"Мадам Лафарг" - читать интересную книгу автора (Дюма Александр)

24

Мадам Лафарг долго пролежала в постели, страдая от невралгии. Но как только она немного оправилась, то взяла перо и написала чудесные страницы о молоденькой послушнице, которую определили в помощницы монахине, охранявшей узницу с первого дня поступления в тюрьму. Вот эти страницы:

«Ни один из замков на моей двери не лязгал. Лоскутик неба в моем зарешеченном окошке затянули тучи. Боль приковала меня к постели, а закон делал все, чтобы я не позабыла о своем бесправном и постыдном положении. Но вопреки всем сладостная мечта о свободе разглаживала мой лоб и заставляла биться сердце.

Кажется, я говорила, что по прибытии сюда, когда я, обреченная на вечное одиночество в новой тюрьме, расставалась с моей милой Клементиной, молодая монахиня, ласковая, грациозная и боязливая, сжала мне руку и на глазах ее проступили слезы.

Я полюбила ее. Слеза, которую она пролила ради меня, была священна. Она полюбила меня за мучения, которые я терпела у нее на глазах. Монахиня исполняла обязанности сестры милосердия и приносила мне перед сном травяные отвары. Согласно тюремным правилам, она никогда не приходила одна, ее напарница важно усаживалась на единственный стул, а она, опустившись на колени, подносила к моим губам крест своих четок, взбивала мне подушку, поправляла одеяло, говоря со мной обо всем понемногу, только не о той симпатии, которую я читала в ее ласковых глазах. Господь послал мне ангела-утешителя в тяжкую минуту испытаний.

Однажды она вошла ко мне в камеру с таинственным видом. Сопровождала ее юная незнакомая мне послушница,

– Это моя сестра, – пояснила она, – теперь мы вдвоем будем молиться за мадам.

– А я буду любить вас обеих вдвое горячее, – сказала я.

Монахиня ничего мне на это не ответила, по смотрела ласково и по-дружески. Новая послушница, стоя у нее за спиной, положила голову на плечо сестры, посмотрела на меня, потом сделала два шага в мою сторону, оробела и остановилась. И вдруг, поддавшись наплыву чувств, бросилась мне на шею. Я растрогалась.

– Ты что же, забыла правила? Тюремный режим? – вскричала старшая, торопясь запереть дверь.

– Правила я забыла, – отвечала молоденькая, окружив меня голубой кисеей своего апостольника, – но вспомнила Евангелие, оно велит нам любить своих ближних, как самих себя[163]. Я люблю мадам, люблю и осмеливаюсь ей сказать об этом, а вы, моя дорогая сестра, хоть и любите ее, но не смеете.

Некоторое время монахини продолжали спорить. Старшая внушала младшей, что та должна в первую очередь помнить об обетах и правилах и не должна выражать вслух ни своих чувств, ни печалей, ни радостей, что, конечно же, свойственно ее молодости.

С этого дня у них появилась тайна – они должны были скрывать ото всех свою привязанность ко мне. Старшая всегда входила на цыпочках, с испуганными глазами, прижимая палец к губам, коря себя всеми карами, пытаясь примирить разум с сердцем, правила с симпатией. Младшая перелетала через порог, как птичка, улыбалась мне, открывая дверь, плакала, если плакала я, страдала, если страдала я, смотрелась в мое зеркальце, расправляя складки на своем покрывале, и всегда обращалась к моему сердцу, говоря от своего, чистого и ласкового.

Бедняжке едва исполнилось пятнадцать лет, и единственными ее горестями были воспоминания балованного ребенка. Она оставила свою матушку и кукол из желания последовать по стопам старшей сестры. Монашеское покрывало казалось ей необыкновенно красивым, важный вид, который придает белый чепец и апостольник, ее завораживал.

В первые дни ее послушничества ей хотелось, чтобы молитвы длились как можно дольше, а посты не кончались. Она мечтала для себя о мученичестве, начитавшись Житий святых, и завидовала тем, кого пытали, мечтала о мученическом венце, аренах, львах, палачах…

Но послушание – полный отказ от собственной воли – не давалось ей; под монашеской рясой она оставалась, быть может, того не осознавая, самой собой – юной девушкой с собственным разумением, сердечными привязанностями и милыми детскими недостатками; ее сожаления о прошлом погасили мало-помалу блуждающие огоньки, зажженные пылким воображением.

