"Полет над разлукой" - читать интересную книгу автора (Берсенева Анна)Глава 4Приезд Поборцева в Москву совпал с таким напряженным временем, какого Аля никогда еще не переживала. Когда она думала утром, что ей предстоит сделать за день, голова у нее шла кругом, и она была уверена, что двадцати четырех часов просто не хватит. У нее в глазах рябили переулки — Кисловский, Гнездниковский, Подколокольный… ГИТИС, Учебный, Театр на Хитровке — и обратно. Домой она приходила только для того, чтобы упасть в кровать и уснуть каменным сном. Конечно, прав был Карталов, когда говорил про разумный эгоизм: ни на что просто времени не оставалось, кроме театра! — По-моему, я переборщил, Алечка, — несколько раз говорил Павел Матвеевич, с тревогой глядя на нее после репетиций. — Лучше бы снять пока «Бесприданницу» с репертуара… Боюсь, надорвешься! Она горячо возражала, клялась, что нисколько не устала, что работа ей в радость и надорваться она никак не может, и играть на одних штампах не научится… Но самое удивительное заключалось в том, что сквозь эту постоянную занятость, сквозь бесчисленные театральные перевоплощения, которые она переживала каждый день, Аля понимала, что думает только об Андрее Поборцеве. Она и сама не знала, как это получается. Хотя удивляться не приходилось: они встречались каждый день, и она видела, что их встречи не случайны. Да он и не делал вид, что случайно заходит в театр к концу репетиций, или ждет ее в сквере возле института, или заезжает за нею в Учебный театр… Машину, на которой он ездил в Москве — небольшой светло-коричневый «Опель», — Андрей почти всегда оставлял где-нибудь на парковке: все их встречи, состоявшие в прогулках по московским улицам, длились недолго. И во время прогулок с ним Аля начинала удивляться тому, что родилась и выросла в Москве. Теперь ей казалось, что она попала в незнакомый город… Аля не верила в передачу энергии и в прочие сомнительные процессы, но что-то необъяснимое происходило с нею, когда она видела его фигуру на углу дома Нирнзее в Большом Гнездниковском, или на повороте гитисовского коридора. Сразу ей казалось, что он вот-вот исчезнет. Было что-то невозможное в том, как он стоял, прислонившись плечом к стене, или прохаживался по тротуару, засунув руки в карманы расстегнутой куртки, хотя все это были самые обыкновенные движения, и непонятно было, что же вызывает у нее такую тревогу. А усталость точно ветром из нее выдувалась. Аля даже не успевала понять, как это происходит, но к тому мгновению, когда она брала Андрея под руку и своим плечом чувствовала прикосновение, его плеча, она уже была охвачена той волшебной легкостью, которую с самого начала ощутила в нем. — Ну, а сегодня о ком ты думала — о себе или о партнере? — спрашивал он. — Опять серьезная у тебя получилась Катарина? «О тебе», — хотелось ответить Але, но этого она, конечно, не говорила: просто потому, что это было неправдой — о нем она не думала, тем более на сцене. Что-то другое происходило с нею — не мысли… Ее удивляло, что она никогда не может понять, какое у него настроение. Андрей не производил впечатления жизнерадостного бодрячка, но ей ни разу не приходилось видеть его расстроенным, сердитым, даже просто взволнованным. И это не только удивляло ее, но даже пугало. «Я слишком мало его знаю, — думала Аля. — Да я и совсем его не знаю! А он не хочет быть со мной откровенным…» Конечно, теперь она знала о нем немало — во всяком случае, не стала бы спрашивать, архитектор он или сценограф. Андрей довольно быстро сообщил ей, что в Москве занимался реставрацией зданий и оформлял спектакли, и только в Барселоне смог наконец построить то, что хотел. — Почему же ты мне не показал свои дома? — расстроилась Аля, узнав об этом. — Да ведь тебе день всего оставался, — улыбнулся он. — Ты и Гауди посмотреть не успела, да и никого не успела. Еще бы я стал приставать со своими