ГЛАВА 22. ПЕРЕД ТРЕТЬИМ ЗВОНКОМ

Многое изменилось в отношениях Тины и Бахирева с того времени, когда они впервые вошли в затхлую комнатушку. Исчезла та ясность, что когда-то позволяла им ни от кого не таясь вдвоем часами бродить по цехам, обдумывая перепланировку завода. Оба они не умели лгать, и вынужденная ложь заставляла их пугаться и чужого приметливого взгляда и собственных, все выдающих лиц. Они договорились не встречаться на заводе. Для встреч оставались считанные минуты в хибаре. Но неумолимый стук маятника длинных старых часов заставлял Дмитрия думать лишь о том, чтобы утолить жажду, которая делалась тем сильнее, чем больше он думал об ее утолении.

Они не были людьми односторонними, но односторонней становилась их любовь, лишенная возможности естественного развития. Тина повторяла себе: «Все скоро кончится. Переживутся тяжелые для него дни, и я прощусь с ним».

Она жила в ожидании, жила наготове, как человек, сидящий на вокзале, — близок час, раздастся третий звонок, и придет пора сказать «прощай» всему, что дорого. И, как человек на вокзале, она не видела, не замечала того, что происходит вокруг. Сутолока людей и вещей — какое это имеет значение в минуту прощания с любимым, перед третьим звонком?

О том, как повернется ее жизнь после разрыва и с Бахиревым и с Володей, она не думала. И страшно было думать, и уже не имели значения те или иные отдельные обстоятельства будущего: и так и так одиночество…

А он разрывался меж ночными сменами и дневными работами в лаборатории. Он шел к цели на предельном напряжении и боялся одного — как бы не сбиться с ритма, не сорваться.

— Сейчас не надо ничего менять. Ты же знаешь, я не могу без тебя. Потерпи еще немного. Ведь завод перед катастрофой! Дай закончить с противовесами. Дай мне выбраться из этой петли! Тогда все выясним и все решим.

Но что он хотел выяснить и как решить?

Она видела одно решение — разрыв. Если даже она решится увести его от семьи, если даже он сам пойдет на это, где-то в глубине души он не простит Рыжика ни себе, ни ей — снова все о том же думала она. Он не из тех, кто легко перешагивает через судьбы близких. Он привязывается глубоко, и горе для таких, как он, когда две привязанности тянут в две противоположные стороны.

Она все понимала, но не могла весь этот сложный клубок судеб разматывать перед ним сейчас, когда он не знал ни покоя ни отдыха.

Оставалось ждать и ловить считанные минуты затянувшегося прощания.

Приближался срок защиты Володиной диссертации. С его возвращением она должна уехать от него. Она хотела снять комнату, а пока с особым старанием приводила в порядок гнездо, которое собиралась покинуть. Побелила потолки, покрасила двери и подоконники. Перечинила белье и разложила его в шкафах в строгом порядке: чтоб все у него было под руками. Каждая салфетка в этом доме когда-то служила любви и радости, поэтому теперь каждая салфетка становилась утратой. Со страхом думала она о том часе, когда все скажет Володе, и оставит его одного, и сама останется одна. Он не писал ей около десяти дней, а потом телеграммой вызвал в Москву. Она нашла его в больнице. Володю подвел очередной «бугровский рывок». На состязаниях он выступал от имени того института, в котором работал над диссертацией. У него не было времени на тренировки и был избыток беспечной самоуверенности. Он неудачно прыгнул с шестом в высоту и в падении повредил позвоночник и тазобедренный сустав. Несколько месяцев предстояло ему вылежать не вставая. Домой его внесли на носилках. Он лежал в постели, беспомощный, как младенец, но розовощекий, цветущий и озабоченный одним:

— Ты не будешь любить меня меньше оттого, что я заболел? Я поправлюсь. Доктор говорит, что через год и следа не останется. Только со спортом покончено. Ты не разлюбишь меня больного?