Религиозное призвание не может развиться из мечтаний, оно – голос ангела в душе человека, но, если человек не укоренен в небе, ангел умрет. Что толку тогда покрывать голову покрывалом, прятать свои пятнадцать лет под грубой рясой? Это все равно что накладывать на юное лицо поддельные морщины, приписывать безумию не свойственные ему добродетели, все равно что дуть на солнце, чтобы его погасить.

Иногда в свободную минутку молоденькая сестричка убегала от своих напарниц, чтобы разделить со мной одиночество, а еще чаще печали. Девочка еще не отвыкла от уютной жизни домашнего очага, оберегаемого ангелами-хранителями: бабушкой и мамой, – и она предпочитала прийти поплакать со мной, которая ее любит, чем невесело веселиться вместе с монахинями, потерявшими право после того, как они дали обет, выбирать себе друзей по сердцу.

Меня трогала ее искренняя привязанность, и я тоже привязалась к ней от всей души. И всегда оставляла для нее конфеток и цветочков, когда кто-нибудь из сочувствующих передавал их мне сквозь замки и запоры. Я часто повторяла ей, как прекрасно посвятить себя делам милосердия, если только она готова к этому всерьез, потому что, для того, чтобы достойно нести этот крест, нужно его любить.

Встав на коленки, оперевшись локотками о мою кровать, она смотрела на меня и просила рассказать о том мире, которого ей уже не узнать. Я старалась развеять ослепительные миражи ее мечтаний, мягко давала ей понять, сколько горечи и тягот в той суетной жизни, которая мнится ей необыкновенно привлекательной, потому что смотрит она на нее через волшебное стекло неведения и недосягаемости.

Но, прослушав мою проповедь, она бралась за свое с беззаботностью и легковерием, свойственным ее пятнадцати годам, холодные доводы рассудка не вызывают в таком возрасте доверия. Она доверялась собственным воспоминаниям, и ей казалось, что каждый голос волен петь и у каждого времени года свои цветы и свои плоды. Она говорила мне, что шипы растут на стеблях роз и что кресты одинаковы и в тени монастырских стен, и под солнцем среди зелени долин. Я жалела ее, она была еще ребенком.

Вчера утром сестричка вошла ко мне более озабоченной, чем обычно, не посмотрелась в зеркало, не стащила у меня несколько фиалочек. Не ответив на поцелуй, который я ей послала, она кинулась мне в объятия, и я заметила на глазах у нее слезы.

– Что с вами, дитя мое? – спросила я, сжав ей руку. – Вас что-то огорчило?

– Я тоскую до смерти.

– До смерти? Вам должно быть стыдно, дитя мое! Если даже я, не имея никакой надежды, все-таки живу, а не умираю, то и вы уж сладьте, пожалуйста, с вашей тоской. У вас разыгрались нервы. А что с вами было бы, если бы ваше сердце кровоточило, как мое?

Юная послушница подняла на меня большие глаза и вдруг с живостью заговорила.

– Я знаю, что ваше несчастье вас убивает! Ну так что ж, – она подошла к окну и раздвинула занавески, – посмотрите, мадам, какое чудесное солнце! Какое синее небо!

Я повернулась к окну. День и в самом деле выдался великолепный. Плиты, влажные от росы, сияли тысячью бриллиантов на солнце, в них отражалась синева небес.

– Ну так что ж, – повторила сестричка, – разве там не хорошо?

Я промолчала, но она заметила слезу, скатившуюся по моей щеке, и воскликнула, хлопнув в ладоши:

– Вам еще больнее от этой красоты? Тем лучше! Я уверена, что вы попытаетесь!

– Попытаюсь? О чем вы? Я вас не понимаю.

– Вы хотите стать свободной? – спросила она твердо и решительно.

– Странный вопрос.

– Ну так убежим! Убежим, я предлагаю вам убежать. У меня есть второй ключ от вашей двери. Моя сестра дала мне свое платье для починки. Я мигом сделаю для вас чепец и покрывало. Завтра моя очередь идти на шестичасовую мессу в больницу. Я скажусь больной. Как только все сестры уйдут, а здесь все будут заняты утренним подъемом, мы с вами проскользнем в приемную для охранниц. Я скажу, что мы догоняем остальных сестер. Все видели, как они проходили, никто не удивится. Как только мы окажемся за воротами тюрьмы, сразу спрячемся у кого-нибудь из ваших друзей. Потом мы найдем способ добраться до Сета. Сет! Слышите, Сет? Сет и означает: свобода, море, жизнь! Поцелуйте меня, мадам, будем с этого дня названными сестрами, потому что завтра станем сестрами по монашескому облачению…

Все было высказано с таким воодушевлением и уверенностью в успехе, что несколько мгновений я не могла прийти в себя.