твореньями! Потом приедешь как-нибудь — покажу. Он говорил о том, что она «потом приедет», тем же мимолетным тоном, каким говорил обычно — и это тоже повергало Алю в растерянность. «Что между нами происходит? — думала она. — Если он влюблен, то почему не скажет об этом? Если просто не любит говорить о любви — почему не попытается хотя бы поцеловать?» Ни на один вопрос она не находила ответа. Правда, особенно и некогда было искать. Они вышли из машины на площади Маяковского, возле арки гостиницы «Пекин». У Али впервые за последнее время выдался свободный вечер, и с непривычки она чувствовала легкую рассеянность оттого, что не надо никуда торопиться. Она видела Андрея словно сквозь дымку: как он обходит машину, как ветер ворошит его светлые волосы — медленно, едва заметно. Было что-то нереальное во всем его облике, и в этом ветре, и в шуме Садового кольца. — А в Барселоне было в шестидесятые годы такое объединение — Тальер де Аркитектура, — вдруг сказал он, и Аля вздрогнула: так неожиданно прозвучал его голос. — Это что-то невероятное было, такое только там возможно. Знаешь, кто в него входил? Архитектор, поэт, актриса, рабочий, математик, писатель, фотограф, художник и философ… Славная компания! Это передать нельзя, что они строили, — надо видеть. — А ты видел? — спросила Аля. — Расскажи про что-нибудь! Вот есть, например, такой дом, называется Озерные аркады. Это не дом вообще-то, а виадук. Стоит в воде, небо сквозь него видно. Но в нем живут люди, хотя кажется, что он сам собою из озера возник. — Андрей отвернулся от шумной дороги и закинул голову вверх; Аля не видела его лица. — Они хотели так жить, как никто до них не жил. Не коммуна хиппи — совсем другое. Они хотели, чтобы их жизнь разворачивалась непрерывно, чтобы не было разницы между временем работы и временем отдыха, и была бы какая-то особенная творческая среда, в которой и невозможно жить иначе… Он стоял у стены обыкновенного сталинского дома и рассказывал об Озерных аркадах, глядя куда-то вверх, на неосвещенные окна пятого этажа. Але вдруг показалось, что голос у него дрогнул. — А почему ты вдруг об этом вспомнил? — осторожно спросила она. — Вот здесь, сейчас? У них что-то не получилось? — У кого? — Он тряхнул головой и "обернулся к ней. — У Тальер де Аркитектура? — Ну да, — удивленно сказала Аля. — Ты ведь о них рассказывал? — О них. — Он помолчал. — Нет, у них очень многое получилось. Театры построили, дома, площадь Золотого сечения… Все у них получилось! Давай я тебя, Аля, домой отвезу, — неожиданно, без всякого перехода, сказал он. Аля растерялась, услышав его предложение — так не совпадало оно с ее настроением в этот вечер. Вообще-то в его словах не было ничего странного: он всегда подвозил ее домой, и прогулки их всегда были недолгими, потому что назавтра ей снова предстояла работа, и Андрей об этом помнил. Они и расставались с такой же легкостью, с какой встречались; он умел делать момент расставания незаметным. Но на этот раз его голос звучал иначе, чем обычно, Аля сразу это почувствовала. И не знала, о чем его спросить: что с тобой случилось, почему ты такой, зачем мы сюда приехали?.. Все эти вопросы были одинаково глупыми, и она не стала их задавать. — Отвези, — пожала она плечами. Но тут вдруг почему-то представила, как выходит из машины у своего дома, как хлопает дверца, а он сидит неподвижно, с таким же отрешенным лицом, как сейчас, и глаз не видно за стеклами очков, — и ей не захотелось, чтобы все это произошло на самом деле. — Извини, Андрей, я совсем забыла, — быстро сказала Аля. — Я же конфеты подруге должна отвезти — ну, той, которая мне визу так быстро сделала. Долг платежом красен! — Да, хорошо. — Выражение его лица нисколько не изменилось; Аля подозревала, что он вообще не слышал ее слов, но он произнес: — Сейчас купим конфеты. Куда тебе надо ехать? Так и пришлось ни с того ни с сего приехать