Страх за него, необходимость щадить и молчать обрушились на нее внезапно. Сейчас нельзя было ни сказать ему правды, ни оставить его. Она принялась нежно ухаживать за ним, и постепенно то, что вначале наполняло ее ужасом, стало ее отрадой. Само собою отсрочивалось то, к чему она приговорила и себя и мужа. Ей страшно было представить, как, расставшись с Бахиревым, она, никому не нужная и одинокая, изо дня в день будет входить в пустую комнату, где никто не ждет ее и никто не просияет ей навстречу. Болезнь Володи сделала ее заботы необходимыми ему и в то же время исключила физическую близость меж ними. Он стал ее больным ребенком.

Все считали ее образцовой женой. И сама она еще недавно думала, что любит Володю со всей полнотой и самоотверженностью. Но только теперь она узнала, как отзываются на каждое движение любимого, как ловят каждое его желание, как тоскуют о нем каждую секунду разлуки. И только теперь она поняла, как обделяла и обижала Володю. И чем острее было ее чувство вины перед ним, тем самоотверженнее становились ее заботы. Она рада была готовить лечебное варево из сливок, меда и алоэ, кормить Володю с ложки и накладывать компрессы, делать массаж. Она рада была, встав до рассвета, стирать и мыть, доводя себя до изнурения, а квартиру до неправдоподобного, рождественского блеска. Она и казнила себя этими заботами и безмолвно просила ими прощения у Володи.

Она становилась с ним нежнее, чем прежде, еще и потому, что теперь лучше понимала его. Раньше, когда он говорил ей: «Ничего в мире не надо, только бы ты была рядом», — слова пролетали, не задевая ее. Теперь, когда он говорил это, она вспоминала, с каким переполненным сердцем она сама повторяла эти слова Бахиреву.

Володя поправлялся быстро, а она и желала ему выздоровления и все боялась, что когда исчезнут последние следы болезни, не будет причины для обмана и для молчания и придет тот час, когда надо сказать все и расстаться. Она боялась этого грозного часа, боялась студеного одиночества. Призрак давнего сиротства вставал перед ней,

А Володя дивился ее неустанной заботе и, счастливый, все повторял ей:

— Меня вылечивают не врачи, а твоя любовь.

Ее отношения с Бахиревым еще больше осложнились с приездом Володи.

Каждая встреча теперь покупалась прямой ложью, сказанной под доверчивым взглядом. Тина все реже приходила на свидания, и Дмитрий принимал это за охлаждение.

Любовь, начавшаяся счастьем, приносила все больше тягот и горя, но, казалось, сама горечь делала ее острее.

Запутавшись в клубке противоречивых чувств, Тина утратила прежний интерес к заводу. В те дни, когда все в ее жизни было ясным, здоровым, она вкладывала в работу страсть и энергию. Ей вспоминалась ночь в комнате технологов над кривыми брака. Она была счастлива тогда оттого, что удалось наконец найти причину трещины блоков. В те дни какие-то блоки могли сделать ее несчастной или счастливой! Что ей теперь до трещин блоков!.. Трещина теперь в ней самой и в судьбах двух самых близких ей людей… Равнодушно смотрела она на блоки, гильзы, маховики, и только привычная методичность избавляла ее от срывов и промахов в работе.

Тина сидела на скамеечке в боковой заводской аллее, смотрела на вечерний свет первого морозного дня, на розоватые дымы и ждала Бахирева — он должен был выйти из моторного цеха. Она хотела предупредить его, что опять не сможет прийти на очередное свидание.

Стоило Тине представить себе, как в конце этой заснеженной аллеи покажется он, как он улыбнется ей той особой, покорной, и радостной и жадной, только ей предназначенной улыбкой, — она забывала все сложности судьбы. Но он не показывался. За спиной она услышала юный певучий голос:

— Здравствуйте, Тина Борисовна!

— Даша!

