"Полет над разлукой" - читать интересную книгу автора (Берсенева Анна)Глава 3В Барселоне и бессонница, видно, была какая-то особенная. Во всяком случае, когда наутро после приезда Аля вошла в кабинет Карталова, он заметил: — Отдохнула, Алечка? Вижу, вижу — отдохнула. Лицо свежее, загорела ты, что ли? Глаза блестят. Ну, теперь-то можешь ты мне рассказать, где была? Алин рассказ о поездке в Барселону не слишком его удивил. Карталов только усмехнулся с таким видом, как будто вспомнил собственную молодость. Скорее всего, так оно и было: говорил же он, что узнает в Але себя самого в детстве… Но ее рассказ о барселонском знакомстве вызвал совершенно неожиданную реакцию. — Ты мне смотри, Алька! — Карталов даже пальцем погрозил, слегка приподнявшись на своем гамбсовском стуле. — Андрей Николаевич у нас живец! — Заметив недоуменное выражение на ее лице, он пояснил: — В том смысле, что женщины на него клюют, как рыбы на живца. А ты — чтобы ни-ни! Только тут Аля поняла: а ведь ей это и в голову до сих пор не приходило! Нет, правда: всю ночь бродила по городу с очень даже симпатичным и уж точно незаурядным мужчиной, он всячески давал понять, что она ему тоже симпатична, а ей и в голову не пришло подумать хотя бы о легком флирте, не говоря уже о большем!.. — Почему это ни-ни, Павел Матвеевич? — на всякий случай спросила она. — Потому, что кончается на «у»! — ответил Карталов почти сердито. — Потому что ты мне здесь нужна, а не в Испании, неужели не понятно? А Андрей Николаевич постоянно проживает не здесь, а как раз в Испании, и в Москву его, я думаю, калачом не заманишь. — В Каталонии, — машинально поправила Аля. — Хоть в Антарктиде. Учти, Александра, тебе сейчас… — Да что вы, в самом деле, Павел Матвеевич! — невежливо воскликнула Аля. — Как будто я на свадьбу вас приглашаю. Ну, познакомилась с человеком, что такого? Он же интересный какой художник, оформление какое сделал, разве нет? — Интересный… — проворчал Карталов. — Потому и предупреждаю, что интересный. Я Андрюшу, дай бог не соврать, тридцать семь лет знаю, и способности его мне известны. Тебе сейчас разумный эгоизм необходимо в себе питать, а не влюбленность! — А может, у меня и так есть кто-нибудь? — запальчиво заявила Аля. — Раньше вы почему-то об этом не волновались! И кто же это у тебя раньше был-то? — g мальчишеской снисходительностью глядя на нее, поинтересовался Карталов. — Илья Святых? Есть о ком волноваться! Я его, между прочим, четыре года на режиссера учил, не забывай. И сейчас на пятнадцать ходов вперед его вижу, как Гарри Каспаров второразрядника. И за тебя — вот именно за тебя! — я в связи с ним совершенно спокоен. Так что ты мне, Александра, мозги не пудри и на Андрея Николаевича видов не строй! — Не буду! — засмеялась Аля. — Как увижу его в театре, сразу к вам в кабинет прибегу прятаться. — Наказание с вами, — вздохнул Карталов. — Растишь вас, воспитываешь, актрис из вас делаешь, а вы все готовы бросить ради… Нинка вон — пожалуйста, беременная! — Да вы что! — ахнула Аля. — Да быть не может, Павел Матвеевич, я же знаю… От кого она может быть беременна? — Ну, это уж я у изголовья не стоял, — усмехнулся Карталов. — От мужа, надо полагать, от Гришки. — Но она же… Они же… — пробормотала Аля. — Она совсем недавно говорила, что разойтись с ним собирается! — Ох, Алечка, — поморщился он. — Недавно — это когда? Говорила одно, думала другое, делала третье — обычное дело. На четвертом месяце уже. Бесприданница, Джульетта… Просто катастрофа! А тут еще ты со своими знакомствами… Аля была уверена, что Карталов волнуется совершенно напрасно. Стоило ей окунуться в московскую жизнь, как знакомство с Андреем Поборцевым стало таким же далеким, невозможным воспоминанием, как и сама Барселона. Ну, живет он где-то в волшебном городе, куда-то улетает прямо с горы Монжуик… Может быть, изредка возникает и на московских улицах. При чем здесь она? Неожиданно обнаружившаяся беременность Вербицкой оказалась для Али куда более насущным делом. Конечно, не потому, что все ее мысли были заняты Нининой судьбой. Просто было понятно, что ей почти наверняка предстоит срочно вводиться сразу в несколько спектаклей Театра на Хитровке. И Карталов не замедлил подтвердить ее предположение. — Что ж, Аля, — сказал он, — тайны в этом нет. Через две недели выпустим Цветаеву и начнем с тобой репетировать. Не боишься? — Не боюсь, — едва сдерживая