А милая сумасбродка тем временем успела вытащить из огромных своих карманов чепчики и покрывала и принялась примерять их на меня, восхищаясь тем, как хорошо они на мне смотрятся, говоря, что я совершенно неузнаваема и как это нам поможет в осуществлении наших планов.

– Милое мое дитя, – сказала я ей, собирая все свои силы, чтобы справиться с нахлынувшими на меня чувствами, – я тронута вашей заботой обо мне, но… это совершенно невозможно.

– Невозможно? Да что вы! Если вам мало моих слов, то я готова поклясться. Послушайте, сторожа внизу вас не знают, сейчас осень, и в шесть часов еще совершенно темно. У маленькой двери всего-навсего один сторож. Когда он открывает нам дверь, он еще не проснулся и едва смотрит, привыкнув, что мы проходим мимо, торопясь к заутрене. Настораживает всех только непривычное. Поверьте, мадам, я уверена в успехе. – Она взяла мою руку и покрыла ее поцелуями. – Я знаю, сколько вы выстрадали. Я видела слезы на ваших глазах, когда вы смотрели в окно. Все ваши страдания от заключения. От воспоминаний и сожалений вас лихорадит. Не противьтесь. Я приняла все меры предосторожности. И какое же это будет счастье, мадам, когда я смогу смеяться, когда захочу. Я смогу говорить громко, а молиться тихо, говорить обо всем понемножку, думать обо всем, что захочется, и надеяться на все, что угодно. Словом, я смогу жить. Только не подумайте, мадам, что я перестану быть честной девушкой и хорошей христианкой. Просто я хочу делать добро в семье, среди дня на вольном воздухе, разумеется, по воле Божией, но отчасти и по своему разумению и сердечному чувству.

Пока девушка говорила, а говорила она довольно долго, я могла немного поразмышлять. Я притянула ее к себе, но молча, так ничего и не сказав.

– Что с вами, мадам? – спросила она, увидев, что я плачу. – Мы никуда не убежим? Или вы плачете от радости, и из глаз, которые столько плакали от горя, теперь текут счастливые слезы?

– Я плачу, сестричка, оттого, что мы никуда не побежим, потому что не имеем права убегать. Успокойтесь и послушайте меня, теперь настала моя очередь говорить: я бы все равно не смогла отвезти вас к вашей матери, ведь мне пришлось бы бежать за границу. А оставить вас я тоже не смогла бы…

– Оставить? Почему вы так сказали? – прервала она меня с живостью. – Я бы следовала повсюду за вами.

– Увы! Но я еще беднее вас, а у вас ведь нет ни гроша. Так на что нам жить вдали от Франции?

– Не беспокойтесь, я молода, у меня много сил, я работала бы за двоих.

Говоря все это, добрая девочка словно бы молила меня дать ей возможность пожертвовать собой ради меня.

– А ваша матушка? – напомнила я ей, целуя ее со слезами благодарности.

– Матушка? Как бы я хотела, чтобы она вас узнала!

– Но она не знает меня. Она скажет, что я сбила вас с доброго пути, из-за меня вы утратили желание стать монахиней, что я пожертвовала вами, чтобы спасти себя. Ваша мать скажет это, а все остальные подумают, и на этот раз осуждение достанется мне по справедливости, ибо оно будет заслуженным.

– Я напишу маме, как все обстояло на самом деле.

– И разве я на самом деле не обнаружу слабости, если послушаюсь вас? Разве я не старше вас? Разве не я должна оказывать вам покровительство и помогать советом? Не настаивайте больше. Я никогда не пойду на низость и не допущу, чтобы ваша искренняя расположенность обернулась для вас бедой. Единственное мое достояние – чистая совесть. И я выбрала совесть, а не свободу. Не уговаривайте меня больше, вы только заставите меня страдать, но согласиться на побег я никогда не смогу.