к Нельке в офис с огромной коробкой австрийских конфет, купленной Поборцевым в магазине на Садовом кольце. После этого странного вечера Аля совсем растерялась. Никогда с нею такого не было — чтобы она совершенно не понимала намерений мужчины, который оказывает ей явное расположение. С ним было интересно каждую минуту. Он, например, знал о театре множество вещей, которые ей и в голову не приходили. Он мог сколько угодно слушать ее размышления вслух о Бесприданнице, или о Цветаевой, или о тусклых репликах ее героини в современной пьесе, которую ставили на курсе, и вставлять в них короткие, но совершенно точные замечания. Но зачем ему все это — вот чего Аля не понимала! Судя по всему, у Поборцева не было избытка свободного времени. Робким он тоже не казался, совсем наоборот: с одинаковой легкостью мог говорить или молчать так, что его присутствие становилось необходимым. Лет ему было не шестнадцать, а по меньшей мере тридцать семь — ведь столько, кажется, знал его Карталов? И жил он в Барселоне — значит, приехал не навсегда. И поэтому совершенно непонятно было, отчего взрослый, занятый делом мужчина, ненадолго приехав в Москву, бродит по улицам с молодой женщиной, не стремясь к тому, к чему стремился бы любой мужчина, и что ей тоже не было бы неприятно — чтобы не сказать больше… Все эти размышления одолевали Алю накануне премьеры, перемежаясь с волнениями: как пройдет ее первый спектакль во «взрослом» театре, почувствуют ли зрители то, что чувствует она, что скажут, что напишут… Инна Геннадьевна, приехавшая на премьеру из Тбилиси, волновалась куда больше самой Али. Вообще, Аля с удивлением заметила, как переменилась мама всего за несколько месяцев. Она даже и не переменилась, а словно вернулась к себе самой — такой, какой была во времена Алиного детства и ранней юности. По-прежнему волновалась за свою единственную дочку, по-прежнему норовила воспитывать ее по каким-то мелким и трогательным поводам, забывая, что та давно уже выросла. Инна Геннадьевна даже внешне выглядела помолодевшей лет на десять. Волшебным образом исчезли морщинки у губ, темные тени под глазами — все то, к чему Аля уже успела с жалостью привыкнуть за последние годы… И глаза — такой же формы, как у Али, но не черные, а серые — выглядели теперь огромными, как в прежние времена. Аля вспомнила, как ей в детстве казалось, что у мамы глаза все время расширены от удивления. — Как ты тут живешь! — ахала Инна Геннадьевна. — Квартира в таком запустении, просто невообразимо! У меня такое впечатление, что ты только спать сюда приходишь. — Да так оно и есть, мамуля, — улыбалась Аля. — А что еще мне здесь делать? У меня больше ни на что и времени-то нет свободного. — Неужели ты до сих пор одна? — осторожно поинтересовалась Инна Геннадьевна. — Алюся, может быть, это бестактно — вмешиваться в твою жизнь, но в чем-то я могу… К сожалению, у меня самой есть горький опыт… По-моему, ты напрасно до сих пор по нему убиваешься! Расстались — что ж, надо его забыть и думать о будущем. Женщину лечит только любовь, я по себе это знаю! — О ком ты, мама? — засмеялась Аля. — Об Илье? Да я его давным-давно забыла, а уж убиваться о нем… И в мыслях нет! — Тогда почему же? — В маминых глазах мелькнуло недоумение. — Алечка, но тогда я совсем не понимаю… Ты прекрасно выглядишь, ты, по-моему, имеешь успех. Это даже неестественно для молодой женщины — такое одиночество! С тобой что-то происходит? — Я и сама не знаю, — опустив глаза, сказала Аля. — Правда, мам… Месяца два назад я бы тебе сказала, что просто нет никого, и все. А сейчас — не знаю… — А сейчас, значит, есть? — Вот этого и не знаю! — воскликнула Аля. — Есть человек, который… Но любит он меня, не любит — понять невозможно. И я его… — Если любит, понять всегда возможно, — пожала плечами мама. — Когда Резо в меня влюбился, я это в ту же секунду поняла. Да и папа твой в молодости… Что