улыбку, чтобы не показаться слишком самодовольной, ответила она. — Дождаться не могу! — Смотри, это не так легко, как ты думаешь, — предупредил Карталов. — Два огромных спектакля, главные роли… А ты, между прочим, еще и институт вот-вот заканчиваешь, не забыла? Ничего она не забыла, но ничто не казалось ей сейчас слишком трудным. Все было забыто — «Терра», из которой она уволилась еще перед поездкой, отдых, книги — все! Не об этом ли она мечтала, не об этом ли старалась не думать, глядя на то, как репетирует, как играет Нина? Але и в голову не приходило желать ей чего-нибудь нехорошего, чтобы занять ее место. Но ведь беременность — это же нормально, очень даже хорошо, и не навсегда же она уходит… Просто будут теперь играть двумя составами, что в этом плохого? Конечно, Аля по-прежнему ловила на себе косые взгляды, недвусмысленно говорившие: дождалась, выжила соперницу… Но таких взглядов становилось все меньше. Наверное, кто-то успел полюбить ее за те месяцы, что она работала в театре, а кто-то просто решил, что не стоит портить отношения с потенциальной премьершей. Как бы там ни было, а работалось Але так хорошо, как никогда прежде, и жизнь ее летела легко. Единственным, что несколько омрачало существование, были Ромины звонки. Аля уже узнавала их не хуже, чем определитель номера: даже в том, как звенел телефон, было что-то исступленное. Сначала она чувствовала вину перед ним — хотя в чем она его обманула? — и пыталась оставаться терпеливой, объясняя ему, что с ней произошло. Но уже через неделю Аля поняла, что ее начинает раздражать сама необходимость что-то объяснять о себе человеку, пусть даже очень неплохому, который половину ее объяснений не слышит, а половину хоть и слышит, но все равно не понимает. Она никогда не была склонна к патетике, и постоянное произнесение слов «душа», «любовь», «невозможность», да еще по телефону, коробило ее своей пошлостью. И не отвечать на звонки нельзя было: а вдруг это завтруппои звонит, вдруг какие-то изменения в графике репетиций? Рома пытался встречать ее возле театра, но Аля предвидела такую возможность и всячески ее избегала, выходя даже не через служебный вход, а через еще одну потайную дверцу, которую показал ей осветитель Костя. Неизвестно, как она повела бы себя дальше — не вечно же от погони уходить короткими перебежками! — но Рома вдруг исчез. Он перестал звонить. перестал маячить перед театром и перед ГИТИСом — как сквозь землю провалился. «Ну и слава богу, — с облегчением подумала Аля. — Не идиот же он, понял наконец». И, захлестнутая выше головы свалившейся на нее работой, напрочь забыла о Ромином существовании. Сначала Аля совершенно не волновалась в день генерального прогона. Конечно, она не была равнодушна, но и обычным актерским волнением ее состояние назвать было невозможно. Все волнения остались в прошлом, отделенные чертой этого дня, этого вечера… За полчаса до начала спектакля Аля сидела в гримуборной, смотрела в зеркало и чувствовала, что не просто видит свое отражение, а смотрит себе самой в глаза. Это было редкое, с трудом уловимое ощущение. Что-то подобное происходит, если правильно всматриваться в специальную компьютерную картинку: расфокусированный взгляд уходит в глубину и начинает улавливать те невидимые объемные изображения, которые ускользают при направленном взгляде на поверхность. Вот таким взглядом и всматривалась Аля в собственные глаза, не замечая ни костюма своего, ни грима, ни маленькой шляпки, ни серебряных браслетов и колец — Цветаева всегда носила только серебро, не любила золота… Она знала, что на этот раз у нее не будет привычного и каждый раз нового ощущения зала — зрительских глаз там, немного внизу, словно в пропасти У ее ног. Потому что зрители будут сидеть на сцене, а она — стоять сбоку от них, у портала. Но зато будет другое: ощущение, что твое лицо все видят отчетливо, как на киноэкране, и невозможно скрыть не только фальшивый жест, но даже не совсем естественное движение губ… Аля вдруг поняла это так ясно, как будто впервые узнала. Вот именно так — каждая черточка будет на виду, каждое вздрагивание ресниц. И тут ей наконец стало страшно. Она представила, как зрители всматриваются в ее лицо, слышат ее дыхание… «Да ведь этого выдержать невозможно! — с ужасом подумала она. — Они же сразу поймут…» Что они сразу поймут, Аля не знала, но лицо у нее при этой мысли точно судорогой