Сестричка не ответила мне ни слова, она расплакалась. Я тоже плакала. И вдруг она вновь заговорила:

– Пусть так. Возможно, вы и правы. Я помогу вам выйти и после сразу вернусь в монастырь. Вы будете спасены, и у вас не будет из-за меня никаких укоров совести…

– Бедное дитя, вы не знаете, какие суровые наказания предусматривает закон для пособников бегства!

– Закон? Тоже мне помеха! Что он мне может сделать? Посадить в тюрьму? Я уже в тюрьме. Осудить меня? Но честные люди скажут, что я вела себя как порядочный человек с сердцем. Судьи составят протокол? Я скажу им, что полюбила вас за доброту, и если помогла вам выйти из тюрьмы, то только потому, что вы оказались там совершенно незаслуженно. Монахини? Если я останусь в монастыре, они не будут на меня сердиться. Вы видите, мадам, что перед нами нет никаких препятствий. Так что будем считать, что мы обо всем договорились. А теперь простимся поскорее, чтобы не возбуждать никаких подозрений. В понедельник вы уже будете на свободе, клянусь!

– Но я так слаба, что не могу ходить.

– Вас поддержит ваше сердце!

– А если нет?

– Ну хорошо, я даю вам месяц. Сейчас декабрь, в январе вы непременно встанете на ноги. До свидания, мадам. Я убегаю. Смотрите время от времени на солнышко, и вам захочется на нем погреться,

Я осталась одна и погрузилась в глубокие размышления.

На что решиться?»[164].

«В тюрьме я оказалась не по справедливости… На моих цепях не висит тяжелых укоров… Я – сирота… Я ни от кого не завишу… Судья мне только моя совесть…

На что решиться?

Несколько дней прошли в несказанных мучениях, неопределенности и борьбе. Я могла убежать уже из Легландье, но не захотела. Я верила, что моя невиновность будет мне защитой. Я не могла подумать, что клеветники облекут ложь в одежды правды. Не знала, что подозрения можно выдать за факты, видимость за преступление. Мне достаточно было чувствовать себя безупречной, чтобы ничего не опасаться.

Но увы! Я ошиблась. Мы набираемся опыта, только пострадав от уроков жизни. Тогда я еще не страдала. Теперь я, к сожалению, слишком многому научилась.

Но если моя слепая доверчивость часто меня подводила и в конце концов довела до тюрьмы, стыдиться ее мне нечего. В Тюле, после того, как мне отказали в обжаловании приговора, нашлись люди, предложившие мне побег. Возможность была совершенно реальной. На свою правоту я уже не рассчитывала, но хотела сохранить ее в чистоте. Поэтому не отказалась от цепей, но благословила руки, которые готовы были с меня их снять.

Если камни моей камеры тяжелы, то куда тяжелее ложь и клевета, которые обрушил на меня приговор. Оказавшись на свободе, обретя жизнь, верну ли я себе честное имя? Нет. Моя честь – постоянный источник страданий для меня. Нужно, чтобы каждый час моего мученичества защищал мое былое достояние. Господь соберет все мои слезы, одну за другой. Да и люди воздадут мне по заслугам за мою отданную без единой жалобы молодость, за мои длительные страдания, которые я терплю без вздоха. Дни копятся за днями, чтобы к часу моей смерти заслонить меня от бесчестья. Я бережно обращаюсь с каждым, и в конце концов, накопив их великое множество, я завоюю к себе симпатию, какую испытывают к жертвам. Я наживу то, что у меня отняли. И буду беречь то, что у меня осталось. Я буду просить душевных сил для сосредоточения и молитвы. Я буду просить умственных сил для учения и медитаций. Дружба не даст умереть моему сердцу. Мой разум справится с моим отчаянием. Я знаю, что ничто не сотрет приговора, который на меня обрушился, но хочу ли я быть забытой? И неужели имя, которое не забудут, так и будет покрыто бесчестьем?.. Не я стремилась привлечь к себе внимание общества. Я от него претерпела. Но если я была не в силах отражать удары этого нового ахиллесова копья, то пусть оно мне послужит[165], пусть мое перо укрепится железом моих цепей… Доброе солнце, что улыбается мне издалека, спрячься за проплывающим облаком! Безумные надежды, горькие упреки, несбыточные желания, засните или умрите у меня в груди!»[166].