было на это ответить? Что ей бередит душу человек, которого она не знает? Что даже ежедневные встречи не делают их ближе? Но тогда, значит… А вот что это значит, Аля не могла объяснить. Премьера «Сонечки и Казановы» не была рассчитана на шум и сенсацию хотя бы потому, что число зрителей, сидящих на сцене, не могло быть велико. В этом спектакле чувствовалось особенное очарование — знак не избранности, а доверительности. Конечно, публика в этот вечер пришла не с улицы. Из-за кулисы Аля заметила несколько театральных критиков, которых она знала в лицо, но не помнила по фамилии, и двух главрежей, друзей Карталова, и даже одного писателя, сидевшего рядом с ее мамой. Андрея Поборцева среди зрителей не было. И, заметив это, Аля сразу почувствовала такую растерянность и тревогу, что вся ее воля и весь невеликий опыт понадобились для того, чтобы взять себя в руки. Но тревога не проходила — она нарастала, нарастала до бесконечности, становилась тоской, печалью, уходила в глубь сердца… Аля чувствовала, что эта тревога подпитывает каждое ее слово, придает ее игре такие оттенки, которых не было ни на одной репетиции, о которых она просто не подозревала. К концу спектакля все эти чувства измучили ее, она не могла больше держать их в себе, они рвались наружу — и вырывались наконец в последнем монологе! Это было так странно, так неожиданно для нее и так сильно!.. Она поверить не могла, что гром аплодисментов относится к ней, что мама протягивает ей цветы и шепчет: «Ты потрясающе играла, Алюська!», что Карталов берет ее за руку вместе с Казановой… Все слилось для нее в какой-то тревожный водоворот, из которого она не помнила, как вынырнула — и опомнилась в своей гримуборной. Аля включила свет, и ей тут же показалось, что в комнате кто-то есть: что-то переменилось здесь за несколько часов, этого невозможно было не заметить. Но гримерка была пуста. А ощущение чьего-то присутствия исходило от цветов, стоящих на столике у зеркала. Цветы отражались в зеркальной поверхности, и от этого казалось, что их еще больше. Аля подошла к столику, коснулась темно-бордовых лепестков. Большие красивые розы стояли в какой-то необычной, золотой с чернью, вазе. Она наклонилась над букетом, закрыла глаза. Голову ей кружил томительный запах, и она точно знала, кто принес цветы. — Алька, ну что же ты? — В гримерку вбежала Наташа Прянишникова — Сонечка. — Все уже у Карталова собрались в кабинете, шампанское открывают! — Поборцев тоже там? — спросила Аля, быстро садясь на стул перед зеркалом и делая вид, что поправляет прическу. А его нету сегодня, дела у него какие-то. Цветочки он прислал? — лукаво поинтересовалась Наташа. — Ну, пошли, пошли скорее! — Все, Натка, переодеваюсь и иду, — ответила Аля. — Шампанское не открывайте без меня! Все было прекрасно в этот вечер: и поздравления в карталовском кабинете, и тосты, и сдержанные комплименты критика, про которого Наташка успела шепнуть Але на ухо, что обычно он просто зверь. Аля видела, что Карталов доволен — ею, Казановой, Сонечкой и, главное, тем, как точно слились воедино все их усилия. Она и сама была довольна, и улыбалась вполне искренне, и радовалась тому, что гордость мелькает в маминых глазах. Инна Геннадьевна даже на бывшего мужа смотрела без неприязни — все-таки и он ведь имел отношение к сегодняшнему вечеру. — Папа, у тебя галстук криво завязан, — сказала Аля, подходя к отцу, который только что побеседовал с Карталовым и теперь оглядывал окружающих с таким видом, как будто сам исполнял сегодня главную роль. — Куда жена твоя смотрит? — А она в командировке, — смутился Андрей Михайлович. — Что, совсем криво? — Не совсем, — ответила Аля, поправляя галстук. — Хорошо, что ты пришел. — А ты грустная почему-то, — вдруг заметил отец. — Почему, Аленька? Ты так прекрасно играла, я от тебя просто глаз отвести не мог! — Я видела, — улыбнулась Аля. — По-моему, ты