С того дня, когда они вместе искали, откуда «выскакивает» брак, девочка из стержневого полюбилась Тине. От черного платка повзрослевшее личико казалось еще белее и чистосердечнее.

— Ты изменилась, Даша. — Похудела?

— И похудела, и побледнела, и повзрослела… И стала милее.

— Ой, уж вы скажете! — Даша присела рядом. — Взрослеть-то мне уж пора бы. За разум пора взяться. Наши комсомольцы в мои-то годы в десятом классе, а я только к восьмому приступила.

Тина слушала Дашу и сквозь махровые от снега ветки кустов следила за поворотом главной аллеи, ждала Бахирева. В аллее показался Сережа Сугробин. Он шел, сосредоточенно глядя под ноги, потом поднял голову, и вдруг все лицо его изменилось необъяснимо. И жалость, и нежность, и торжество, и покорность, ту самую, так хорошо знакомую Тине покорность любящего, прочла она в его глазах.

Даша почувствовала взгляд, оглянулась. Краска разлилась по лицу; она пересилила себя, опустила ресницы, сжала губы и сидела не шевелясь.

«Так вот оно что! — повторила про себя Тина. — Но как все у них написано на лицах! Неужели и у нас с Митей так же?»

Сережа издали поздоровался и окликнул:

— Даша, можно тебя на минуту? Дело есть.

Даша встала чинно, не подняв ресниц, подошла к Сереже, перемолвилась несколькими словами и так же чинно вернулась к Тине. Только когда Сережа ушел, она передохнула, зашевелилась.

— Ну что, Дашуня? — нежно спросила Тина. — Что ж ты мало с ним поговорила?

— Так ведь он… Он не про дело.

— Про что же он, Даша?

— Он в кино приглашал, — в тихом голосе прорывалось счастье.

— А ты?

— Не хожу я с ним. Ни с кем не хожу.

— Почему?

— Ведь он, Тина Борисовна, это просто так, для времяпрепровождения.

— А ты как?

Даше и хотелось открыться, и она не могла выговорить ни слова. Тина взяла ее за подбородок, приподняла Дашино лицо, заглянула в него.

— Дурочка моя! Так что же ты бежишь от него? Ведь и он любит тебя.

Даша отодвинулась, в страхе замахала руками.

— Ой, нет, нет! Ничего этого нет!

— Что ж ты испугалась? Я не зря говорю, Даша. Я вижу.

— Ой, и не говорите мне этого! Он с другой… из наших же, из стерженщиц. Я уж сейчас сама к себе применилась. Уж знаю, что не любит, уж так и хожу!

Она боялась слушать Тинины слова и вдруг притихла и сказала шепотом:

— Только он последнее-то время ни с ней, ни с кем из девчат… ни с кем никуда. Одну только меня приглашает и приглашает…

— Ну, вот видишь! Что ж ты бежишь от своего счастья?

— Если кто кого любит, то от этого не убежишь. Я правильно о любви понимаю?

— Нет, неправильно. Женщина должна воевать за любовь.

Даша решительно подняла голову,

— А разве ж я не воюю? Тина удивилась:

— Как же ты, Дашуня, воюешь?

— Ой, уж просто всячески! Уж вот до чего дошла — маме денег не отослала! Раньше одно было мечтание: начну маме слать ежемесячно! А нынче… я нынче платье себе заказала к Новому году… Если б не он, разве бы я допустила это!

— Какое же ты платье шьешь себе, Даша?

— Электрик цвет шью. В ателье заказала. Там зеркало в три створки с полу доверху. Как глянешь, так даже со спинки все видать.

— Мама не рассердится. Она и сама тебе заказала бы платье для такого дня, если б могла.

— Платье — это так… Разве я не понимаю? Ведь сколько на заводе девушек—и фасонных и красивеньких! Который парень сам негодящий, он этим может обольститься. Поглядит на негодящего девчонка пофасоннее — он уж и рад до смерти. Сереже это все не в диковинку. За таким, как он, каждая гонится. О другом надо думать.

