как сегодня, просто спасает ситуацию. Так что, начав с желания доказать, что могу сделать все сама и сама выращу Мусана, — а до последнего времени я сохраняла уверенность, что справлюсь с этим, — я теперь вынуждена признать, что на самом-то деле всегда опиралась на тех, кто был рядом.

— Моя жена сказала, что Мусан и Митио отлично ладят, а значит, совместная жизнь пойдет им на пользу. Да и к разводу, как вы говорите, привело не взаимное ожесточение, а ваше стремление полностью взять на себя ответственность за судьбу Мусана… Кроме того, из ваших слов следует: вы иногда сами чувствуете, что это решение, возможно, было ошибкой…

— Да, если мы сойдемся, то не будет хотя бы необходимости в новых мужчинах с телевидения, сующих в постель микрофоны, — откликнулась Мариэ, чуть захмелевшая от пива и страшно похожая в этот момент на Бетти Буп в одном из первых ее фильмов — в сцене, где ей угрожает старый бродяга и она вся кривится от отвращения, так не идущего к этим прелестным чертам.