в основном на зрителей смотрел — отслеживал реакцию. Ей не хотелось отвечать на папин вопрос, и она постаралась перевести разговор на другое. — Ты прямо домой отсюда поедешь, Алюська? — спросила мама, подходя к ним и бросая на дочку и бывшего мужа ревнивый взгляд. — Или еще куда-нибудь? — Мы к Наташе пойдем, — ответила Аля. — Она тут рядом живет, у Покровских Ворот. Продолжим в неофициальной обстановке. — Я пойду тогда? — сказала мама. — Умница, просто умница! Как все-таки хорошо, что ты тогда… Аля улыбнулась маминым словам. Конечно, та вспоминает, как когда-то не хотела, чтобы дочка была актрисой. Или тот год вспоминает, из которого Аля вырвалась так решительно: Илью, клиповую карьеру, тусовочный успех. Все это казалось теперь Але таким далеким, не занимающим даже пространство воспоминаний… — Выглядишь прелестно, — шепнула мама. — Что это за платьице на тебе, я раньше и не видела? Платье она и не могла видеть раньше: Аля купила его специально к премьере и выбирала с таким волнением, с каким уже давно не выбирала одежду. Оно было шифоновое, ее любимого светло-синего цвета, и темные цветы на воздушной ткани проступали так же таинственно, как блестели черные Алины глаза. — Ты меня не жди, мам, ложись, — сказала она. — Я, скорее всего, утром только приду. Завтра с тобой вдвоем отпразднуем, ладно? Уже у выхода из театра Аля вспомнила, что хотела отдать маме цветы. «Придется в гримерке оставить, — подумала она. — Не тащить же к Наташке». Но тут ей стало жаль оставлять цветы в пустом театре — словно в одиночестве. — Вы идите, не ждите, я сейчас догоню, — крикнула она с крыльца. — Пять минут, не больше! В пустоте и тишине темные лепестки роз казались живыми, а черно-золотая ваза похожа была на лампу Аладдина. «Красивая какая… — подумала Аля, проводя ладонью по странному узору. — Где он такую взял?» Она пробежала по гулкому коридору и снова вышла на крыльцо. Ребят не было видно, неярко освещенная улица была пустынна. Аля спустилась с крыльца и уже хотела догонять компанию, но обернулась на ходу — почти машинально, не останавливаясь. Поборцев стоял под фонарем в двух шагах от выхода из театра и, кажется, как раз собирался ее окликнуть; она обернулась секундой раньше. Аля почувствовала, что ноги у нее прирастают к земле — и тут же отрываются от земли, притянутые исходящей от него необъяснимой тягой… — Что же тебя не было? — вырвалось у нее одновременно с этим мгновенным движением к нему. — А я растерялась… — Я не мог, Алечка. — Он и сам шагнул к ней, прикоснулся к ее руке порывисто и легко. — Невозможно было отказаться сегодня, у испанцев посол новый, первый прием давал, они знали, что я в Москве. Но… Его слова слегка отрезвили ее. «Что я, в самом деле? — подумала Аля. — У него дела, он же не для того в Москву приехал, чтобы по улицам со мной бродить, я же сама удивлялась…» Она окинула Андрея более спокойным взглядом и заметила, что одет он в смокинг. — Тебе идет, — улыбнулась Аля. — Прямо сам как полномочный посол. Впрочем, она уже знала, что идет ему абсолютно все. Аля давно поняла, что нормальный человек не может выглядеть как фотография из модного журнала, что даже женщина, одетая с заметным тщанием — не говоря уже о мужчине, — вызывает сочувственную улыбку. В понятие заметного тщания входила и продуманная небрежность — когда прическа, с помощью лака уложенная так, что волоска нельзя переместить, должна изображать спутанные пряди. Вот этого тщания и не было в Андрее совершенно, и потому ему шла любая одежда — от белой рубашки без рукавов до шикарного смокинга. И любые улицы, и… «И любая спутница», — вдруг мелькнуло у Али в голове. — Спасибо за цветы, — сказала она. — И ваза очень красивая. — А это толедское золото, — сказал он. — Не совсем золото, но так его называют. Я не мог сегодня прийти, Аля, извини, — повторил он. — Ты очень обиделась? — Ну что ты, в самом деле? Ты