— О чем же надо думать? — спросила Тина, дивясь твердости суждений девушки с полудетским личиком.

Даша сказала секретно:

— Я о чем задумала? Может, и нехорошо, а скажу. Иногда лежу ночью и думаю… Хоть бы на портрете, да с ним, с Сережею, рядом. Я задумала Игореву обогнать. Я учиться хожу. Я его прямо всей своей жизнью завоевываю. Матери денег не отослала, вот до чего…

— Пойдешь ты в ателье — возьми меня, — сказала Тина. — Я посмотрю, чтобы ты всех лучше была на балу-маскараде. Платье у тебя синее, я б тебя васильком нарядила. Венок на голову. Васильки в цвет глаз, и колосья в цвет волос. Хочешь?

— Ой, как не хотеть! Да откуда же это все взять? — Я сама тебя одену.

Тина представила Дашу на ее первом жданном балу, представила, как подходит к ней Сережа, потрясенный ее прелестью, и вспомнила все смятение своего жданного бала. Сравнила Дашину неприступность и свою искореженную любовь. И рядом с Дашиным близким счастьем отчетливо представился ей свой неизбежный крах. «Две дороги — и два конца!»

Сама не заметила, как вырвалось:

— Ты не осудишь меня, Даша?

Даша только тихо ахнула от неожиданности. И тонкое лицо Тины, и особенный нежный запах, и то, как уважительно и послушно говорят с ней и начальник цеха и сам Бахирев, вызывало у Даши восхищение.

«Вот уж на кого хотела бы походить, — не раз думала Даша. — Да разве достигнешь?»

И вдруг… «не осудишь?»

— Батюшки, Тина Борисовна! Да за что же это? Ведь лучше-то вас нету женщины на всем заводе!

Тина очнулась.

— Сама не знаю, что мне подумалось. — Она поднялась. — Так насчет платья мы сговорились. — Улыбнулась измученной улыбкой. — Однажды мне не удался вот такой же вечер. А он любит тебя. Слышишь! Я все в этом понимаю. Он еще больше будет любить, если ты всегда останешься вот такая.

Она сжала Дашину руку и ушла.

Даша сидела, пораженная, осчастливленная. «Если уж она сказала, значит не брезжится мне это. Неужели сбудется, что она мне сказала?..»

Даже про себя она боялась произнести слово «любовь».

Тина плелась по аллее, завидуя и Даше, и Сереже, и домам, и деревьям — всему, кому не приходилось лгать.

За поворотом показался Бахирев. Он не ждал увидеть ее и, забывшись, поднял руку, чтобы обнять.

Тина отшатнулась.

— Митя, что ты! Увидят!

— Ну вот! Даже не обрадовалась…

— Я ждала… Но я испугалась.

— Все боишься?

— Как не бояться? Можно скрывать и обманывать год, ну, три года! Но не всю жизнь. Я не могу больше!

— Подожди немного…

— Чего же ждать?! — Дашина юная, обращенная в счастливое будущее любовь подчеркнула тупик, в который зашло Тинино изломанное чувство. Слова рвались с губ: — Родной, пойми, нам нечего ждать. Расстаться тебе с семьей — четверых сделать несчастными и самим не найти счастья. Сказать им все и сохранить твою семью для виду, для детей? Превратить жизнь в пытку? Лгать? Невозможно лгать до бесконечности. Нам остается одно — разлука.

— Все, что хочешь, но не это. Я согласен на любую дьявольщину, лишь бы быть с тобой.

Она увидела, как потемнело его лицо, трогательно просиявшее при встрече.

«Зачем я испортила ему эту минуту?! У него так мало радости. И много ли таких минут у нас впереди?»

Он кротко спросил:

— Чего ты хочешь, Тина?

— Чтоб ты забыл сейчас все, что я сказала. Чтобы ты опять улыбнулся. У меня на этом свете одно желание: чтоб ты меня любил.