свело. Неестественная улыбка застыла на губах, глаза тоже застыли и, кажется, еще больше потемнели, щеки задрожали… К той минуте, когда в репродукторе раздался негромкий голос Ольги Юрьевны, которая вела сегодня спектакль, Аля меньше всего была способна выйти на сцену. Она сама не понимала, что же это с ней вдруг произошло и почему, но чувствовала она себя так скованно, словно не было почти четырех месяцев труднейших репетиций, и всех ее открытий, и успехов, и счастливых догадок… «Но сегодня ведь только свои, — уговаривала она себя, стоя в темноте за кулисой. — Карталов специально никого звать не разрешил, даже папу… Ничего особенного не происходит, это ведь еще даже не премьера, совершенно ничего страшного!» Все эти самоуговоры были тщетны: на сцену Аля вышла с застывшим лицом и с глазами, в которых страх стоял, как слезы. От страха у Али даже вылетела из головы ее первая реплика, и она вдобавок ко всему стала хватать воздух ртом, как выброшенная из воды рыба. «Пусть остановят прогон! — панически мелькнуло у нее в голове. — Я не могу, я все забыла, все!» Она знала, что Карталов сидит на зрительских местах посередине сцены, и, вопреки отрепетированным движениям, умоляще взглянула в его сторону и даже шагнула к нему. Но увидела она не Павла Матвеевича. Андрей Поборцев смотрел на нее в упор, и в его взгляде Аля ясно прочитала ту самую усмешку, которая почему-то не вызывает обиды… Она остановилась как вкопанная. Сначала ей показалось, что его насмешливый взгляд только добавил ей скованности, но тут же она почувствовала: нет, совсем наоборот! В полумраке сцены блеск стекол в очках не мешал разглядеть выражение его глаз. «А вот потому и не обидно! — вдруг подумала Аля. — Кажется, что смеется, а глаза совсем другие!» И, забыв обо всем, она улыбнулась в ответ его глазам — неуместно-безмятежной улыбкой… «С ума ты сошла! — тут же одернула она себя. — А ну соберись, прекрати эти штучки!» Эти слова еще вертелись у нее в голове, когда она произносила первую фразу своего первого монолога: — «А что значит „холидэй“? Это значит праздник!» Аля одной из последних спустилась с театрального крыльца и, пройдя десяток шагов, остановилась. Она уверена была, что Поборцев догонит ее, и ждала его, стоя в круге света под фонарем. Впрочем, ей не пришлось долго ждать: через несколько минут она увидела, как он спустился со ступенек. Не узнать Андрея Николаевича было невозможно, хотя силуэт его только на мгновение замер на освещенном крыльце и тут же канул в уличную темноту. Но и этого мгновения было достаточно, чтобы уловить неповторимую легкость его движений. Аля еще вся была охвачена тем подъемом, который всегда возникал у нее после удачного спектакля, а сегодня был особенно силен. И она стояла неподвижно, словно старалась не расплескать это чувство до тех пор, пока Андрей Николаевич окажется рядом с нею в круге света. — Видите, — сказал он, — я же говорил, что узнаю вас по улыбке. — Вы говорили — по туфельке, — снова улыбнулась она. — Вы играли очень хорошо, Аля, — сказал Поборцев. — Даже жаль, что прогон, а то бы я вам на сцену принес цветы. — Было несколько проколов, я их и сама почувствовала, и Павел Матвеевич сказал, — покачала она головой. — С Казановой все хорошо получалось, а с Сонечкой — не очень. Казанову играл премьер театра. Он был одним из немногих хитрованцев, пришедших не с карталовского курса в ГИТИСе, а из очень известного театра, который до сих пор не мог простить ему измены. Но, по всему судя, увенчанный титулами актер ничуть не жалел о том, что попал в самый молодой и необычный из профессиональных театров Москвы. — А знаете, почему? — сказал Поборцев. — Потому что в сценах с Казановой вы забывали о себе. А в сценах с Сонечкой вам очень хотелось самоутверждаться, и вы думали о себе, а не о ней. Правда, Аля, это ваш единственный промах. С Казановой вы чувствовали себя легко именно потому, что были заняты партнером, а не собою. Во всяком случае, мне так показалось, — смягчил он свое замечание. Но Аля совсем не нуждалась в том, чтобы с ней осторожничали. — Неужели это так заметно, Андрей Николаевич? — Она даже остановилась от волнения. — Это ведь и правда так… Точно так! А как вы догадались? — спросила она с любопытством. Поборцев засмеялся. — Ну, все-таки я не впервые в театре, честное слово! Как-то догадываешься — каждый раз по-разному… У вас, например, лицо делается до