же уже на прогоне видел… И не можешь ведь ты на каждом моем спектакле присутствовать. Но, произнеся эти слова, Аля вдруг поняла, что с момента его приезда в Москву он вот именно и присутствовал на каждом ее спектакле. Оттого и тревога, охватившая ее, когда она заметила, что его нет среди зрителей… «Но он же и правда не сможет всегда… — подумала она. — Он же скоро вообще уедет…» От этой мысли ей стало и вовсе тоскливо. Случайным ветром прибило их друг к другу и так же легко разнесет в стороны. Не похоже, что он пытается удержать ее рядом с собою… — Думал, совсем тебя не застану, — сказал Андрей. — Уже отметили премьеру? — Да, — кивнула Аля, забыв о том, что собиралась к Наташе. — Тогда посидим где-нибудь? — предложил он. — Посидим. Они пошли по улице. Аля и вообще ориентировалась плохо, а когда шла с Андреем, совсем не следила за направлением. Ей казалось, что и его ноги сами выбирают маршрут: он тоже не обращал внимания на дорогу, но никогда не путайся в сплетениях улиц. Река блеснула впереди; они вышли к набережной рядом с огромным, строгих очертаний, зданием. — А это что? — спросила Аля, нарушая молчание, которое начинало ее тяготить. — Это был Воспитательный дом, — не глядя ответил Андрей. Она думала, что он сейчас расскажет что-нибудь об этом доме — кто его построил, что в нем было раньше, что сейчас, — как делал всякий раз, когда она спрашивала его о каком-нибудь здании. Но он снова замолчал. Они шли рядом, в полушаге друг от друга, Аля держала в руках толедскую вазу, и прохладные лепестки роз прикасались к ее виску. «Сейчас скажет, что отвезет меня домой, — подумала она. — Где он тут машину оставил?» Она сразу вспомнила, как странно они расстались в прошлый раз, каким странным ей вообще казалось его поведение. И это молчание — сейчас… — Аля! — вдруг сказал он, останавливаясь так резко, что она едва не споткнулась. — Я не могу больше, я должен тебе как-то объяснить… Она опустила глаза, почувствовав, как кровь прихлынула к щекам и сердце заколотилось так быстро, что стеснилось дыхание. Ей редко бывали необходимы объяснения — любые объяснения, — но теперь она ждала этого и хотела… Вся она была сосредоточена на том, что скажет сейчас Андрей, и поэтому не сразу расслышала свое имя, прозвучавшее откуда-то сбоку. — Саша! — звал чей-то настойчивый голос. — Подожди, поговорить надо! Аля вздрогнула, наконец сообразив, что это окликают ее, и голос знакомый. Обернувшись, она увидела Рому, торопливо идущего к ним по пустой набережной. Вот уж кого она меньше всего ожидала увидеть! А то, что он появился в самый неподходящий момент, рассердило ее настолько, что она даже не попыталась это скрыть. — Ты зачем здесь? — делая несколько шагов ему навстречу, громко спросила Аля. — Извини, Андрей, мне, кажется, придется поговорить со знакомым, — сказала она, обернувшись. Кивнув, Поборцев отошел к парапету. Краем глаза Аля заметила, что он отвернулся, но ей показалось, что спина его напряжена и весь он напряжен как струна. Рома тем временем подошел совсем близко и, тяжело дыша, повторил: — Саша, поговорить надо! — О чем? — глядя исподлобья, спросила Аля. — Рома, сколько раз я тебя просила, так меня не называть? И я тебе тысячу раз уже объяснила… Ничего ты мне не объяснила! — перебил, он. — Соврала, выходит. В роль вживаться, не люблю, то-се… Нашла себе хахаля, так бы и говорила! Аля видела, что он пытается казаться спокойным Но дрожь в голосе выдавала его, и руки тоже дрожали. Заметив это, он быстро сунул руки в карманы длинного зеленого плаща. Жалость к нему мелькнула на мгновение — к его дрожащим рукам и голосу.. Но тут же Аля представила, что он снова повиснет на ней как гиря со своей глухой и слепой настойчивостью, — и гнев тут же охватил ее. — Ас чего ты взял, что я вообще обязана тебе что-нибудь объяснять? — негромко произнесла она. — Кто ты мне вообще, чтобы я тебе что-то