Улыбка, робкая, виноватая, любящая, возвращалась к нему медленно, и робость, не свойственная ему робость, появлявшаяся лишь возле Тины, как всегда, особенно взволновала ее.

«Любит!.. Мой. Кому я завидовала? Даше? Но ведь у нее только Сережа! Его жене Кате? Быть возле него и не быть любимой — есть ли судьба несчастнее? Он любит меня, и нет большей радости на свете, и нет женщины счастливее меня».

…И уже не было ни колебаний, ни усталости.

Короткое свидание их все же состоялось в этот вечер. Торопливая нежность под угрозой неумолимой минутной стрелки не утешила, не успокоила.

Любовь их, оторванная от естественной почвы и втиснутая в четыре стены, задыхалась, слепла, горбилась я все же продолжала расти.

На другой день Тина обещала привезти в гости к Володе его старую институтскую приятельницу Нину. Нина стала специалистом по металлокерамике и недавно поступила на завод. Тина зашла за ней после работы.

Нина жила в общежитии, в маленькой квадратной комнате. Кровать, накрытая белым, накрахмаленным до жестяной твердости покрывалом. Стопки книг, уложенные аккуратными пирамидками, — большие внизу, маленькие наверху. Флакончики духов, расставленные строго симметрично, по вершинам точнейшего равнобедренного треугольника. Все будто вымерено линейкой, угломером. И во всем какое-то жестокое геометрическое одиночество.

«Там, где люди любят, смеются, плачут, не может быть такой чертежной точности вещей! Но так же и у меня будет, когда расстанусь с Володей, — поняла Тина. — Как страшно, студено!»

Нина, неуклюжая, полногрудая, спокойная, густым голосом жаловалась на металлокерамические втулки:

— Что-то с ними невероятное. Посадишь в печь, а они вдруг примутся расти, словно пасхальные куличи. Припек выше всяких норм. До причины не докопаюсь, я посоветоваться не с кем: на заводе я одна знаю металлокерамику.

Когда они подъехали к Тининому дому, Нина странно заволновалась: стала поправлять воротник, пышные волосы, шапочку, умолкала на полуслове, не отвечала на Тинины вопросы.

Володя уже мог передвигаться по комнате в особом корсете, скрытом под одеждой. Здороваясь с ним, гостья раскраснелась, рассмеялась грудным, волнующим смехом.

— Ну, покажись, какой ты стал! Такой же, все такой же! А Тина говорит, болеешь. — И тут же властно обратилась к Тине: — Теперь показывай дом!

Она придирчиво осматривала несложное Тинино хозяйство.

— А ты все та же — бессменный староста курса! — смеялся Володя. — Такая же придира и неуступа! — Он оживился, и в манерах его появилось что-то беспечное и балованное, что-то от прежнего любимца стадиона.

Увидев на окне цветы алоэ, Нина удивилась:

— Это ты разводишь? Сама? Для него? И сама делаешь ему питье? Не подумала бы про тебя. — Бесцеремонно открыла бельевой шкаф. — И коски все перечинены. А почему два чертежных стола?

— Я иногда помогаю Володе. Я же люблю чертить. Закончив осмотр, гостья прошла вместе с Тиной в кухню, села на табуретку, устало прикрыла веками бесцветные глаза.

— Ну что ж… Ты стала ему хорошей женой.

«Весь этот осмотр нужен был, чтобы убедиться в том, какая я жена», — поняла Тина.

— Теперь ты обязана его выходить, — строго заключила Нина. — Ведь он у нас был всех здоровее, всех веселее… И всех добрее… Один он у нас такой был. — Она тяжело поднялась. Пошли к нему. Корми нас, пои чаем.

Пока Тина накрывала на стол, они сидели на диване и разговаривали.