невозможности серьезным, вы пыжитесь изо всех сил, чтобы показать, как глубоко переживаете. «Не соскучишься с ним! — несколько уязвленно подумала Аля. — Начал за здравие…» — А вы вообще-то кто, Андрей Николаевич? — не слишком приятным тоном спросила она. — То есть я просто не совсем понимаю… Вы же театральный художник, правильно? Или архитектор? — Почему «или»? — Он взглянул на нее, едва заметно улыбнувшись. — Это же очень связанные вещи — сценография и архитектура. Аля ожидала, что он объяснит подробнее, но Поборцев замолчал. Она уже успела заметить, что он не слишком балует объяснениями: словно ожидает, что собеседник будет ловить мячики его слов так же легко, как он их бросает. — А тогда скажите… — тем же запальчивым тоном произнесла она, — …скажите тогда: что это за церковь впереди? Тут он засмеялся так весело, что Аля сначала улыбнулась, стараясь не смотреть в его сторону, а потом не выдержала и тоже расхохоталась. Они уже довольно далеко отошли от театра — правда, Аля не следила, в каком направлении — и оказались в каком-то переулке. Как все улицы Кулижек, переулок то нырял вниз, то взлетал вверх; они как раз стояли на горке, с которой видны были точно такие же волнистые переулочки, веером расходящиеся во все стороны. Церковь, о которой спросила Аля, выступала прямо на тротуар. Она, конечно, и раньше видела эту церковь, но никогда не оказывалась рядом. Да и не слишком замечала ее, если честно сказать. — Проверяете, только Барселону я изучил с архитектурной точки зрения или Москву тоже? — отсмеявшись, спросил Поборцев. — Товарищи, посмотрите направо! Перед вами собор Иоанна Предтечи Ивановского монастыря. Купол собора, вписанный между мощными фланкирующими башнями, напоминает купол знаменитой Санта-Мария дель Фьоре во Флоренции. Чрезвычайно интересно наблюдать, как стилистические увлечения шестидесятых годов девятнадцатого века романтично слились в некое старомосковское целое, которое… — Извините, Андрей Николаевич, — покраснев, сказала Аля. — За что? — удивился он. — Законный вопрос. Архитектор, говоришь, — ну и будь добр! А в этом монастыре княжна Тараканова была заточена, вы знаете? Настоящая внучка Петра Великого, не самозванка. Так и зачахла в келье, бедная наследница. И Салтычиха здесь сидела. Интересно, кстати: людей эта дама умертвила ровно столько же, сколько император Нерон, если не больше, а его почему-то считают более масштабным злодеем. Странно? — Не знаю, — пожала плечами Аля. Она незаметно вглядывалась в Андрея Поборцева, как будто хотела сравнить нынешнее впечатление с тем, которое осталось у нее после Барселоны. Но, вглядываясь, ловила себя на том, что ничего толком не замечает. Взгляд ее скользил по его одежде, по всей его фигуре, которая показалась ей изящной, и снова возвращался к его, на весь облик непохожим, глазам, в которые ей все-таки неловко было вот так, в упор, вглядываться… — Это вы меня извините, Алечка, — сказал он совсем другим, не насмешливым, голосом. — У вас такой вечер был сегодня, а я издеваюсь. Вы ведь наверняка устали… Это просто у меня настроение хорошее, вот я и кувыркаюсь. Больше не буду!.. — заверил он, спрыгивая с невысокого постамента, с которого произносил речь о соборе. — Куда вас проводить? — А вам опять на самолет пора? — невольно вырвалось у Али. Она вдруг поняла, что ничего на свете не хочет больше, чем идти с ним рядом по пустынной московской улице. Или по барселонской, или по какой угодно! Была в нем такая притягательная сила, которую она не могла ни определить, ни назвать — да и не хотела называть… Поборцев посмотрел на нее внимательно и вдруг взял под руку; Аля вздрогнула от этого неожиданного жеста. Вечер был теплый, она с утра надела синий шелковый плащ и теперь сразу почувствовала сквозь тонкую ткань, какое у него прикосновение — твердое и ласковое одновременно. • — Никуда мне не пора, — сказал он. — Погуляем немного? Здесь красивые места. Наверное, оттого, что все происходящее накладывалось на то состояние душевного подъема, в котором она находилась после спектакля, Аля вздрагивала, как от холода. «Конечно, поэтому… — подумала она, изгибом своей руки вслушиваясь в прикосновение его руки сквозь плащ. — Я просто разволновалась после спектакля, это же понятно…» Но ничего ей не было понятно сегодняшним вечером, и меньше всего она понимала свое чувство к мужчине, который шел рядом с нею легкой походкой. |
||
|