объясняла? — Ну, понятно, это дело тебе ничего такого! произнес он с неожиданной злобой. — Трахнулась разок, когда захотела, а теперь никто! Теперь можно с хлыщиком в смокинге погулять, цветочки понюхать!.. Пойти б сейчас да рассказать хахалю твоему, кто я и почему! Это было сказано так грубо, и тон был так непохож на Ромин обычный просительно-ожидающий тон, что Аля не нашлась с ответом. И тут она вспомнила их последнюю встречу — как раз здесь, на этой набережной. И как в его глазах вдруг мелькнуло не только отчаяние, но и ярость, и он показался ей похожим на загнанного в угол зверя… — Хватит, поговорили! — Она повернулась к нему спиной так резко, что едва не сломался каблук. — Не о чем больше… Нет, ты постой! — Аля почувствовала его руку на своем плече и невольно обернулась к нему снова. — Ты что думаешь, если ты артистка, а я… То я, по-твоему, быдло? Не чувствую ничего, как бревно какое? — Его голос становился все громче, почти срываясь на визг. — Измучила меня, хоть к бабке иди, порчу снимать! А сама с этим вон гуляет, как и не было ничего! — Рома, успокойся. — Аля опять попыталась сдержать свой гнев. — Ну подумай сам, чего ты от меня хочешь? Что я могу сделать? — Замуж за меня выходи! — произнес он тем самым исступленным тоном, в который не может вмешаться ни один посторонний звук. — Говорю же: измучился, жить не хочу — выходи!.. Она понимала, что объяснять в очередной раз бесполезно: Рома знает все, что она может ему сказать, и не воспринимает никаких объяснений. Поэтому она молчала, ожидая… Хотя чего было ждать? Что он вдруг повернется и спокойно уйдет? Этого она, конечно, не ожидала, но и того, что произошло через несколько секунд, ожидать тоже не могла. — Нет, значит? — медленно, каким-то безнадежно-зловещим голосом произнес Рома. — Ну, тогда и не надо ничего!.. С этими словами он зачем-то отступил на несколько шагов назад и резко вырвал руку из кармана. Аля увидела, что в руке он сжимает маленький, совсем игрушечный пистолет. Это произошло так неожиданно и выглядело так глупо, что она несколько секунд молча смотрела на его побелевшие пальцы, на короткий черный ствол, пляшущий в руке… Связать с собою, со своей жизнью эту пошлую мелодраму она просто не могла! А когда он выкрикнул: — Самому не жить, но и ты!.. — ей просто захотелось расхохотаться. — Рома, ну хоть это-то прекрати, — произнесла Аля. — Совсем, что ли… В ту же секунду она почувствовала, как кто-то наваливается на нее сзади, сбивает с ног. Она не успела понять, что происходит, и тут же услышала громкий треск над головой — один раз, другой, третий! Зазвенела об асфальт ваза, на платье полилась вода. Одновременно со звоном вазы и с этим непонятным треском Аля упала плашмя на асфальт, ударившись щекой, и почувствовала, что Андрей собою накрыл ее сверху. Она попыталась вскочить, но в его теле, придавившем ее к земле, была такая тяжесть, которой она и предполагать в нем не могла. Аля вскрикнула, пытаясь высвободиться — до сих пор ничего не понимая, ошеломленная мгновенностью происшедшего. И вдруг все связалось в ее сознании в ясную картину! И искаженное Ромино лицо, и пистолет, и звуки выстрела… В ту же секунду ей показалось, что Андрей убит и потому навалился на нее так тяжело. Она закричала что-то — отчаянное, громкое, задыхающееся, — забилась на асфальте, пытаясь встать, не в силах представить, что тяжесть его тела над нею — смертная… Но едва ее пронзил ужас этой картины, которую она еще не могла осознать, но от которой у нее в глазах потемнело, как тяжесть уменьшилась и тут же совсем исчезла. По инерции усилия, как пружиной подброшенная, Аля вскочила на ноги. Она увидела спину Андрея прямо перед собою, а Ромы не видно было из-за его спины. После грохота и звона ей показалось, что в воздухе стоит немыслимая тишина. В этой тишине она услышала, как с металлическим звуком упал на асфальт пистолет — прямо к ногам