И Нина снова разгорелась, развеселилась лихорадочным весельем, а Володя, казалось, чувствовал себя с ней свободнее, чем с женой. С Тиной он всегда был начеку, настороже, в напряжении, а тут развалился на диване баловнем. И Тина поняла, как неповторим, желанен и недостижим Володя с его красотой, добротой и счастьем для этой одинокой, обойденной любовью женщины. «Он для нее такой же единственный, как Митя для меня». Слишком чистая и хорошая, чтобы выйти замуж без любви, слишком непривлекательная, чтобы вызвать чье-нибудь настойчивое чувство, Нина до сих пор хранила память о своей первой и, наверно, единственной любви.

А Володя бессознательно купался в волнах этой неутоленной женской привязанности и отдыхал от тревожного чувства к жене.

Тина, взволнованная, ушла в кухню.

Она готовила ужин и думала: «Может быть, ему лучше с ней, с той, которая его любит столько лет? Наступила та минута, когда нужно все сказать и уйти. Отдать Нине Володю и этот дом, а самой уйти в геометрическое одиночество Нининой кельи?»

В комнате звенел взволнованный женский смех, — так смеется любимому женщина, переполненная любовью и смятением. Так никогда не смеялись в этом доме!..

За ужином женщинам было неловко друг с другом, и лишь Володя оставался довольным и беспечным. Чтобы уйти от неловкости, Тина стала читать вслух только что полученное письмо. Это был ответ на ее вопросы о технологии кокильного литья.

Месяц назад она написала в один из крупнейших сибирских научно-исследовательских институтов — спрашивала о некоторых деталях в технологии кокильного литья. Она ожидала официального ответа, но получила дружеское письмо. Кафедрой этого института теперь заведовал профессор, у которого Тина училась в студенческие годы.

«Я очень хорошо помню вас, — писал он ей. — Меня всегда удивляла ваша мужская хватка в работе в соединении с женской ажурностью исполнения. Пожалуй, это как раз то, что необходимо для кокильного литья и для разработки новейших методов металлургии. Я считаю, что в наше время таланты решают все, и соответственно этому принципу набираю сотрудников во вновь организованную лабораторию. Если бы вы захотели работать у меня, я был бы искренне рад. На первое время мы сумели бы предоставить комнату в общежитии».

— Значит, он считает, что ты талант! — сказала Нина.

— Конечно! — подтвердил Володя. — Еще в институте все знали, что Тина талантлива.

— Какой у меня талант!..

Но Тина задумалась. В институте ее называли «талантливой студенткой», на заводе — «талантливым инженером». И сама она жила с молчаливой, но неизменной уверенностью в том, что многое может сделать лучше, чем другие. Она могла самозабвенно увлекаться делом, знала вкус к точной и сложной работе, не терпела неумех, и слово «недотепа» было ее худшим приговором.

Почему же так мало сделано?.. Мальчик Сережа Сугробин сумел сделать для завода больше, чем она… Все делала не в полную силу… Почему?

Оледенение, охватившее ее после гибели отца, постепенно прошло, но оставался след, обмороженное место, рубец, сковывающий движения. Угнетало неразрешимое, разъедающее душу противоречие между смертью отца и жизнью, кипевшей вокруг. В тот день, когда этот гнет сняли с души, она думала: «Вот теперь заживу в полную силу!» Она вспомнила прилив энергии тех дней, радостное желание действовать, уверенность в том, что теперь для нее нет непосильного! Куда же ушло потом все это? Растерялось по чужим парадным, задохлось в тесноте хибары, запуталось в клубке лжи…

Вот разница между ней и Бахиревым, между способностями и талантом. Ничто не в силах отвлечь его от работы. Земля может гореть у него под ногами и камни могут валиться ему на голову, а он будет неизменно топать своей тяжеловесной поступью в одном и том же направлении — на завод.

— Профессор сказал, что Тинина институтская дипломная работа могла бы стать разделом диссертации. Вот какая у меня жена!

Они все еще говорили о ее «таланте».