Андрея. Потом услышала Ромин то ли всхлип, то ли вскрик и наконец увидела его самого из-за Андреева плеча — так близко, что даже в тусклом свете фонарей видны были капли пота у него на лбу. — Дурак я, ох дурак!.. — прозвучал Ромин голос. Бросив пистолет, побледнев, он махнул рукой, схватился за голову, попятился и, развернувшись, пошел прочь по набережной, все убыстряя шаги, переходя на бег — и скрылся за поворотом. Аля стояла в оцепенении и как завороженная смотрела на маленький пистолет, лежащий у Андреевых ног. Она даже не заметила, как он обернулся — пока не почувствовала, что он хватает ее за плечи, ощупывает, как слепой. — Алечка, ну скажи: не попал он в тебя? — повторял Андрей. — Что с тобой случилось, скажи, не молчи! Она почувствовала, что ничего не может сказать — из-за вдруг охватившей ее дрожи, от которой мелко застучали зубы. Но в его словах и, главное, в его прикосновениях было такое отчаяние, что она с трудом пробормотала: — Н-не-ет-т… со мной… не случилось… И тут она почувствовала, что он больше не ощупывает ее и не трясет, а обнимает — прижимает к себе так крепко, как будто она может исчезнуть. В его прикосновениях не было в эти мгновения ни легкости, ни мимолетности, но это были его прикосновения, которые она узнала бы во сне, с закрытыми глазами — по тому, как вся душа ее перевернулась!.. Аля замерла, прислушиваясь к нему. Андрей тоже молчал, и она чувствовала его дыхание — щекою, прижатой к его груди, и лбом, к которому прикасались его губы, и плечами, и спиной, обхваченными его руками. Во всем ее теле чувствовалось его дыхание — и во всем теле, замершем в его объятиях, утихала дрожь. Ей хотелось, чтобы вечно длилась эта неподвижность и эта тишина, в которой ничто их не разделяло и слышно было только, как его сердце стучит у ее виска. Нет, ей еще увидеть его хотелось — и она нарушила неподвижность, на мгновение подняв голову от его груди и снизу заглянув ему в лицо. Почувствовав это едва различимое движение, Андрей прижал ее к себе еще крепче. Аля всмотрелась в его лицо и вдруг засмеялась — тихо, почти неслышно. — Я тебя не узнаю… — прошептала она в сантиметре от его губ, — … без очков… — А я тебя не вижу… Его губы наконец коснулись ее губ, замерли на долгое мгновение, потом разомкнулись медленно, томительно — и, забыв обо всем, она закрыла глаза, отдаваясь его поцелую. — …но чувствую… — произнес он в коротком промежутке, на вздохе. — Побудь так… В промежутках мало умещалось слов, но невысказанное разрядами пробегало в поцелуях. Оба они никогда не вспомнили бы ни о времени, ни о месте, на котором стояли, целуясь. Но Аля вдруг почувствовала, как ее нога наступила на что-то твердое, и это «что-то» лязгнуло об асфальт. Она отдернула ногу и тут же вспомнила про пистолет, про все, только что происшедшее. Пропасть этих минут была так велика, что все успело забыться, как будто произошло сто лет назад. — Андрюша! — Она положила руки ему на плечи, заглянула в глаза — карие, беспомощно щурящиеся, чтобы разглядеть ее лицо. — Давай уйдем отсюда! Сейчас прибежит кто-нибудь, ведь грохот был какой… — Да. — г Он еще раз поцеловал ее, нехотя выпустил из объятий и взял под руку. — Пойдем. Погоди! — Он глянул вниз, поводил ногой по асфальту. — А это — здесь оставим? — Я не знаю… — Аля растерянно посмотрела на пистолет, не решаясь ни поднять его, ни отбросить. — Наверное, нельзя здесь оставлять? Кто-нибудь поднимет… — Уж это точно! — Улыбка мелькнула на его губах. — Я спрашиваю: ты хочешь, чтобы в это вмешались, надо вмешаться? — Нет! — воскликнула Аля. — Зачем? Милиция… Он просто дурак, разве ты не понял? — Я не успел его разглядеть, — снова улыбнулся Андрей. — Так что — как скажешь. Он наклонился, поднял пистолет и, размахнувшись, бросил его в реку. Аля вздрогнула, услышав далекий всплеск. — Будем надеяться, никто нас не видел, — сказал Андрей. — Пойдем отсюда. |
||
|