— Ну что ты, Володя? Ну какой у меня талант! Для талантливых людей их дело прежде всего. Тарас Шевченко, оторванный от семьи, от родных, закованный в кандалы, все-таки пишет! Бетховен глохнет, но создает свои симфонии! Румынский художник Лукьян слепнет, но рисует! Вот что такое талант! А я? Я просто женщина… Тот же кокиль начала с увлечением, а как налетело…

— Что налетело? — удивился Володя. «Проговорилась, — Тину покорежило от стыда.—

Ложь, ложь, ложь… Даже невинный кокиль оборачивается ложью. Грязными руками что ни тронь…»

— Твоя болезнь налетела, — ответила она и, поспешно отвернувшись, переменила тему: — Хорошо я зажарила отбивную? А за маслинами я чуть не час простояла в очереди.

Она пыталась облегчить чувство вины хоть как-то, хоть чем-то и сама себя уличила: «Заглаживаю отбивными котлетами? Рада бы загладить всем, чем могу!»

Прощаясь с Тиной, Нина еще раз повторила:

— Да… Ты стала Володе хорошей женой.

Уходя из их теплого дома в комнатушку, где ее ждало застарелое одиночество, она обернулась с порога и улыбнулась Тине жалобной и благодарной улыбкой.

«Благодарность? — подумала Тина. — За что? За Володю? За то, что я забочусь о нем? За то, что ему хорошо со мной? Золотое Нинкино сердце!»

Нина ушла, и еще отчетливее стало Тинино ощущение, будто не по праву хозяйничает она в этом теплом доме. Она пыталась успокоить себя: «Все здесь сделано моими руками… Нет! Не сделано главного. Не ответила любовью на любовь, правдой на правду. Надо сказать. Не сегодня… завтра надо сказать и уйти. Этот срок наступил. Но как начать?»

Она перетирала посуду в кухне, а Володя по привычке уселся рядом на поставленной набок табуретке. Тина боялась взглянуть в его ясное лицо. Она низко нагнулась над блюдцем, знакомым, голубеньким, в белых цветочках. Но и на блюдце тоже было больно смотреть. И у блюдца ясное лицо?

— Нина очень хорошая, правда, Володя?

— Бессменный староста курса! — засмеялся он. — Разве у такого курса, как наш, мог быть плохой староста?

— Она тебе нравится?

— Конечно, нравится.

— Вы так весело разговаривали… Смеялись… Тебе хорошо с ней?

— Ты о чем? — Володя начал понимать, и его красивый рот приоткрылся от недоумения. — Да ты о чем?

— Мне показалось, что она могла бы тебе понравиться не только как староста.

— Сумасшедшая! — отрезал Володя. — Ты не знаешь, что в мире для меня есть только одна женщина?

— Ну, а если бы эта одна исчезла? — Куда ты можешь исчезнуть?.

— Если бы умерла, например?

— И я бы умер. Что тебе сегодня взбрело в голову?

— Мне кажется, тебе всегда немного трудно со мной. А с ней тебе легко и просто.

— А зачем мне легко и просто? — спросил Володя. Он притянул ее к себе и прижался головой к ее бедру. — Мне совсем не надо легко и просто. Мне надо вот так!

И снова Тина поняла его, прикинув его слова к себе и к Бахиреву. Ей тоже раньше было просто с Володей и всегда было трудно с Бахиревым. И разве колебалась она в выборе? Но как сказать об этом? Как бросить такие слова в глаза, сияющие счастьем и преданностью? «Не сегодня, — подумала она, — он еще болен». И, ища оправдания в заботах о нем, она заторопилась:

— Ты не принимал лекарство. Дай я тебе налью. Горькое?

— Чего бы я не выпил из твоих рук! Ты же знаешь, я лечусь не лекарством, а любовью.

Крупные лепные губы улыбались неудержимо и нежно. Глаза, слепые от любви, смотрели не мигая. «Не сегодня, — решила она. — Нет, не сегодня!» Она не в силах была отнять у него и то малое, что он имел. Пусть хоть еще немного поживет спокойно в своем призрачном, несуществующем счастье.